Евгения Перова - Индейское лето

Катя с облегчением покинула материнский дом, хотя и чувствовала себя предательницей – она так устала от вечных пикировок с матерью и братом, которому уже исполнилось четырнадцать: самый трудный возраст! Антон так и не простил отца – а заодно и мать с Катей. Все кругом были виноваты, все были обманщики и предатели, а он, несчастный, непонятый и одинокий подросток, изо всех сил старался быть как можно более непонятым и несчастным. И если бы не Майкл, Тамара просто не знала бы, что и делать: с отцом Антон категорически не хотел общаться, хотя с удовольствием принимал подарки, которые привозила сестра. Майкл был лет на десять моложе Тамары, и она сама не понимала, как ее угораздило в него влюбиться! Правда, тогда их брак с Митей трещал по всем швам, и ей так было нужно хоть какое-то утешение… Впервые увидев длинноволосого молодого мужчину с серьгой в ухе и татуировками, Катя была потрясена: ну, мать дает! Тамара явно смущалась и потом робко спросила у дочери:

– Ты меня осуждаешь, да?

– Мам, ты что?! Он просто классный! И чем-то на папу похож…

Катя тут же прикусила язык, потому что Тамара заплакала. Антон смотрел на Майкла с обожанием, а мать была при Майкле совсем другой, непривычной: тихой, трогательной и очень женственной. Отношения у Тамары с Майклом были сложные – даже Катя понимала, что он не годится для семейной жизни. Тамара вовсе не собиралась предъявлять детям Майкла – тот вызвался сам, узнав, что Тамара не справляется с сыном: пришел под видом компьютерного мастера и постепенно подружился с Антошкой.

Мать так радовалась, когда Катя приезжала, что девочка скрепя сердце навещала их с Антоном время от времени. Она за несколько дней начинала настраиваться, потом считала каждый час и возвращалась обратно, словно отпущенная с каторги. Вот и сейчас Тамара стала заманивать ее на зимние каникулы – Катя загрустила: отец с Лёкой собирались в Финляндию, и она с гораздо большим удовольствием поехала бы с ними.

Как быстро она начала считать питерский дом своим, как легко привыкла к спокойному стилю общения! Лёка тоже слегка подшучивала над отцом, но не так, как мать, и отцу это явно нравилось – он только смеялся, называя Лёку вредной девчонкой. Они вообще вели себя порой совершенно по-детски: могли кидаться подушками и хохотать, как ненормальные, вовлекая и Катю в свои игрища – она снисходительно вовлекалась, но потом тоже визжала и орала не хуже Мити с Лёкой.

Но случалось это нечасто: раньше Катя даже не предполагала, как много работает отец! Они с Лёкой вставали в семь, бегали, завтракали, потом отец пропадал у компьютера на полдня, а порой и до вечера, и Лёка переселялась на кухню. Иногда Митя предавался мрачности – текст не идет, шепотом объясняла Лёка, и тогда лучше было не попадаться ему под руку. Один раз он даже разбил ноутбук – счастье, что жесткий диск уцелел. Только Лёка могла привести его в чувство, и Катя невольно применяла Лёкины приемы, общаясь с Антоном и матерью.

Катя вообще во многом бессознательно подражала Лёке – раньше она, как и мать, предпочитала джинсы и майки, хотя Тамаре и приходилось, идя на службу, втискиваться в удивительно ей не шедший офисный костюм. А у Лёки было столько изящных женственных штучек! Впрочем, она и в простых джинсах выглядела на редкость элегантно, и любую тряпку могла так завязать на шее, что та казалась дизайнерским шарфом. Отец тоже полюбил шарфы и шейные платки, которые придавали ему чрезвычайно богемный вид, а Лёка посмеивалась, наблюдая, как он прилаживает очередной шарф: твои поклонницы будут просто в восторге!

Приезжая к матери, Катя почти ничего не рассказывала об отце с Лёкой, хотя Тамара и выспрашивала. Катя переводила разговор на свою жизнь: институт, друзья, увлечения. Но матери это было не так интересно. Катя видела, что мать никак не может расстаться с прошлым, не может «отпустить» бывшего мужа, ревнует его к новой женщине, да и к дочери – никакой Майкл не способен заменить ей Митю…

Отключив телефон, Катя некоторое время посидела, грустно вздыхая: Тамара опять не спросила, как дела у дочери! Конечно, Катя не собиралась рассказывать ей про Макса и тем более про отца, но… В последнее время Кате все больше казалось, что они с матерью поменялись местами: Тамара – неприкаянный подросток, а Катя – умудренная жизнью женщина. Это несколько напрягало: Катя была как-то не готова нести ответственность за материнскую жизнь. Со своей бы справиться! Хотя Катя довольно быстро адаптировалась к новым условиям, чувствовала она себя все же не очень уверенно, с трудом изживая комплексы провинциалки. То ей казалось, что она слишком инфантильна, то, наоборот, друзья представлялись сущими младенцами. Катя специально выбрала факультет психологии, чтобы найти ответы на мучившие ее вопросы, научиться разбираться в людях и мотивах их поступков. Но пока что не могла разобраться даже в себе самой. А уж эти взрослые! Взять хоть отца к примеру! Если б не происшествие с Максом, Катя гораздо больше мучилась бы из-за отцовского поступка. Странно: то, что отец изменил ее матери, а потом и совсем ушел из семьи, почему-то расстраивало Катю совсем не так сильно! Но с матерью было трудно – тут Катя хорошо понимала отца. А Лёка… Такая нежная, такая любящая… Такая прекрасная! Как он мог?!

Катя оценила, что отец выложил ей всю правду, но сама не решилась рассказать ему про Макса – она примерно представляла отцовскую реакцию. Нет, как она могла быть такой дурой?! Ужас какой-то… Кате никак не удавалось избавиться от тошнотворных воспоминаний сегодняшнего дня – нет, она полная идиотка, если связалась с Максом! Не так уж он ей вообще-то и нравился! Ну да, хотелось самоутвердиться. Нашла тоже способ! Устав от бесконечной мысленной беготни по кругу, Катя села к компьютеру и написала письмо Илюшке. Немного подождала – иногда он тоже не спал и отвечал сразу. Потом прислушалась: в квартире явно что-то происходило. Она побежала на кухню и ахнула: отец и Лёка, оба в халатах, сидели рядышком и ели столовыми ложками остывшую запеканку прямо с противня.

– Ничего себе! Родители, называется! Сами наворачивают, а ребенок голодный!

– Иди к нам, ребенок!

– А сметана есть? – Катя влезла в холодильник, достала упаковку сметаны, положила себе на тарелку здоровый кусок запеканки, бухнула сверху пару ложек сметаны, нарезала большой розовый помидор, посолила и принялась за еду, поглядывая на «родителей», которые просто сияли.

– Вы прямо как Инь и Ян!

Лёка была в черном халате, а Митя – в белом.

– Помирились, что ли?

– Дорогая, мы помирились? – спросил Митя жену и поцеловал ей руку, свободную от запеканки.

– А разве мы ссорились? – удивилась Лёка. – Я что-то не заметила.

И хитро улыбнувшись, запустила ложку в банку со сметаной.

Горькое, светлое, нежное, страшное…

Птица железная, роза бумажная.

Бабочка тонет в стекле.

Карты лежат на столе.

Дама трефовая, тройка бубновая,

Карта плохая, колода не новая.

Прямо на сердце тузу

Свечка пустила слезу.

Давнее, близкое, нужное, лишнее…

Душа успокоится спелою вишнею.

Вдоль по девятке червей

Тихо бредет муравей.

Король чернобровый, пиковый, атласный

Увлекся червонною дамой прекрасной…

Ну и зачем я ему?

Да ни к чему.

* * *

В длинном больничном коридоре совершенно пусто и тихо, только на потолке, чуть жужжа, мигает лампа дневного света. Круглые часы под потолком показывают три часа ночи. Из-за угла, кряхтя и чертыхаясь, выползает мужчина в пижаме. Одной рукой он держится за бок, другой цепляется за стену, пытаясь как-то продвигаться. Получается у него плохо. Он останавливается, согнувшись в три погибели, тяжело дыша и тихо чертыхаясь:

– Зараза! Вот зараза! Да что же это такое!

– Давайте я вам помогу! – раздается вдруг женский голос. Мужчина с трудом переводит взгляд и видит желтые пушистые тапки, ноги, замотанные эластичными бинтами, и край пестрого халата. Выше голова не поднимается.

– Давайте, – цедит он сквозь зубы. Женщина подхватывает его под руку и осторожно ведет по коридору.

– Вот так, вот так, потихоньку… Сюда?

– Пятьсот пятая.

– Значит, сюда. Помочь вам лечь? Или сами справитесь?

– Не знаю…

– Ну, тогда я зайду тихонечко.

Они медленно вползают в палату.

– Ой, да вы один в шестиместной! Здóрово!

Мужчина с трудом заваливается на койку и ложится на спину, тяжело дыша. Женщина садится на стул рядом.

– Грыжа? – с участием в голосе спрашивает она.

– Да.

– Когда резали-то?

– Да уже третий день, а болит, собака, мóчи нет!

– А врач что говорит?

– Врач говорит – пройдет.

– Значит, пройдет. А вы как, спать будете?

– Да вряд ли я сразу засну.

– Можно я тут у вас посижу? У нас так душно в палате, невозможно! Да еще соседки мои ужасные храпуньи – спасу нет. А вы вон один, как барин!

– Посидите.

Они молчат некоторое время.

– Меня Лена зовут, а вас как? – спрашивает женщина, исподтишка разглядывая мужчину.

– Сева.

– Сева – это Всеволод?

– Нет, Северьян.

– Северьян? Какое редкое имя!

– Да уж. Родители наградили. В честь деда назвали. А у вас что – камни?

– В желчном. Один, зато какой! Я им очень горжусь. Сразу соседок уела. Они всё хвалились своей мелочевкой, а тут я с булыжником! Одна такая рыжая – видели небось! – совсем обиделась, побежала к доктору выяснять, почему у нее маленький камешек…

– Ой, не смешите!

– Знаете, вам надо бандаж специальный носить, чтобы не болело. У вас есть кому принести? А то я могу попросить, чтобы купили.

– Принесут.

Северьян, повернувшись на бок, наконец смог разглядеть эту жизнерадостную Лену: молодая, невысокая, полненькая, в смешном пестром халате, на голове какие-то вихры.

– Веселенький у вас халатик.

– Ага. Не подходит, думаете, к больнице? А я решила, чего тоску наводить на окружающих, правда? Пусть люди веселятся. Дочке не нравится. Она меня все воспитывает, воспитывает – не то надела, не так причесалась…

– Дочка? А сколько же ей, что она вас воспитывает?

– Детка-то моя? Уже здоровая девица, скоро шестнадцать. Она так злится, когда я деткой ее называю! Нужно Ликой. Она как родилась, так и начала меня воспитывать. А мне самой всего семнадцать было. Любовь! Что поделаешь!

– А потом?

– Что потом? В смысле замужества? Да что вы! Он как узнал про ребенка – такие ноги сделал!

– Подонок!

– Да нет, просто жалкая, ничтожная личность. Пан Паниковский. Сейчас мы с ним даже дружим. У него семейная жизнь тоже как-то не сложилась. Женился, развелся. А вы? У вас дети есть?

– Нет.

– А жена?

– Жена есть. Была, – вздыхает Сева. – Нет, нет, ничего такого. Просто… Я от нее ушел. Правда, она никак с этим смириться не может. Тоже все меня воспитывает.

– Понятно.

– Да ничего не понятно! Женились вроде по любви. Она красивая женщина. Очень красивая. Но…

– А давно ушли-то?

– Да вот, перед самой операцией.

– Ну ладно, не переживайте вы так, все образуется потихоньку. Хотите, я вам стихи почитаю? Вы любите стихи?

– Как-то не задумывался… А вы что, учительница литературы?

– Почему, почему учительница литературы?!

– Стихи вот…

– Нет, я не учительница! – Лена с трудом сдерживает смех. – Я вообще-то сама стихи пишу. Доморощенный поэт: стихи к юбилеям, по поводу и без. Дочка переживает: у всех матери как матери, а у нее поэтесса!

– Ну, почитайте…

Лена откашливается и начинает:

Летящей ласточки стремительная тень

Опровергает тяжесть притяженья.

Склоняют долу утомленный день

Улиток медленных ленивые движенья…

У нее нежный, женственный голос, с какой-то едва уловимой хрипотцой, и читает она просто, без завываний, свойственных поэтам. Голос Лены обволакивает Севу, убаюкивает, уносит на мягких волнах…

С годами привыкаешь забывать,

Как свет дневной по волосам струится.

Бессонница нас учит понимать,

О чем молчит подраненная птица,

Зачем стрекочет на печи сверчок,

Ночные сны скрепляя ровной строчкой…

Коровка божия читает между строк –

Лети, лети, живое многоточье!

Северьяну начинает сниться что-то ласковое, летнее, разноцветное: желтый теплый песок, ракушки, кузнечики в траве, белые пушистые облака, девочка с ведерком, бабочки… Лена улыбается, глядя на Севу: заснул! Она осторожно поднимается и на цыпочках выходит из палаты.

Лети и забери меня с собой –

Туда, где небосвод от солнца звóнок,

Туда где скачет мячик голубой!

Где каждый взрослый – все еще ребенок…

* * *

Проходит пара дней. В пятьсот пятой палате прибавилось пациентов: в эти утренние часы один из них дремлет, отвернувшись к стене, другой шелестит газетой, а Сева просто лежит, скрестив руки над головой. Открывается дверь, и входит высокая, элегантная и очень красивая женщина, при виде которой Сева страдальчески вздыхает.