На следующий день Сергей встал. Анна смотрела с тревогой, как он, пошатываясь, бредет по коридору. На кухне он сел, задыхаясь, и сказал:

– Кофе хочется…

Это ремиссия, сказал врач. Так бывает, но вы не обольщайтесь. Они и не обольщались. Неожиданно Сергей развил бурную деятельность: вызвал Севку, потом брата, тот привел какого-то типа в элегантном черном костюме, похожего на гробовщика, и Анна встревожилась. Но «гробовщик» оказался адвокатом, Анне пришлось подписывать какие-то документы, а потом Сергей позвал ее и вручил бумагу с гербовой печатью.

– Что это?

– Посмотри.

Это было свидетельство о разводе. Анна молча взглянула на Сергея и ушла на кухню. Что же это такое? Значит, так просто было развестись? Он даже не выходил из дома! Почему он не мог сделать это раньше?

– Послушай, я все понимаю! – Сергей пришел за ней. – Конечно, я давно должен был это сделать, но она… она не хотела, а мне было лень заниматься всякими судами.

– А что ж теперь захотела?

– А теперь я умираю.

– Сережа!

– Когда она узнала, что я собираюсь вернуться в семью и ей придется ухаживать за больным мужем, она тут же подписала все бумаги.

– Господи…

– Еще я купил тебе квартиру.

– Что ты сделал?

– Купил квартиру. Я сначала думал эту, но она очень дорогая, а деньги будут нужны – тебе, ребенку. Поэтому я купил маленькую, подешевле. Там сейчас ремонт. Ты можешь съездить с Севкой, он покажет.

Анна смотрела на него во все глаза, чувствуя подступающую обиду: ну почему, почему ты не сделал все это раньше? Почему? Все сложилось бы совсем не так! И ребенок… Ребенок мог быть твоим!

– Я знаю, – сказал он печально. – Я все знаю. Прости меня, Нинья. Если можешь.

Она простила – а что ей еще оставалось делать! Через две недели они поженились, и у нее даже были белое платье и фата, собственноручно сооруженные из старой тюлевой занавески, и никто даже не догадался, что из занавески. Наташка была свидетельницей, Севка – свидетелем, мать рыдала, черный смокинг висел на Сергее, как на вешалке, и, когда они вернулись домой, он сразу лег, а брат сунул ей конверт с деньгами, которых было неожиданно много, и поцеловал ее в лоб: спасибо тебе за Сережу!

Из роддома ее тоже забирал Севка, и когда ехали домой, спросил:

– А ты выбрала имя?

– Еще нет, никак не могу на чем-то остановиться. Мне нравится Катя, а еще Даша…

– У Сережи мама была Евгения. Он ее очень любил.

– Евгения? Женечка… А что, мне нравится.

Когда Анна увидела, какое лицо стало у Сергея, взявшего на руки Женечку – Женечку? – она закрыла глаза. За эти несколько дней, что ее не было, Сергей словно еще похудел – или она просто забыла, какой он?

Сергей прожил еще полгода, существуя последние месяцы на одних обезболивающих. Если бы не мама, не Наташка, если бы не Севка!

Севка…

Смешной Севка, который тут же стал звать ее замуж, еще сорока дней не прошло, но Анна не рассердилась, а ласково погладила его по лысинке:

– Спасибо, милый. Я справлюсь, ничего. Не пропаду.

А он смотрел на нее полными слез глазами.

Она справилась.

Она просто прекрасно справлялась – до сегодняшнего вечера…

Что-то звякнуло – Анна прислушалась. Показалось? Но звякнуло опять, и она поняла: звонят в дверь. Похолодев, она встала и медленно пошла в коридор.

– Кто там? – Голос у нее дрожал.

– Это я, Дима. Открой, пожалуйста.

Анна открыла – он вошел.

– Зачем ты вернулся?

– Я никуда не уезжал.

– Как… не уезжал? А где ж ты был?

– В машине.

– Ты столько времени просидел в машине?

– Ну да. Смотрел на твои окна. Можно я разденусь?

– Конечно…

– И я ноги промочил. Там лужа…

Димка снял кроссовки и носки.

– Проходи на кухню… Мне только нечего дать тебе на ноги…

– Да нормально.

Он пошел, оставляя мокрые следы на полу, и сел посреди кухни на табуретку. Анне казалось, что это все происходит во сне. Машинально, не думая, она взяла в ванной полотенце и присела перед ним – он дернулся и вскочил, опрокинув табуретку:

– Ань, что ты делаешь? Ты с ума сошла?

– Но у тебя же ноги мокрые! – сказала она растерянно. – Ты простудишься. Я хотела вытереть…

– Господи!

Он резко обнял Анну, и она, уронив полотенце, прижалась к нему, упираясь руками в грудь, а потом, вздохнув, тоже обняла. И время, отматываясь назад, как лента в старом кассетном магнитофоне, вдруг стремительно понеслось вспять, пока не остановилось посреди сентября пятилетней давности – индейское лето, жара, дождь, любовь.

– Стриженая… – сказал Димка, нежно проведя рукой по ее коротким волосам.

– Тебе не нравится?

– Нравится! Я когда тебя увидел, первая мысль была: какая красивая женщина, на Анну похожа! А это и правда ты.

– Все-то ты врешь!

– Я никогда не вру, ты же знаешь…

Анна посмотрела на него:

– Какой ты длинный! Ты еще вырос, что ли? Раньше я сюда легко доставала, а теперь на цыпочки надо встать…

И она, привстав, поцеловала его в шею под ухом.

– Наверно, вырос…

– Боже мой, ты еще растешь! Ну какой из тебя отец? И ноги промочил не хуже Женечки…

Анна заплакала навзрыд.

– Ну не надо, не надо, пожалуйста, не плачь! Ты Женечку разбудишь…

– Женечку! – И Анна заплакала еще горше, потом, вырвавшись от него, ушла в ванну и вернулась умытая – с красными глазами и носом.

– А моя котлета еще цела? – спросил Димка. Он уселся за стол, и его длинные ноги перегораживали всю кухню.

– Да ты же голодный! Сейчас! Хочешь, разогрею?

– Не хочу. Послушай… я… Я останусь.

Анна замерла у холодильника.

– Для вопроса это прозвучало слишком… категорично.

– А я и не спрашивал.

– А! Так ты ставишь меня перед фактом?

– Да.

– И ты даже не спросишь, хочу ли я этого?

– А ты не хочешь?

– А вдруг у меня кто-то есть?

– У тебя кто-то есть?

– А у тебя?

Димка не ответил – он встал, развернул ее к себе и поцеловал. Они задохнулись сразу, оба – воздух вдруг кончился, свет померк, время остановилось. Неведомым образом они оказались в большой комнате, где горела на стене лампа, белела разобранная постель, а на полу валялись растрепанные книжки Устиновой. Димка успел заметить какую-то темную фигуру в углу – что это?!

– Это манекен, – прошептала Анна. – Портновский манекен…

– Манекен?

– Ну да, манекен… я же шью…

– Шьешь?

Он не понимал уже ничего, кроме одного: Анна! Вот она, здесь, близко, рядом, она настоящая, живая, она дышит, движется, стонет тоненьким голоском, целует его, вцепившись пальцами в плечи.

– Я люблю тебя! Скажи это.

– Что?

– Скажи это!

– Я вся твоя…

И пока они сходили с ума, обретая и теряя друг друга вновь и вновь, в доме напротив – через детскую площадку и гаражи – стояла у окна печальная девочка с мобильным телефоном, в котором вспыхивала и гасла единственная эсэмэска: «Прости, я не приеду сегодня. Потом позвоню». Аппарат абонента отключен или находится вне зоны действия сети. За окном лил, не переставая, дождь. «Середина сентября, индейское лето», – подумала почему-то Каринка. Вот такое у нас хреновое индейское лето. «Потом позвоню» – когда потом? После чего – потом? Потом – суп с котом. Она легла, свернувшись в комочек, носом к стене, на котором висел старый потертый гобелен, оставшийся от отчима. Мобильник мешал, и она, не глядя, сунула его за спину, на столик, откуда что-то упало на пол. Каринка не повернулась посмотреть, она и так знала, что это: тест на беременность, на котором сегодня утром увидела то, что и предполагала увидеть – две роковые полоски…

* * *

Огромный белый лимузин, украшенный золотыми кольцами, с трудом разворачивался перед домом, а ползущая за ним кавалькада машин в разноцветных лентах и шариках гудела изо всех сил – свадьба! Лимузин остановился, выскочил водитель, из подъезда выпорхнула невеста в кружевах и розах, похожая на кремовый торт, и стремительно нырнула в лимузин – декабрь, холодно в таком платье-то! За ней выбежала подружка в черном маленьком платьице и накинутой на плечи шубке – и почему это подружка в черном? «Мода, что ли, теперь такая? – подумала Каринка. – А невеста – кошмар просто! Вот я никогда бы в таком кружевном ужасе не стала выходить замуж!» Ага, вот ты и не станешь. Успокойся, тебе это не грозит.

Каринка потопала ногами, разгоняя кровь – мороз был небольшой, но ощутимый. Она вывела себя погулять – ей теперь надо было много гулять, есть фрукты, не волноваться – а чего волноваться-то? Подумаешь! Ну, ребенок. Ну, без отца. Ничего, не пропадем. Вон мама как обрадовалась, и отчим. Все будет хорошо. После той странной эсэмэски Димка так и не появился. Они несколько раз поговорили по телефону, но Каринка не стала ему ничего рассказывать – а зачем? Все и так ясно. Не она женщина его мечты. Ну и пусть. Но в самом дальнем уголке ее души обитала горькая обида – Каринка представляла ее как маленькое облезлое существо вроде обезьянки, которое сидит, скорчившись, в темноте и тихо подвывает. Иногда обезьянка вырастала до размеров Кинг-Конга, и тогда Каринка срочно принимала меры по спасению себя и малыша: а вдруг Кинг-Конг его напугает? Спасалась она бананом, апельсином или пирожным, а то покупала что-нибудь для маленького – очередные башмачки или машинку, хотя до того времени, когда он станет играть в машинки и носить башмачки, было еще далеко. Ну да, он – конечно, это будет мальчик! Каринка даже имя придумала – Павлик. Павел Дмитриевич – красиво! Ну и пусть немодно, а ей нравится.

На детской площадке, куда она забрела, никого не было, только с горки катался ребятенок в красном комбинезончике – пыхтя, взбирался по ступенькам, а потом со счастливым визгом съезжал вниз. Мама в дубленке и смешной ушастой шапке стояла рядом, держа в руке пластмассовую лопатку.

– Это ваш карапуз?

– Моя баловница! Никак не накатается.

– Ох, когда же мой так будет кататься.

– У вас есть ребенок? – Анна покосилась на нее: совсем юная с виду девушка, почти девочка, в шубке и забавных мохнатых сапожках.

– Пока нет, но скоро будет. В апреле. Мальчик.

– Поздравляю!

– Спасибо!

– Какие у вас… валеночки.

– Это угги.

– Угги?

Девочка повертела ногой.

– Ага, последний писк. Очень тепло и удобно.

Совсем я отстала от жизни, подумала Анна. Надо же, угги! А девочка забавная.

– А это страшно?

– Что?

– Ребенок. Рожать и всякое такое?

– Да нет, почему страшно – это прекрасно.

– А, я что-то волнуюсь. А вдруг я не справлюсь? Нет, мама, конечно, поможет, и отчим…

– А папа?

– Папа от нас ушел, давно уже, да от него и толку никакого не было…

– Нет, я имела в виду – папа вашего малыша?

– А! Дима? Он не знает.

– Вы не женаты? Простите, это не мое дело…

– Да ничего. Нет, не женаты. А он на мне никогда и не женится.

– Почему же? Вы такая милая!

– Не знаю, может, и милая. Только не я – женщина его мечты.

– Как это?

И Каринка взяла, да и рассказала ей все: про индейское лето, про женщину его мечты, про их «высокие отношения», про свои надежды и разочарования – чужой, совершенно незнакомой женщине, которая смотрела с таким сочувствием и так переживала, что Каринка сама чуть было не заплакала, но удержалась.

– Вот. Такая история, – сказала она, шмыгая носом. – Простите. И зачем я все на вас вывалила. Просто мне совсем не с кем поговорить, не маме же рассказывать, правда? Мама только расстроится.

– Конечно. Ничего страшного. Я вас понимаю. – Анна улыбнулась. Ей было так тяжело на душе, как никогда, но она улыбалась.

– А вы тут живете рядом, да? – Каринка топала ногами – замерзла.

– Нет! Мы… мы тут в гостях. Ненадолго, – соврала Анна. – А вам пора идти, а то простудитесь.

– Ага, сейчас пойду. Жалко, что вы уедете, а то, может, еще бы когда поговорили…

– Вы… знаете что… Вы не расстраивайтесь! – неожиданно для себя самой сказала Анна. – Все у вас будет хорошо, вот увидите! И Дима… ваш… позвонит. Обязательно. И он так обрадуется ребенку!

– Откуда вы можете знать?

– Знаю. Я в этом уверена! Прощайте.

Анна теперь знала, что ей делать: все сомнения окончательно разрешились, и та тяжесть, что камнем лежала на душе, куда-то исчезла – снег скрипел под ногами, солнце светило, и Женечка радостно ковыряла сугроб красной лопаткой. Скоро Новый год, елка, запах мандаринов и хвои, разноцветные гирлянды, подарки в золотых бумажках… Она обернулась и помахала рукой девочке в белой шубке: пока! Ты его получишь, свой главный подарок. А Каринка растерянно смотрела ей вслед: а может, и правда все наладится, а?

* * *

Когда Димка собрался, наконец, к Каринке, было уже Рождество. Новый год они с мамой встречали у Ирки, а Карине он позвонил в десять минут первого – та ответила сонным голосом, и он удивился: