– Вот ты где! – восклицает она. – Наконец я тебя нашла! Господи, какой бардак в этой больнице! Что это у тебя на тумбочке? А это что?

– Лида, зачем ты пришла?

Ходячий сосед потихоньку выползает в коридор и закрывает поплотнее дверь.

– Как я могла не прийти, как?! Ты в таком состоянии, без всякого присмотра!

– Не нужен мне никакой присмотр! И вообще, со мной все в полном порядке.

– Ну как же в порядке, когда у тебя боли! – Лида всхлипывает. – Боже мой, какой ты бледный! Чем они тут вас кормят? Я принесла…

– Лида! Прекрати! Мне ничего не нужно. И вообще, мы обо всем уже договорились.

– Но я думала… Ты… Я…

– Ничего не изменилось. И не кричи так, тут человек после операции.

– Как ты меня измучил!

В коридоре тихонько бродят больные. Лена задумчиво стоит у окна, потом тоже начинает ходить по коридору, кивая в такт стихам, что звучат у нее в голове. Проходя мимо двери пятьсот пятой палаты, она прислушивается к доносящимся голосам, потом поворачивается и решительно направляется к кабинету главврача:

– Лев Николаевич, можно?

Из-за двери доносится раздраженный рык, но Лена все равно входит.

– А, это ты, – голос главврача заметно смягчается. – Ну что, болит? Температура опять?

– Нет, нет, у меня все хорошо. Лев Николаевич, я хотела вас попросить! Не могли бы вы проявить мужскую солидарность?

– Что я должен проявить?!

– Солидарность. Мужскую! Понимаете, в пятьсот пятую к Северьяну жена пришла. Бывшая.

– Ну и?

– Если она еще полчаса там побудет, придется его в реанимацию везти.

– Что, так плохо?

– Ужасно.

– А тебе, конечно, до всего дело есть! Ладно, допишу и приду. Ну хорошо, хорошо, прямо сейчас! Пойдем.

Лев Николаевич встает и оказывается с Лену ростом – невысокий, коренастый, решительный. В его облике и в самом деле есть что-то львиное: высокий выпуклый лоб, пышная седина.

– Как сама-то?

– Спасибо, хорошо!

– Стихов новых не сочинила?

– Сочинила.

– Ну-ка!

Они останавливаются посреди коридора, и Лена негромко читает:

Я хожу смотреть на закат,

На запущенный зимний сад

И на то, как вороны летят

К Останкинской телебашне.

Просыпаюсь – смотрю на восход,

Сквозь который поезд идет.

На окне намерзает лед.

И каждый день как вчерашний.

– Грустно что-то! – неодобрительно говорит главврач. – Вот про йогурт мне больше понравилось. Как это там: «За что же йогуртом кормить русского поэта!»

– Травить! За что же йогуртом травить русского поэта!

– Хорошо! И про водочку: «Запотевший шкалик водки на лимонных корочках»! Здорово!

– Спасибо.

– Та-ак! Это что такое?

Он решительной походкой направляется к посту, оттуда порскает сестра и начинает что-то объяснять. Врач отмахивается от нее и бежит дальше. Всё вокруг встает по стойке «смирно». Сестры, болтавшие на углу, разбегаются в разные стороны, а двое больных, сидевших в креслах, делают судорожные попытки встать. Одному это удается, и он стремительно скрывается в палате, другой остается сидеть, понурив голову.

– Ну что, Сидоров? Трепещешь? То-то же! Смотри, в следующий раз такую клизму вставлю, мало не покажется!

– Да, Лев Николаич! Да как бог свят!

Врач открывает дверь в пятьсот пятую палату, на мгновение голоса становятся слышней, и до Лены доносится: «Никогда! Никогда ты меня не понимал!» Потом все стихает, и слышится только неразборчивое рокотание Льва Николаевича. Через некоторое время дверь открывается. Врач пропускает Лиду вперед: «Только после вас!» Лида выходит, он за ней. Лев Николаевич подмигивает Лене и вежливо, но настойчиво выпроваживает элегантную даму с заплаканными глазами к выходу. Низенькая женщина с рыжим начесом, до этого жадно ловившая проникавшие сквозь дверь звуки, подбегает к Лене:

– Это его жена приходила, да? Северьяна этого? Ой, какая элегантная! Бедная, бедная! Бросил красавицу! А она ему и то принесла, и это! Ах, мужики – такие сволочи! Правда? Леночка, правда? Уж мы-то с вами знаем! Уж нам ли не знать! Мой второй муж…

Отпусти меня, отпусти!

Не держи орехом в горсти,

Урони – не велик урон!

Упаду на неровный склон,

Покачусь по земле сырой…

Может быть, прорасту весной…

* * *

Вечер следующего дня. Лена и Сева сидят в холле перед выключенным телевизором и тихо разговаривают. Мимо изредка проходят гуляющие больные и сестры, медленно проползает маленькая старушка-уборщица, похожая на взъерошенного ежика – она не столько моет пол, сколько опирается на швабру, везя ее перед собой. Рыжая дама плавно дефилирует в отдалении, время от времени проплывая мимо с жеманной улыбкой. Видно, что ее разбирает любопытство. Вдруг в конце коридора появляется дочь Лены Лика – высокая тоненькая девушка-подросток с рюкзаком и в высоченных тяжелых ботинках.

– Здрасте! – говорит она неожиданно низким голосом, приблизившись.

Сева, поклонившись Лике, встает и отходит, а к нему тут же устремляется рыжая дама.

– Это кто? – подозрительно прищурившись, спрашивает у матери Лика, кивая в сторону Северьяна.

– Кто-кто… Жак Ив Кусто.

– Ма-ам!

– Ну кто это может быть, детка? Больной из соседней палаты.

– Не называй меня деткой! Нет, ты смотри, только из реанимации, а туда же!

– Куда – туда же?! Что ты такое говоришь?!

– А то я тебя не знаю!

– Ладно, как ты там одна справляешься? У бабушки была?

– Да все хорошо, не парься! Бабка – порядок! Вчера к ней ездила. Она ничего, молоток, только всю дорогу меня Владиком называла.

– А ты?

– А я не сопротивлялась. Владик – так Владик. Нам, татарам, все равно.

– А Мося?

– Ну, Моська вообще лучше всех!

– Мосечка! Сколько ты с ней гуляешь, минут десять небось? Все в интернете сидишь?

– Да знаю я, знаю, сколько гулять. Как сама-то? Вот я тебе тут принесла йогурты всякие, соки…

– Да зачем, детка! Я скоро уже дома буду!

– Скоро! – детка начинает подозрительно шмыгать носом.

– Ну-ну, что ты, зайка!

Они обнимаются и некоторое время сидят, прижавшись друг к другу. Потом Лика отстраняется и вытирает слезы.

– Стенгазета там, в коридоре – твоих рук дело? – сурово спрашивает она, шмыгая носом.

– Моих.

– Опять ты за свое, никуда тебя отпустить нельзя! Тут же самодеятельность какая-то начинается!

– Да ладно, не ворчи! Ой, что я тебе расскажу! У нас тут такое было!

– А что?

– Тут одна толстуха поступила – грыжу удалять. А перед операцией вечером ужинать нельзя, и клизму на ночь делают…

– Фу-у!

– Ничего, дело житейское! А она натрескалась на ужин, ей еще и утром клизму засадили. Иду я и вижу дивную картину – мчится эта толстуха по коридору, за ней сестры с каталкой бегут и кричат: «Куда, куда! На каталку!» А она им: «Щас, щас, я только в туалет сбегаю!» Анестезиолог мрачный в дверях операционной стоит: «Что это такое, почему больная до сих пор не на каталке?» А сестры ее никак поймать не могут.

– Ой, да сочиняешь ты все!

– Как бог свят, как Сидоров говорит.

– А что Сидоров? Попало ему?

– А то!

– Сочинила чего-нибудь?

– Ни дня без строчки!

– Ну, прочти, что ли.

И Лена тихонько читает:

У меня ледяные ноги –

Как у Пьера Ришара

в эротической сцене с блондинкой.

Напротив железной дороги

Лежу я под рваной простынкой

И смотрю, как бегут поезда

В никуда.

– Класс!

– Льву Николаевичу не очень понравилось. Пессимизьму, говорит, много.

– Ты и ему стихи читаешь?!

– А что? Он вполне интеллигентный человек, любитель поэзии…

– У тебя все любители поэзии! Да к нему же подступиться страшно – помесь льва с орлом!

– Да что ты, он очень милый человек!

– А этому… Жаку-Иву Кусто… тоже читаешь?

– Почему бы бедному поэту и не почитать свои стихи Жаку-Иву Кусто? Ты лучше скажи, деньги-то у тебя еще есть?

– Да есть, есть! Отец приходил, подкинул.

– Как он?

– Ничего! С парашютом прыгнул!

– Да ты что! С самолета?!

– Да не-ет! С вышки в парке.

– И зачем это он?

– Перемена участи, говорит. Ну, типа, черная полоса в жизни пошла, так надо что-то такое совершить, неожиданное.

– Мне, что ли, с парашютом прыгнуть…

– Я тебе прыгну!

– Нет, я, пожалуй, все-таки подумаю над этим вопросом.

– Мам, я тебе тут одну штучку показать хотела, только скажи, что не будешь сердиться! Ладно?

– Ладно.

– Смотри!

Лика отгибает рукав и показывает матери татуировку на предплечье.

– Розочка! Правда, здорово?

– А что, мило. Главное, женственно, – спокойно отвечает Лена, незаметно вздохнув.

– Нет, тебе правда нравится?!

– А что?

– Ну, как-то странно…

– Слушай, а там как делают – по своим рисункам или по эскизам заказчика?

– Да как хочешь, так и сделают.

– Я вот думаю: выйду из больницы и тоже себе татушку сделаю! Мосечкин портрет наколю – вот здесь, как раз места хватит…

– Мать, ты вообще в уме?!

– А что?

– Зачем тебе татуировка?!

– Нет, я не понимаю, отчего такая дискриминация: тебе можно, а мне нет?

– Ну-у… Я – одно, а ты… другое!

– Почему это?

– Ну я… того…

– Молодая, ты хочешь сказать?

– Ну да!

– А я старая?

– Нет, ты не старая! Ну, ты… такая… взрослая тетенька! Тетеньки не делают татуировки!

– А ты? Ты никогда взрослой тетенькой не будешь? Еще как будешь! Будешь такая тетенька с розочкой, а я – бабушка с Мосечкой.

Лика разинула рот. Судя по всему, эта простая мысль никогда не приходила ей в голову. Они тут же расхохотались, глядя друг на друга.

– Ой, не могу! Бабушка с Мосечкой! – стонала Лика.

– А тетенька – с розочкой!

– Так что же теперь делать?!

– Ну как что? Розочку выращивать. Да не переживай, маленький такой цветочек, очень милый. Только больше не делай ничего, ладно?

– Ладно.

– Что ты там ешь, одна-то? Бутербродами питаешься?

– Нет, ты что! Все нормально!

– Ну да, вон худая какая!

– Я не худая, я стройная и изящная!

– Ладно, иди уже, стройная и изящная! А то нас сейчас ужинать позовут. Иди, детка…

– Пока! Не скучай тут!

Они целуются, и Лика уходит вдаль по коридору, шаркая ботинками и слегка сутулясь, а Лена с нежной улыбкой смотрит ей вслед.

– У-ужина-ать! – раздается вдруг истошный крик санитарки. – У-ужина-ать!

Запотевший шкалик водки

На лимонных корочках,

Серебристый бок селедки

В луковых оборочках,

Розовый кружок салями

Да грибок на вилочке…

Дух шашлычный над углями,

Хванчкара в бутылочке…

А теперь кругом одна строгая диета!

За что же йогуртом травить

русского поэта?!

* * *

Пару месяцев спустя Северьян сидит на уличной скамейке и ждет Лену. Рядом лежит букет, стыдливо завернутый в газету. Осенний бульвар весь заметен желтыми и красными листьями лип и кленов. Сева волнуется: он то и дело смотрит на часы, встает, ходит вдоль скамейки, что-то бормоча про себя и размахивая руками – репетирует речь. Заметив развязавшийся шнурок, он садится и наклоняется к ботинку.

– Тебе помочь?

Сева поднимает голову и видит изящные туфельки, стройные ножки в темных чулках, край узкой юбки… Это Лена! Она была необычайно хороша и нарядна, так что Сева смотрит на нее в некотором изумлении.

– Что, не узнал меня без халата? – улыбаясь, говорит Лена. – Это я! Привет!

– Привет…

Лена садится рядом. Некоторое время они молчат – Лена чертит носком туфельки узоры в пыли, а Сева исподтишка на нее косится.

– Ну, как дела? – вдруг спрашивают они одновременно и вразнобой отвечают:

– Нормально!

– Да все хорошо!

– Вот, это – тебе! – торжественно произносит Сева, вручая Лене цветы. Лена разворачивает газету и видит яркие пушистые хризантемы.

– Ой, какие желтенькие! Прелесть!

– У тебя такие тапки были в больнице…

– И правда! Спасибо!

Обсудив хризантемы, похожие на тапки, они снова замолкают. Плавно опадают листья с деревьев, сухо шурша под ногами прохожих. Пробегает собака. Голуби и воробьи суетятся около соседней скамейки – старушка бросает им крошки. Медленно проходит мимо маленький мальчик с игрушечным автобусом на веревочке.

– Всегда мечтал о сыне, – задумчиво говорит Сева.

– Что же помешало?

– Лида не хотела заводить детей. Рано, то-се…

– Понятно. Как она?

– Она-то? Ногу сломала.

– Да ты что!

– Ну да. Только я вышел, через неделю и сломала. Ну, сама понимаешь…

– А сейчас как?

– Сейчас нормально. Ходит, правда с костылем. То есть с тростью. Переживает, конечно. Такая красивая женщина – и хромая. Сложный был перелом. Штифты вставляли.