Чувствуя себя виноватым, Димка был необычайно нежен и довел Каринку до полного умопомрачения, хотя далось ему это нелегко – призрачная тень Анны словно витала над ним, не давая забыться. Но он старался. Первый раз он остался на ночь. Утром Димка долго рассматривал спящую Каринку: она легко дышала, у нее вздрагивала верхняя губа, слегка опухшая от поцелуев, под глазами лежали голубоватые тени, а на шее сбоку был явный синяк… Он пощекотал ее за ухом, и она смешно дернула плечом.

– Котёнок! Ну, просыпайся уже! Я больше не могу…

Она вздохнула, потянулась, открыла сонные глаза и вытаращилась на него с изумлением:

– А я думала, мне приснилось…

– Ничего не приснилось, все так и есть.

– Ну подожди, что ты делаешь…

– Я не могу подождать.

– Не можешь?

Каринка вдруг прямо посмотрела ему в глаза, как будто пыталась заглянуть в душу, и он первым отвел взгляд. У нее было странное выражение лица, и когда в самом конце она вскрикнула, а из-под опущенных ресниц потекли слезы, Димка вдруг испугался:

– Я сделал тебе больно? Прости.

– Ты сделал мне хорошо. Глупый…

Неожиданно все стало легко и нестрашно. Они, наконец, совпали, их разные сущности слились воедино, и уже непонятно было, почему раньше никак не получалось просто обнять, просто поцеловать, просто потискать, и Димка только этим и занимался, пока она пыталась приготовить завтрак, и Каринка, наконец, взмолилась, когда он в очередной раз посадил ее на колени:

– Ну что ты со мной делаешь? Я не могу. Зачем ты меня заводишь?

– А ты заводишься? – Он улыбался и был страшно доволен, она видела.

– Завожусь!

Каринка укусила его, и завтрак был забыт окончательно.

На вторую ночь Каринка его не оставила:

– Все, иди уже. А то я умру.

– Да выживешь как-нибудь…

– Да ты сам-то не выживешь.

– Я? Да я супермен!

– Господи, иди, супермен. Позвони, как приедешь.

– Ладно…

– Ты уронил что-то…

Она нагнулась за цветной глянцевой бумажкой, сложенной гармошкой – буклетик выставки, выпавший у него из кармана куртки. Димка дернулся было за ним – вот черт! Но Каринка уже подняла и разглядывала.

– Да это я был на Кузнецком и зашел… случайно.

Зашел? На выставку? Димка? Затащить его на вернисаж было неимоверно трудно, и Каринка всегда прилагала массу усилий, чтобы «приобщить» Димку «к прекрасному». «Да не хочу я приобщаться, я ничего не понимаю, мне скучно», – ныл он, а тут пожалуйста.

– Я не знала, что ты такой поклонник керамики. Или кукол? Там и куклы, надо же! Красивые?

– Красивые.

Она взглянула – Димка помрачнел, и Каринка, наконец, внимательнее прочла текст: «Ана Самойлова, живопись»… Ана? Почему с одним «н», интересно…

– Это она, да? Твое индейское лето?

– Да.

– Ты что… Ты ее там встретил?

– Нет, ее не было. Просто картины.

И он вздохнул. Он не помнил, что там были за картины – пейзажи, натюрморты? Наверно.

– Да выбрось ты это!

– Сам выбрось! – И она засунула буклет ему в карман.

– Карин?

– Иди, иди! Все хорошо! Позвони! – и поцеловала.

Так вот оно что. Вот почему… Димка был такой нежный, и она, дура, навоображала бог весть что, а он просто пытался забыться. И цветы принес. Отец всегда притаскивал матери букет, когда чувствовал себя виноватым – мама радовалась, а Каринка видела его насквозь: глаза бегают по сторонам, улыбка фальшивая. А теперь вот и сама получила. Но ведь она нравилась Димке, нравилась! Он хотел ее, да еще как! Каринка полночи не спала от счастья – как можно было спать, когда он был здесь, рядом, в ее постели, в ее доме? И что все это значит? Как жить? Как ей тягаться с этой неведомой Аной с одним «н» – чушь какая-то! И надо ли тягаться? Может ли синица тягаться с журавлем? Маленькая, славная синичка, забавная, ласковая, своя, близкая! Семечек ей насыпь, она и рада – прыгает, щебечет. А журавль далеко, высоко. Недоступный, прекрасный, загадочный, притягательный. Что выберет Димка: синицу в руках или… журавля в небе? А если все-таки выберет синицу, что он сделает, заслышав внезапно трубный крик журавля?..

* * *

Сначала Димка заметил ребенка – маленький человечек в ярко-желтом глянцево блестевшем дождевике и красных резиновых сапожках бодро топал по лужам, брызгаясь водой на мамины брюки, – та устало брела рядом, держа одной рукой большой зонт, другой – сумку с продуктами, за которую держался ребенок. Дима проехал вперед, обогнав эту парочку – ребенок был маленький, меньше Иркиного Дениски. Потом оглянулся, притормозил и сдал назад. Когда он вышел из машины, женщина с ребенком как раз добрела до него – не веря своим глазам, он тихо произнес: «Анна? Анна?!» Это была Анна. Ребенок прыгал где-то внизу, и Анна сказала:

– Женечка, постой спокойно!

Значит, это мальчик. Ее мальчик…

– Подвезти вас?

– Спасибо, мы уже почти пришли…

– Давайте, садитесь!

Постояв немного, Анна все-таки села в машину. Ехать оказалось действительно совсем немного, и выйдя из машины, Дима увидел, что дом, где живет Каринка, – напротив, через детскую площадку и гаражи. Надо же! Могли и раньше встретиться! А могли и вообще не встретиться – сегодня он первый раз поехал этой дорогой, потому что удобный подъезд к дому Каринки разрыли и перегородили.

– Я провожу.

– Спасибо, мы сами дойдем…

– Ничего, мне нетрудно.

Они молча вошли в подъезд, молча ехали в лифте, молча вошли в квартиру. Дима поставил на пол сумку, Анна присела, раздевая ребенка – да это девочка! Девочка Женечка. Она была совсем крошечная, просто Дюймовочка, и совершенно не похожа на Анну – светленькая, волосы заплетены в тонюсенькие косички. Она с любопытством глазела на Диму, пока Анна ее раздевала.

– Ты угостишь меня ужином?

– Да, конечно, – Анна упорно на него не смотрела, а он жадно разглядывал ее: изменилась, подстриглась – но ей идет. Господи, он и забыл, какая она красивая.

– Только ужина придется подождать немного. Женечка, покажи Диме, какие у тебя игрушки, ладно?

– Ладно! – Женечка схватила его за руку. – Пойдем!

И он пошел. Квартира была крошечная, тесная; маленькая комната – детская – вся обклеена веселенькими голубыми обоями с белыми облаками. Деревянная кровать, полки, много мягких игрушек. Он сел прямо на пол, Женечка суетилась вокруг него, принося то медведя, то куклу, он честно восхищался, пытаясь понять, сколько же ей? Такая маленькая! У него внутри что-то болело, ныло, как ноет зуб, с тех самых пор, как он осознал, что это – Анна с ребенком.

– Дети! Мойте руки!

– Ну что, дети? Пойдем мыть руки?

Женечка повела его в ванную, где перед раковиной стояла специальная маленькая табуреточка, такая же точно, как у Ирки, и, стоя за спиной Женечки, старательно намыливающей маленькие ручки, он посмотрел в зеркало и испытал странное головокружительное ощущение: это все один раз уже было! Да, конечно, было – точно так же он стоял в ванной у Ирки и мыл руки Дениске. Тут Женечка посмотрела в зеркало – прямо на него, – и он похолодел: как же он раньше не заметил! Глаза были точно как у Дениски! Как у Ирки, как у него самого – их семейные, материнские глаза! Серо-голубые с длинными тонкими ресницами. Что же это такое?

– Женечка, детка, а сколько тебе лет?

– Вот! Уже четыре! – И она растопырила мокрую ладошку, подогнув большой палец, и Дима вдруг заметил на ее мизинчике малюсенький наростик, как бы намек на несформировавшийся шестой пальчик – у него самого был точно такой же, и лет в двенадцать эту штуку удалили.

– А когда твой день рождения, ты знаешь?

– В июне.

Все сходилось, он тут же посчитал. Боль в душе усилилась во сто крат, и при виде тарелки с котлетой и картофельным пюре его затошнило. Все происходящее казалось ему нереальным. На Анну он не мог даже смотреть и не отводил глаз от Женечки, которая неуклюже – я сама! – возила вилкой в желтом пюре и ковыряла котлету.

– Почему ты мне не сказала?

– Я не хотела осложнять тебе жизнь.

Разговаривать при Женечке было совершенно невозможно, но он должен был знать!

– Но ты вообще собиралась мне рассказать? Когда-нибудь?

– Я не знаю.

Женечка доела котлету, а картошку размазала по тарелке, но Анна не сказала ни слова, поставив перед ней кружку с компотом. Она таращила на них серьезные глаза, и оба улыбались ей по очереди.

– И давно… ты одна? – Дима протянул через стол руку и вытер Женечке щеку, измазанную пюре.

– Чуть больше трех лет.

– Три года! И за это время ты даже не позвонила ни разу! Ты что… ты совсем вычеркнула меня из своей жизни?

– Не кричи. Ты тоже не позвонил.

– Я? Но… ты же сама… запретила!

– А ты послушный мальчик.

Их взгляды встретились – словно со звоном скрестились две рапиры, рассыпав фейерверк искр. Дима встал.

– Ну что ж, спасибо за ужин. Я пойду.

Женечка смотрела испуганно, и он улыбнулся ей деревянной улыбкой:

– Пока, детка! Можно тебя поцеловать?

Нагнулся и поцеловал персиковую щечку – на него пахнуло котлетой, компотом и еще чем-то младенческим, свежим и сладким. Отчаяние было таким сильным, словно вместо сердца – кусок льда, от которого волны жестокого холода расходились к кончикам пальцев на руках и ногах. Анна закрыла за ним дверь и некоторое время постояла прислушиваясь: на площадке было тихо, она опять распахнула дверь – и пусто: он не стал вызывать лифт и ушел пешком.

Ну что ж, все правильно. Я же этого и хотела.

Ты действительно хотела вот этого?

Я не знаю! Зачем? Зачем его черт принес? Так было все понятно, спокойно. Никто нам не нужен! Никто. Нам с Женечкой прекрасно вдвоем. Мы справимся.

Да? А что же ты плакать собралась?

И неправда! Ничего я не собралась…

Плакать было никак нельзя. Анна пошла на кухню. Она прибралась, а потом целый вечер читала Женечке ее любимого «Айболита» – это была старая книжка, которую ей когда-то купил папа. Потом они купались, и, оборачивая мягким махровым полотенцем мокрую Женечку, Анна уже спокойно думала: все правильно. Ничего больше и не надо.

А как же… любовь? – пискнуло что-то в душе.

Любовь?

Вот она – любовь, вот оно – счастье, завернутое в желтое полотенце: родное, единственное! И пусть у этого счастья Димкины глаза – она это как-нибудь переживет.

Когда Женечка заснула, Анна долго стояла под душем, смывая с себя все печали, потом достала любимую ночнушку – смешную, с двумя пингвинами, большим и маленьким. Порывшись на книжных полках, взяла сразу три разваливающиеся книжонки – это была Устинова, романы которой она знала уже наизусть, но всегда перечитывала, когда было погано на душе, пропуская детективную линию и читая только «про любовь». Никогда раньше она не читала такой литературы, и ей было слегка стыдно, словно она делала что-то не совсем приличное – она, художница, свободная личность, самодостаточная и сильная, вдруг читает про «любовь-морковь», и она оправдывалась тем, что это все-таки детективы! Устинову Анне подсунула Наташка, большая ее поклонница.

Господи, Наташка! Что бы она делала без сестры! И без мамы, и без Людочки! Она вспомнила, как, узнав о беременности, приехала к ним и целый вечер плакала у матери на коленях, а та гладила ее по голове и приговаривала: «Ну что ты, деточка, все будет хорошо, у тебя же есть я, ты моя кровиночка, как же я тебя оставлю» А кровиночка рыдала еще пуще, вспоминая, как орала на мать и как ее ненавидела. Потом они все дружно пили чай с пастилой, сестры смотрели на нее с тревогой, а она чувствовала, что любит их всех так, что даже больно…

* * *

Первым догадался Сергей. Анну мутило с утра, потом вырвало в ванной – она-то решила, что отравилась купленным в киоске пирожком, который съела с чаем, но Сергей, внимательно на нее посмотрев, сказал:

– А ты не беременна?

– Беременна?

Анна так испугалась, что чуть не потеряла сознание – в тревоге за Сергея она потеряла счет времени и совершенно забыла про свое «индейское лето», словно уворованное у жизни. Каникулы любви. Когда же оказалось, что так и есть, просто не знала, что делать.

– Значит, это правда, – Сергей задумчиво ее разглядывал. – А я-то не верил… Кто он? Отец ребенка? Я его знаю?

Анна помотала головой.

– Ну не плачь, не плачь. Иди сюда.

Она легла рядом и ужаснулась, ощутив его болезненную худобу. От Сергея пахло болезнью, и она совсем расстроилась.

– Ну что ты плачешь, Нинья? Ты же хотела ребенка! Теперь он будет, все хорошо, не плачь, тебе вредно, не надо…

– Я хотела… от тебя.

– Да ладно! Ты просто хотела ребенка, а я… Какой из меня отец…

– Нет!

– Ну перестань! А когда ты узнаешь, кто это? Мальчик или девочка?

– Не знаю… Наверно, еще рано…

– Ты знаешь, я, пожалуй, пока перестану помирать.

– Что ты говоришь?

– У меня теперь есть цель в жизни – я же должен увидеть твоего ребенка!