Она не жалела, что ушла от Сергея – была у нее такая счастливая способность никогда ни о чем не жалеть: сделано – так сделано. Надо думать, как жить дальше. Но думать решительно не хотелось – все тело сладко ныло, и она вздыхала, вспоминая бесчинства прошедшей ночи. Мягко светило солнце, ласково веял ветерок, пахло яблоками и сухими листьями, в траве шуршал еж, и какая-то птица, усевшись прямо над Анной, все спрашивала и спрашивала о чем-то своим звонким металлическим голоском.

Ближе к ночи позвонил Севка – Анна страшно удивилась, он никогда ей не звонил. Севка так закричал в трубку, что она не сразу поняла, в чем дело:

– Подожди, я ничего не понимаю, какая больница? Что случилось?!

Анна не помнила, как доехала до Москвы – Севка ждал ее у вокзала. Он был весь черный от горя, и Анна, которая всю дорогу старалась ни о чем таком не думать, испугалась. Севка рассказывал, хлюпая носом и вытирая слезы:

– Ты представляешь, он сделал анализы, и они его сразу положили, а потом… Он не хотел, чтобы я тебе звонил, сказал, вы разошлись, но я решил – ты должна знать!

В клинике на Пироговке высокий врач в квадратных очках серьезно посмотрел на Анну и спросил:

– А вы ему кто?

– Она ему – всё! – влез Севка, и врач усмехнулся:

– Понятно. Ну что ж, ничего хорошего. Рак неоперабельный, от силы год. Впрочем, он сам все знает.

– Вы… вы сказали ему?!

– Да, он решил, что должен знать. Пойдемте, я провожу.

Анна шла по коридору в полном оцепенении: как… год?! Что это значит – год?! Как это может быть? Этого не может быть. Сергей лежал весь в каких-то капельницах, бледный до синевы, с кругами под глазами. Она села на краешек постели, попыталась улыбнуться. Он взял ее руку:

– Ты пришла…

– Конечно. Индейские женщины не бросают своих мужчин в беде!

– А я… еще… твой мужчина?

– Да.

– А как же?

– Ничего не было, я соврала.

– Нинья, девочка моя…

Он отвернулся и закрыл лицо рукой. Анна поцеловала его в холодную щеку, потом в губы, стараясь не задеть пластиковые трубки – сердце ее разрывалось от горя и… любви. У нее внутри словно лопнул какой-то болезненный нарыв, и любовь, в которую она не хотела верить, наполнила ее всю как сосуд, до краев! И перелилась через край.

* * *

Димка маялся на свадьбе: уже сто раз кричали «Горько!», произносили тосты, танцевали, хохотали, кто-то уже лежал лицом в салате, а он все никак не мог выбрать момент, чтобы смыться. Слава богу, вчера матери с Иркой было не до него, а сегодня тем более, но мать все же улучила момент и поймала его за руку:

– Посиди со мной. Что с тобой происходит в последнее время?

– Мам, да ничего не происходит.

– Ты что, в институт не ходишь? Звонила какая-то Маринка, спрашивала, не заболел ли ты.

– Каринка, староста. Ну, пропустил пару раз, подумаешь…

– Или ты что? Не хочу учиться, хочу жениться?

– Все может быть! – Он вдруг развеселился.

– Да что ты такое говоришь! Нет, хватит с меня пока Ирки! Давай ты доучишься, а потом уж…

– Мам, да не собираюсь я жениться, что ты всполошилась! Институт я не брошу, не бойся. Просто у меня сейчас… индейское лето!

– Какое лето?

– Индейское. Ну ладно, мам, пока! Я пошел! Ты не волнуйся, я на даче поживу, ладно? Там хорошо!

Мама смотрела на него, качая головой, он послал ей воздушный поцелуй и сбежал. Анна не отвечала на звонки со вчерашнего вечера – равнодушный женский голосок твердил ему по-русски и по-английски, что «аппарат отключен или находится вне зоны доступа». Он уговаривал себя, что объяснение самое простое – сели батарейки, кончились деньги, она забыла включить, но внутри все мелко дрожало от страха. Наконец, когда он уже был на вокзале, она откликнулась.

– Почему ты не отвечаешь на звонки? Анна? Это я, Дима!

– Дима… А ты где?

– Я уже на вокзале. Сейчас приеду.

– Хорошо. Я тебя тогда подожду. Ты меня проводишь, ладно?

– Куда… провожу? Ты что, ты уезжаешь?

– Я жду тебя.

Когда Димка прибежал к дому, Анна сидела на крыльце, рядом рюкзак и этюдник – уже собралась. У нее было бледное, несчастное лицо и чужие глаза. Он сел рядом, потянулся обнять, поцеловать – она не откликнулась.

– Объясни, что случилось?

Анна объяснила.

– Ты понимаешь, что я должна быть с ним? Как я могу его оставить?

– И мы не будем видеться? Совсем?

– Как ты себе это представляешь? Я не смогу, прости!

– Значит, ты его любишь. Вы просто поссорились, а тут я подвернулся…

– Дима, все не так.

– А как?

– Послушай, ну что сейчас об этом говорить! Как есть, так есть.

– Я не смогу без тебя…

– Сможешь. Ты молодой, здоровый, ты справишься!

– А ты?

– Что я?

– Ты справишься?

– Не знаю.

У Димки было такое потерянное выражение лица, что Анна – хотя совсем не собиралась ничего такого делать и даже заперла дом, – Анна спросила, глядя в его полные отчаянья глаза:

– Хочешь сейчас? Последний раз? Пойдем!

Они любили друг друга на старом продавленном диване – последний раз, – и не было любви слаще. И не было горше. Он не хотел отпускать ее и все шептал совершенно по-детски:

– Пожалуйста, пожалуйста, не оставляй меня! Не оставляй… Я умру…

– Не мучь ты меня! Я не могу…

И Анна заплакала – она, которая последний раз плакала шестнадцать лет назад на похоронах отца, которая не верила в любовь, считая ее сентиментальной выдумкой романтичных барышень, условностью, эвфемизмом, под которым каждый подразумевал свое: вожделение, привычку, жалость, страх одиночества. И вот теперь у нее просто разрывалось сердце: как, как это возможно – любить сразу двоих? Потому что она любила и этого мальчика, что так жадно цеплялся за нее, и того мужчину, что там, в Москве, лежал под капельницей. Один в самом начале пути, другой – в самом конце, а между ними она, словно Парка, держала в руках нити двух жизней. Они молча дошли до станции, молча ехали в электричке: Дима обнял Анну, она держала его руку, потом, когда сидевший напротив пассажир вышел, стала целовать его:

– Прости меня. Прости. Прости…

Уже на вокзале, прощаясь перед метро – дальше она хотела ехать одна, – Анна попросила, заглянув в глаза:

– Я тебя очень прошу. Ты… удержись, ладно? Пожалуйста. Пусть все будет хорошо. Я хочу, чтоб ты был счастлив.

– Без тебя? – Он усмехнулся, хотя в глазах застыла тоска.

За один день – Анна видела – он повзрослел так, как у иного не получается за годы.

– Можно я буду тебе звонить?

– Не надо. Пожалуйста, ну пожалей ты меня!

– Тогда ты звони мне… хоть иногда. Просто набери номер – я буду знать, что это ты.

– Я не обещаю. Иди, милый. Береги себя.

Ему было так больно, как никогда в жизни. Не помнил, как добрался до дому, как оказался на привычном своем диванчике, из которого давно вырос. Напротив – в ногах – висела на стене акварель, написанная Анной: два яблока на зеленой скатерти. Зашла мама, стала говорить что-то – он не слушал, поддакивал и кивал, не понимая ничего.

– Дим, да ты слушаешь меня или нет? Я говорю – может, ты в Иркину комнату переберешься? А то живешь, как в пенале каком!

– Мам, да ладно, я привык…

– Ну, смотри. Что-то ты такой невеселый? Что-нибудь случилось?

– Да нет, ничего не случилось. Просто все кончилось.

– Что кончилось?

– Индейское лето. Осень, мам. Осень.

Дима продолжал жить прежней жизнью: ходил в институт, сидел на лекциях, что-то записывал, не понимая ни слова, но чаще просто закрашивал ручкой клеточки в тетради. Он старательно улыбался матери, которая смотрела на него тревожным взглядом, ездил в гости к Ирке, даже ходил на какие-то тусовки и все время, каждую секунду, ждал звонка от Анны, хотя еще тогда, при прощании, знал – не позвонит.

Хуже всего было ночью, когда расправляла крылья смертельная тоска или мучило нестерпимое желание. Он начал бегать по утрам, а вечером зачастил в тренажерный зал – только так, наломавшись до мушек в глазах, он мог спать ночью. Надеясь перебить клин клином, он пытался даже заводить какие-то отношения – не получалось ничего, ни одна не могла сравниться с Анной: все девчонки казались ему какими-то глупыми, суетными, плоскими, как бумажные куколки, которыми в детстве играла Ирка. Он ощущал себя старше сверстников и словно носил в душе запечатанный сосуд с любовью и болью, от которого леденило сердце. Приближалась сессия, а он не мог себя заставить заниматься: лекции пролетели мимо ушей, конспектов не было, и если бы не мать, он бросил бы институт и ушел в армию.

Спасла его Каринка – из всех девчонок она раздражала его меньше всего. Маленькая, худенькая, черноглазая пацанка, она красила волосы в немыслимые цвета, курила не переставая и училась лучше всех на курсе, идя на красный диплом. На лекциях она сидела рядом и видела его разукрашенные в черно-белую клеточку тетрадки. Она дала ему конспекты, притащила книжки, стала звонить, проверяя, занимается ли он. Димке было смешно, как она за него взялась – будто он двоечник, а она отличница, что его подтягивает. Каринка была очень забавная, умная, простая, без этих девчоночьих штучек, которые он ненавидел, и постепенно они подружились. Она вытаскивала его на прогулки в какие-то немыслимые места Москвы, водила в кино, а по вечерам они подолгу болтали по телефону. Рядом с ней Димка словно становился другим, прежним, как будто никакого индейского лета и не бывало. Но стоило Каринке пропасть из поля зрения, как он забывал о ней и снова погружался в трясину тоски.

Однажды весной она потащила его в Крутицы – смотреть, как цветут абрикосы. Какие абрикосы в Москве? Но они и правда цвели нежным розовым цветом, и Каринка прыгала около них счастливой обезьянкой – с фотоаппаратом, а Димка снисходительно улыбался. Потом они пошли пешком неизвестно куда – Каринка любила такие походы, и на какой-то улице он вдруг увидел Анну и побежал за ней, бросив Каринку – побежал, догнал, тронул за плечо… Это была не Анна. Он извинился и сел тут же на металлическую оградку, отделявшую тротуар от проезжей части. Сел и закрыл лицо руками. Его ударило так сильно, что болело все – тело, душа, сердце, голова, все. Мучительно, невыносимо. Подошла Каринка:

– Эй, ты что? Тебе плохо?

– Мне плохо, – сказал он злобно. – Оставь меня.

Но она не оставила, а взяла за руку и куда-то потащила.

– Садись!

Он сел. Это была разноцветная скамейка на детской площадке.

– Кто это был?

– Никто. Послушай… – он говорил с трудом, через силу. – Послушай… у нас с тобой… никогда ничего… не получится. Если ты… на что-то надеешься… то зря.

– Да я особенно ни на что и не надеюсь, – сказала Каринка растерянно. – Я думала, мы друзья…

– Друзья?

– А разве нет?

Он, наконец, взглянул на нее – Каринка смотрела с участием и все еще держала его руку, зажав горячими ладошками. Он попытался вырваться, но она не пустила. И он рассказал ей все.

– Я не знаю, как жить, ты понимаешь? Забыть я не могу, а надеяться… На что мне надеяться?! Если я надеюсь, значит, я жду его смерти, ведь так? Это невозможно! Я так не могу…

– Горе. Так сильно болит?

– Да.

– Это похоже… на ломку.

– На ломку? Ты… ты что? Откуда ты знаешь про ломку?

Она вздохнула и закурила.

– Мой друг умер полгода назад от передоза. Так что про ломку я знаю все.

Димка смотрел во все глаза, слушая, как она спокойно рассказывает про своего Антона: дружили с детского сада, в школе сидели за одной партой, после школы он начал колоться, сто раз пробовал завязать, лечился, начинал колоться снова, и вот полгода назад… Полгода назад? В ноябре? И никто ничего не заподозрил! Она была все такая же, спокойная и слегка ироничная, только курить стала больше. И его собственные страдания вдруг показались такими мелкими на фоне этой беды.

Окончив институт, они продолжали созваниваться и встречаться, но реже: дела, работа – Димку взял в свою туристическую фирму Иркин муж, а Димке было в общем-то все равно – турфирма, так турфирма. Даже интересно. Каринка тоже устроилась куда-то, Димка так и не вник, что это у нее за работа – она особенно и не рассказывала: да я просто офисный планктон, неинтересно! Деньги платят, и ладно. Среди планктона у Каринки образовались какие-то приятели, на которых она жаловалась Димке – придурки! Он сам тоже время от времени встречался с какими-то одноразовыми блондинками, мучаясь от отвращения к самому себе, потому что после каждого такого «эпизода», как он про себя называл эти быстротечные связи, тоска наваливалась с новой силой.

Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы Каринка не вывихнула ногу. Она позвонила ему, и он приехал в травмопункт на другом конце Москвы, у черта на куличках. Каринка сидела в коридоре, вытянув забинтованную ногу в подвернутой брючине джинсов, и шмыгала носом. Димка выдал ей носовой платок и после нескольких неудачных попыток передвижения на трех ногах просто поднял Каринку на руки и вынес к машине.