Бонкимчондро Чоттопаддхай - Индира

Рохини вздрогнула, словно ее ударили, и, открыв лицо, в упор посмотрела на Хоролала.

— Значит, я воровка? А ты? Ты святой, конечно. А кто уговаривал меня? Кто подкупить хотел? Кто обманул меня, честную женщину? Да на такую подлость ни один, даже самый пропащий, человек не решился бы! А ты пошел на это, ты, сын Кришноканто Рая! Какой позор! Я недостойна тебя? Думаю, что теперь даже самая несчастная женщина постыдится выйти замуж за такого подлеца, как ты. Будь ты женщиной, я запустила бы в тебя чем попало. Так что лучше убирайся подобру-поздорову, ты, мужчина!

Но Хоролал ничего не ответил, с достоинством удалился и даже попытался улыбнуться на прощание. Рохини тоже чувствовала, что наговорила лишнего. Она поправила растрепавшиеся волосы и принялась готовить. Слезы неудержимо текли по ее щекам.

Ах ты, кукушка, весенняя птица! Распевай себе на здоровье, я не против, только очень тебя прошу, знай меру. Вот я, например, только что с превеликим трудом разыскал бумагу, перо, чернила; еще больших усилий мне стоило собраться с мыслями, и как раз в тот момент, когда наконец я решил приняться за «Завещание Кришноканто», раздалось твое «ку-ку! ку-ку!». Согласен, голос у тебя очень приятный, но все же это не дает тебе права отвлекать людей от их занятий. Даже резвое перо и почтенные седины не могут спасти от твоего голоса. Когда же он долетает до ушей молодого человека, который томится за полуразвалившейся стеною конторы в надежде на богатство, и ломает себе голову над подсчетом доходов и расходов, то у него перестает сходиться баланс. Опасно тебя слушать и девушкам, тоскующим в разлуке с любимыми. Присядет красавица, чтобы поесть немножко после полного трудов и забот дня, но вдруг слышит твое «ку-ку», да так и застынет с чашкой на коленях, а то еще с отсутствующим видом посолит и съест свою простоквашу. В твоем голосе, милая кукушка, таятся какие-то чары. Ведь когда ты запела на дереве бокул, а вдова Рохини как раз шла за водой… Но сначала скажем, почему Рохини сама отправилась за водой.

Дело вот в чем. Брохманондо жил более чем скромно и не обременял себя слугами. Удобнее ли таким образом вести хозяйство, я судить не берусь. Во всяком случае, в доме, где нет прислуги, нет и сплетен, воровства, скандалов и грязи. Все это создается божеством по имени Слуга. Дом с большим количеством прислуги превращается в настоящее поле Курукшетра, в постоянную арену битв с Раваной. Одни бродят по такому дому, превращенному в поле брани, вооружившись метлой, как Бхима; другие осыпают угрозами своих противников — точно так же, как когда-то поступал легендарный Карна с героями Дурьёдханой, Бхишмой и Дроной; третьи, подобно Кумбхакарне, спят по шесть месяцев подряд, а проснувшись, пожирают все, что можно; четвертые уподобляются Сугриве и носятся с развевающимися космами, всегда готовые сразиться с Кумбхакарной. И далее все в том же духе.

Брохманондо был избавлен от подобных напастей. Стряпня, уборка и все прочие хозяйственные заботы были возложены на Рохини. К вечеру, покончив с домашними делами, она отправлялась за водой. Ходила она обычно к пруду Баруни, который находился в поместье Раев, там была на редкость вкусная и чистая вода. На этот раз, как обычно, Рохини шла туда одна. Уже отвыкла она ходить в стайке беззаботных, весело смеющихся женщин, в чьих легких кувшинах тоже весело плещется вода. У Рохини тяжелый кувшин и неторопливая походка. Как-никак Рохини вдова. Правда, мало что в ее внешности напоминает об этом. Губы в бетеле, на руках браслеты, сари с каймой. Через плечо черной змеей перекинулся тугой жгут блестящих волос. Медный кувшин у бедра плавно колышется, словно танцует в такт шагам — так лебедь скользит с волны на волну. Маленькие ноги касаются земли легко, словно падающие с дерева цветы. Упруго покачиваясь, как лодка под полным парусом, озаряя дорогу своей красотой, шла Рохини по воду, когда с дерева бокул донеслось «ку-ку! ку-ку!». Рохини огляделась. Готов поклясться, если бы кукушка на своей ветке поймала бы этот манящий и горячий взгляд, несчастная вмиг упала бы, пронзенная, как стрелой, взглядом Рохини. Но, видно, не суждено было кукушке так погибнуть, между причиной и следствием не оказалось непосредственной связи. Или, быть может, своим поведением в прошлом рождении птица просто не заслужила такой легкой смерти.

— Ку-ку! Ку-ку! — снова подала голос глупая птица.

— Да ну тебя, противная! — с досадой проговорила Рохини и пошла дольше. Однако о кукушке она не забыла. Не к добру запела птица. Нехорошо куковать, когда совсем юная вдова идет одна за водой. От сладкого пения ей становится грустно. Она начинает думать, что лишилась самого главного, без чего жизнь пуста и бессмысленна и чего уже не вернуть; и становится горько оттого, что этого нет и больше никогда не будет. Будто закатилась куда-то дорогая жемчужина, будто кто-то плачет и зовет тебя. Кажется, что жизнь прожита напрасно, счастье прошло мимо, а всей бесконечной красотой мира так и не удалось насладиться.

Снова раздалось «ку-ку, ку-ку!». Рохини посмотрела вокруг. Она увидела небо — голубое, безмятежное, бесконечное. Молчаливое, оно тем не менее тоже пело вместе с кукушкой. Увидела Рохини манговую рощу в полном цвету: нежно-золотистые, пышные соцветия, прильнув к темно-зеленым листьям, пахли сладко и прохладно. Лишь пчелы и осы тихо гудели. И эта роща вплетала свой голос в весеннюю песню кукушки. Увидела Рохини цветущий сад Гобиндолала: сотни, тысячи, миллиарды цветов — белых, красных, бледно-желтых и голубых, огромных и еле заметных, — они были на каждой ветке, всюду, куда ни кинешь взгляд. И сад этот тоже пел вместе с кукушкой. Ветер доносил до Рохини его аромат и звенел все той же песней. А под сенью цветущих деревьев стоял сам Гобиндолал. Густые иссиня-черные волосы кольцами падали на его плечи, освещенные золотистым, словно чампак, солнечным светом. Цветущая лиана ласково касалась его сильного, молодого тела. Эта картина так гармонировала с песней кукушки!

— Ку-ку! Ку-ку! — снова послышался ее голос с вершины ашокового дерева.

Рохини в это время как раз спускалась по ступенькам к воде. В следующее мгновение она опустила кувшин в воду и разрыдалась.

Почему она вдруг расплакалась, я сказать не сумею. Откуда мне знать сокровенные мысли женщин? Но сдается мне, всему виной была эта негодница кукушка.

У пруда Баруни я оказался в затруднительном положении. Пожалуй, я не смогу как следует его описать. Пруд этот очень велик. Он похож на голубое зеркало в рамке зеленых трав. И еще одна рамка, из цветущих садов, окаймляет пруд со всех сторон — деревья, а за ними садовая ограда уходят вдаль. Эта вторая рамка пестрит цветами, и кажется, что на ней инкрустация кровавых, темных, зеленоватых, розовых и серебристых тонов. В лучах заходящего солнца среди зелени сверкают, как жемчужины, легкие беседки. Вверху, над головой, еще одно голубое зеркало — небо, тоже будто вставленное в зеленую рамку. Голубое небо, сады, цветы, плоды, деревья и дома отражаются в прозрачном зеркале вод, время от времени слышится пение кукушки. Вся эта красота еще как-то поддается объяснению и описанию, но какая связь существовала между этим весенним пейзажем и душевным состоянием Рохини, я объяснить не в силах. Поэтому я и сказал, что попал в затруднительное положение. Да и не я один. Из-за цветущего кустарника Гобиндолал так же, как и я, увидел Рохини, одиноко плакавшую у воды. Он решил было, что это какая-нибудь деревенская девушка, которая поссорилась со своим возлюбленным. Мы, разумеется, не разделяли его предположений. А Рохини между тем продолжала плакать.

О чем она думала тогда, не знаю. Может быть, о своем раннем вдовстве? «Чем я хуже других, — рассуждала, наверное, Рохини, — что лишена счастья? За какую вину обречена я быть сухим деревом в роще жизни? Есть же счастливицы на свете, вот хотя бы жена Гобиндолала. Чем они лучше меня? За какие святые дела им дана радость, а мне горе? Я не завидую чужому счастью, но почему для меня все должно быть уже кончено? Зачем мне эта безрадостная жизнь?»

Мы, конечно, могли бы сказать: «Какая нехорошая женщина, эта Рохини! Сколько в ней зависти! Разве могут ее слезы кого-нибудь тронуть? Конечно, нет!»

Но не всегда следует судить так строго. Над чужою бедой не грех и поплакать, ведь и туча, этот глаз божий, не жалеет влаги для заросшего бурьяном пустыря.

Так пожалейте, хоть чуточку, Рохини. Смотрите, она все еще плачет, закрыв лицо руками, а пустой кувшин ее пляшет на легкой волне.

Солнце село. На синюю гладь пруда легли темные тени, сгустились сумерки. Птицы стихали, устраиваясь на ночлег, стадо возвращалось домой. Вышла лука, и в темноту полился мягкий свет. А Рохини все плакала, сидя на ступеньках, и по-прежнему качался на воде кувшин.

Гобиндолал возвращался домой, когда увидел, что Рохини все еще сидит на ступеньках. Жалость шевельнулась в его сердце при виде этой одинокой женщины. И тогда подумалось ему, что, хорошая или дурная, она ему сестра: ведь оба они живые существа, посланные в этот мир всевышним. Почему бы не помочь ее горю, если это возможно?

Он тихо спустился по ступенькам и, подойдя к Рохини, остановился рядом с ней, прекрасный, словно золотистый цветок чампака в лунном свете. Рохини вздрогнула.

— Почему ты плачешь, Рохини? — спросил он.

Рохини выпрямилась, но ничего не ответила.

— Скажи, что у тебя за горе, может, я помогу?

Но Рохини, та самая Рохини, которая совсем недавно так смело отчитывала Хоролала, теперь не могла произнести ни слова. Она молчала и только машинальным движением водила рукой по мрамору ступенек. В ясной воде пруда отражалась вся Рохини. Скульптор, создавший ее, был вправе гордиться своим творением; Гобиндолал видел это отражение, видел контур полной луны и силуэты освещенных деревьев в зеркале вод. Все так красиво вокруг, лишь жестокость безобразна. Природа так милосердна, только люди безжалостны. И Гобиндолал внял письменам природы.

— Если когда-нибудь тебе будет трудно, позови меня. А постесняешься, расскажи женщинам нашего дома, они мне передадут.

Тут Рохини наконец заговорила.

— Когда-нибудь я расскажу тебе все, — произнесла она. — Не сейчас. Но когда-нибудь тебе придется выслушать меня.

Гобиндолал кивнул в знак согласия и направился к дому. Рохини вошла в воду и погрузила в нее кувшин. «Буль-буль-бокк», — зажурчал кувшин, протестуя. Мне хорошо известно, что, когда наполняют пустой сосуд, будь этот сосуд глиняным кувшином или человеком, он всегда шумно сопротивляется.

Между тем Рохини вышла из воды, привычным движением завернулась в намокшее сари и медленно пошла к дому. И тут вдруг послышалось: «Чхоль-чхоль-чхоль! Дзинь-дзинь-дон!» — это вода в кувшине и браслеты Рохини повели между собой разговор. Приняло в нем участие и сердце Рохини.

«Ведь завещание уже украдено!» — заговорило сердце Рохини.

«Чхоль-чхоль», — согласно плеснула вода.

«Черное это дело», — продолжало сердце.

«Дзинь-дзинь, да-да», — звякнули браслеты.

«Где же выход?» — спросило сердце.

И кувшин ответил:

— Тхок-тхок, выход — это я. Я и веревка.

В тот день Рохини раньше обычного закончила стряпню, накормила Брохманондо, а сама, не прикоснувшись к пище, ушла в спальню. Но не затем, чтобы лечь спать. Рохини хотелось подумать. Читатель, постарайся на время забыть о теориях всех философов и ученых и послушай, что скажу тебе я.

Издавна в сердце человеческом живут: милосердная Сумати — Совесть, дочь богини, и злая Кумати — Зависть, порождение демонов. Как сражаются две тигрицы из-за убитой коровы, как грызутся шакалы из-за мертвого тела, так дерутся Кумати и Сумати за человека. Вот и теперь в пустой спальне они вступили в жестокую борьбу за Рохини.

«Такую хорошую женщину собираются погубить!» — говорила Сумати.

«Но я ведь не отдала завещания Хоролалу. Значит, ничего плохого не сделала», — оправдывалась Кумати.

«Верни Кришноканто его завещание», — настаивала Сумати.

«А вдруг Кришноканто спросит, откуда я его взяла и как попало в ящик фальшивое завещание, что я отвечу? Какая глупость! Уж не хочешь ли ты, чтобы я и дядя из-за этого дела сели в тюрьму?»

«Тогда почему бы не признаться во всем самому Гобиндолалу и слезами вымолить у него прощение? Он ведь такой добрый!»

«Это было бы неплохо. Но Гобиндолалу непременно придется рассказать обо всем Кришноканто, иначе не заменишь фальшивое завещание настоящим. А если Кришноканто посадит меня в тюрьму, что тогда сможет сделать Гобиндолал? Лучше всего молчать, пока Кришноканто жив, а после его смерти все рассказать Гобиндолалу и отдать ему завещание».