– Тебе туда не пробраться, – бесцеремонно перебил Сарджи. – Толпа слишком тесная. Я сам еле-еле к тебе пробился, а сейчас тебя ни за что не пропустят, даже несмотря на твою форму. Кроме того, уже слишком поздно. Слышишь?.. Они идут.

Снова резко загудели раковины. Но теперь сей заунывный нестройный вой звучал оглушительно громко, а последовавший за ним рев толпы доносился с последнего короткого участка дороги, пролегающей в самой роще. Через минуту-другую похоронный кортеж будет здесь, и у Аша не осталось времени, чтобы спуститься на террасу и попытаться пробиться через тесную, болезненно возбужденную толпу. Для этого было действительно слишком поздно.

Толпа на площадке внизу волновалась, подаваясь то вперед, то назад, точно приливная волна между опорами пирса. Люди толкались, пихались, вытягивали шеи в попытке разглядеть что-либо поверх голов или уворачиваясь от беспорядочных ударов латхи, которыми орудовали солдаты, расчищавшие путь для медленно ползущей процессии. Головной отряд выступил из-под тенистой сени деревьев на ослепительный золотой свет дневного солнца – фаланга бритоголовых браминов из городских храмов, в белых набедренных повязках, с бусами из семян тулси[18] на голой груди, со знаком в виде трех полосок на лбу, оставленным трезубцем Вишну.

Выступавшие впереди дули в раковины, шагавшие в заднем ряду крутили длинные веревки с нанизанными на них медными колокольчиками над головами шедших посередине, а за ними следовало разношерстное сборище других праведников, человек двадцать или больше: святые, садху и аскеты, звенящие колокольчиками и поющие, обнаженные и измазанные золой или облаченные в ниспадающие свободными складками одеяния шафранного, оранжевого, темно-красного или белого цвета; одни с обритыми головами, другие с косматыми спутанными волосами и бородами, никогда не знавшими ножниц и почти достигающими колен. Дикое сборище, какого Аш прежде не видел. Они собрались здесь, точно коршуны, видящие смерть с огромного расстояния, стеклись со всех уголков княжества, дабы присутствовать при сати. За ними высоко над толпой плыли похоронные носилки, колеблясь и покачиваясь в такт шагам носильщиков, словно лодка на волнах неспокойного моря.

Тело на них, обмотанное белыми пеленами и обложенное гирляндами, казалось поразительно маленьким. Рана был тщедушного телосложения, но всегда щеголял в роскошных нарядах, сверкал драгоценностями и неизменно являлся центром внимания раболепного двора, а потому производил впечатление гораздо более рослого человека, чем был на самом деле. Но худой, запеленатый в белую ткань труп на носилках казался не крупнее тельца хилого десятилетнего ребенка. Незначительный объект – и очень одинокий, ибо сейчас внимание толпы было сосредоточено не на нем. Собравшихся здесь людей интересовал не мертвый мужчина, а еще живая женщина. И вот наконец она появилась, идущая следом за похоронными носилками, и при виде ее толпа взревела столь оглушительно, что стены чаттри, казалось, сотряслись до самого основания от удара звуковой волны.

Аш не сразу увидел Шушилу. Взор его был прикован к усохшему мертвому существу, некогда бывшему его врагом. Но, заметив боковым зрением какое-то движение, он повернул голову и увидел, что Анджули подошла, встала рядом с ним и остекленелыми от ужаса глазами смотрит сквозь чик, словно загипнотизированная зрелищем, словно она не в силах смотреть, но не может не смотреть. Проследив за этим исполненным невыразимой муки взглядом, Аш увидел Шушилу. Не такую Шушилу, какую он ожидал увидеть – сгорбленную, рыдающую, обезумевшую от страха, – но истинную королеву… рани Бхитхора.

Когда бы Аша спросили, он бы с уверенностью сказал, что Шушу будет не в состоянии дойти до площадки для сожжения без посторонней помощи и если она вообще пойдет на своих двоих, а не поедет в паланкине, то лишь потому, что ее оглушат наркотиками, а потом потащат туда чуть ли не волоком. Но маленькая сверкающая фигурка за похоронными носилками раны шла не просто одна – она шла твердой поступью, с расправленными плечами, и каждая линия хрупкого стройного тела дышала гордостью и достоинством.

Она высоко держала голову, и изящные босые ножки, никогда прежде не знавшие поверхности грубее персидского ковра и прохладного мраморного пола, ступали медленно и твердо, оставляя на раскаленной пыли аккуратные маленькие следы, которые восторженная толпа, теснящаяся позади нее, стирала благоговейными поцелуями.

Шушила была в наряде, в каком Аш видел ее на брачной церемонии, – в свадебном алом платье с золотым шитьем – и украшена теми же драгоценностями, какие надевала в тот день. Кроваво-красные рубины горели у нее на шее и запястьях, сверкали на лбу и пальцах, покачивались в ушах. Рубины пылали в золотых ножных браслетах, позвякивающих при каждом шаге, и солнце ослепительно блестело на золотом шитье традиционного раджпутанского платья с широкой юбкой и усыпанным драгоценными камнями корсажем. Но сей раз она не прикрывала голову шалью, и ее длинные волосы были распущены, словно перед первой брачной ночью. Они ниспадали подобием шелкового черного занавеса, красотой своей превосходившего любую рукотворную шаль, и Аш не мог оторвать от Шушилы взгляда, хотя невольно весь сжался при виде столь трагического зрелища.

Казалось, девушка не замечала напирающих отовсюду людей, которые приветствовали ее громкими криками, просили у нее благословения, пытались прикоснуться к краю ее юбки и жадно пожирали глазами ее незакрытое лицо. Аш видел, как она шевелит губами, произнося заклинание, сопровождающее мертвых в последний путь: «Рам, рам… Рам, рам… Рам, рам…»

Он проговорил громко и недоверчиво:

– Ты ошибалась. Она не боится.

Шум толпы почти заглушил слова, но Анджули их расслышала и, решив, что он обращается к ней, а не к себе самому, сказала:

– Пока нет. Для нее это всего лишь игра. Нет, не игра – я неправильно выразилась. Но нечто, происходящее только у нее в воображении. Роль, которую она играет.

– Ты хочешь сказать, что она одурманена? Нет, я не верю.

– Не наркотиками, а эмоциями… а еще отчаянием и ужасом. И… и возможно… своим триумфом…

«Триумфом!» – подумал Аш. Да. Все происходящее больше напоминало триумфальное шествие, нежели похороны. Шествие в честь некой богини, соизволившей явиться взорам смертных один-единственный раз, дабы принять дань поклонения от кричащих, ликующих, обожающих почитателей. Он вспомнил, что мать Шушилы – до того, как она пленила своей красотой сердце раджи, – входила в труппу артистов, зарабатывавших на жизнь умением завладевать вниманием зрителей и вызывать всеобщее восхищение, как сейчас делала ее дочь. Шушила, богиня Бхитхора, прекрасная, как заря, и сверкающая золотом и драгоценностями. Да, это был триумф. И даже если она просто играла роль, она играла ее превосходно.

– Отличная работа! – прошептал Аш, всем сердцем присоединяясь ко всем, кто приветствовал блистательную рани теми же словами. – Ах, отличная работа!..

Рядом с ним Анджули тоже бормотала себе под нос, повторяя вслед за Шушилой: «Рам, рам… Рам, рам…» В таком шуме слова звучали еле слышно, но все равно отвлекали внимание Аша, и он резко велел ей замолчать, хотя знал, что она молится не за мертвого мужчину, а за свою сестру.

Он снова пребывал в смятении и терзался сомнениями. При виде изящной ало-золотой фигуры, уверенно шагающей за похоронными носилками, Ашу показалось, что он не вправе выступать в роли провидения. Это было бы простительно, если бы Шушилу притащили сюда рыдающую, охваченную ужасом или оглушенную наркотиками. Но не теперь, когда она не выказывала ни тени страха.

К настоящему моменту она уже наверняка сознавала, что ее ждет, а коли так, значит, дошедшие до Гобинда слухи были правдивыми и Шушила действительно полюбила своего мужа настолько сильно, что предпочитала умереть, держа в объятиях его тело, чем жить без него, либо же она исполнилась решимости умереть на костре и упивалась перспективой стать святой и объектом поклонения. И в том и в другом случае какое он имеет право вмешиваться? Помимо всего прочего, она будет мучиться недолго. Наблюдая за сооружением погребального костра, Аш видел, как жрецы укладывают между бревен груды хлопка и обильно поливают очищенным маслом, и даже подумал тогда: как только костер зажгут, бедная маленькая Шушила задохнется от дыма, прежде чем языки пламени подберутся к ней.

«Я не могу сделать этого, – решил Аш. – А даже если сделаю, она умрет ненамного быстрее, чем на костре. Джули следует понимать это… О господи, ну почему они не поторопятся? Почему не покончат с делом побыстрее, а затягивают все таким образом?»

Внезапно он почувствовал жгучую ненависть ко всем собравшимся там: к руководящим церемонией жрецам, к возбужденным зрителям, к участникам похоронной процессии и даже к мертвому мужчине и Шушиле. В первую очередь к Шушиле, потому что…

Нет, это несправедливо, подумал Аш. Она просто не могла быть другой. Такой уж она уродилась и не могла не сидеть на шее у Джули, как Джули не могла не позволить садиться себе на шею. Люди такие, какие есть, и они не меняются. Однако, несмотря на весь свой эгоизм, под конец Шушила все-таки подумала о сестре и не стала требовать, чтобы та ушла из жизни вместе с ней, но избавила Джули от смерти. А чего ей это стоило, никто никогда не узнает. Он не должен забывать об этом…

Красный туман ярости, на мгновение застивший глаза, рассеялся, и Аш увидел, что Шушила успела пройти дальше, а там, где прежде находилась она, появилась другая маленькая одинокая фигурка. Маленький ребенок, мальчик пяти или шести лет, шел немного позади нее. «Наследник, вероятно, – подумал Аш, радуясь возможности отвлечься на какие-нибудь другие мысли. – Нет, не наследник – новый рана. Бедняжка. Вид у него убитый».

Ребенок спотыкался от усталости и был явно сбит с толку незнакомой обстановкой и своим внезапным повышением в звании, о котором ясно свидетельствовал тот факт, что он шел сразу следом за вдовой рани и на несколько шагов впереди колонны примерно из сотни мужчин – вельмож, советников и старейшин Бхитхора, замыкавших шествие. Среди них выделялся визирь – он нес в руке факел, зажженный от священного огня в городском храме.

Рев толпы усилился: люди, находившиеся ближе всех к рани, дрались за возможность прикоснуться к ней и попросить у нее благословения, а другие подхватывали крики «Хари-бол» и «Кхаман кхер» или вопили от боли, когда стражники осыпали их градом ударов, оттесняя назад.

– По крайней мере, выстрела не услышат, – заметил Сарджи. – Это радует. Сколько еще ты намерен ждать?

Аш не ответил, и вскоре Сарджи негромко пробормотал, что сейчас самое время уходить, если у них осталась хоть капля здравого смысла. Он не предназначал свои слова ни для чьих ушей, но конец фразы прозвучал на удивление отчетливо, ибо толпа снаружи вдруг умолкла и внезапно стало слышно тяжелое дыхание связанных пленников и воркотня голубей где-то под карнизом купола.

Процессия достигла погребального костра, и носилки водрузили на него. Шушила начала снимать с себя украшения одно за другим, отдавая мальчику, который в свою очередь передавал их визирю. Она снимала драгоценности быстро, почти с радостью, словно они были всего лишь увядшими цветами или дешевыми безделушками, от которых она устала и спешила поскорее избавиться. Воцарилась такая тишина, что в ней явственно слышался звон браслетов и ожерелий, которые новый рана принимал от Шушилы, а премьер-министр покойного раны укладывал в украшенную вышивкой сумку.

Даже Аш в огороженном занавесами помещении слышал звон украшений и задавался вопросом, захочет ли визирь расстаться с ними. Вероятно, нет, хотя они привезены из Каридкота и, будучи частью приданого Шушилы, должны быть возвращены обратно. Но Аш сильно сомневался, что родственники Шу-шу или новый рана увидят драгоценности после того, как визирь прибрал их к рукам.

Сняв с себя все до единого украшения, кроме ожерелья из священных семян тулси, Шушила протянула изящные руки к жрецу, пролившему на них воду из Ганга. Вода сверкнула в лучах низкого солнца, когда она стряхнула блестящие капли с пальцев, и собравшиеся жрецы хором затянули погребальный гимн…

Под заунывное пение Шушила трижды обошла погребальный костер – так в день своего бракосочетания, одетая в то же самое платье, она обходила священный огонь, привязанная шалью к усохшему существу, что ждало ее сейчас на брачном ложе из деодаровых бревен и душистых трав.

Гимн закончился, и в роще снова наступила тишина, которую нарушало лишь голубиное воркование – мягкий монотонный звук, который вместе с гудением гонгов и скрипом колодезного ворота является голосом самой Индии. Безмолвная толпа стояла неподвижно, и никто не пошевелился, когда сати взошла на костер и села в позу лотоса. Она расправила складки широкой алой юбки, чтобы показать свой наряд в самом выгодном свете, а потом нежно приподняла голову мертвого мужчины и положила к себе на колени так осторожно, так бережно, словно он спал и она не хотела разбудить его.