— А что же мать?

— Ответила очень откровенно. Сказала, что она тоже не просила, чтобы ее рожали, но так уж вышло, что нам на долю выпало одинаковое несчастье, поэтому нам обеим придется с этим жить.


2) Прыская водой на воротник синей рубашки, Изабель обвинила своего отца в том, что он не дал ей достаточно информации о мировых экономических реалиях. Питая старомодное (рыцарское по духу, но вредное на практике) убеждение, что материальные заботы — не женское дело, он отсутствовал (или разглядывал потолок), когда дочери приходилась принимать серьезные карьерные решения, и никогда не пришпоривал Изабель, как пришпоривал Пола.

Что бы она ни сделала в школе, всё было хорошо; и это было бы прекрасно, если бы не означало оскорбительного безразличия к качеству ее работы — будь та написана на пятёрку или на единицу, она в любом случае считалась шедевром, поскольку вышла из-под пера Изабель. Между тем, Изабель трудилась, чтобы заслужить одобрение за что-то конкретное, потому что абстрактное восхищение воспринимала как разновидность пренебрежения.


3) — Я не буду такой либеральной в вопросах секса. Мои родители очень старались казаться современными, но в итоге получилось, что они рассказывали мне слишком много. Помнится, в шестнадцать лет я заявила им, что оральный секс — это круто. А мать ответила: „Да, ты в этом убедишься, но сделать минет как следует не так уж легко“.

После этого она сразу же посадила меня на противозачаточные таблетки. Не озаботилась тем, чтобы отвести меня к врачу, а просто пришла в мою комнату и сказала, что пора начать предохраняться, раз уж у меня есть мальчик.


4) — Думаю, я старалась бы не выделять в семье любимчиков. Я знаю, что мой отец отдавал мне предпочтение перед сестрой; с одной стороны, это было приятно, но с другой стороны — многое усложняло. Я любила Люси — и поэтому чувствовала себя виноватой, зная, что отец больше благоволит ко мне. И если мы иногда не слишком хорошо ладили, то как раз благодаря этому чувству вины; мне было трудно все время заботиться о ней и играть роль старшей сестры. Я подозреваю, что все это, в свою очередь, отражалось на Поле, потому что Люси вымещала на нем свои страхи и обиды. Она вечно дразнила его и пыталась поссорить с матерью — ведь он был материнским любимчиком, а Люси не могла этого вынести.


5) — Я бы не стала использовать чувство вины как способ добиться чего-то от своих детей. Мать часто просит меня сделать что-нибудь, на что у меня нет ни времени, ни желания, а потом всегда говорит: „Ну, так я и думала. Я знаю, как ты ко мне относишься. Должно быть, теперь, когда ты выросла и стала самостоятельной, я кажусь тебе глупой старухой“. Одна из ее ближайших подруг недавно умерла от лейкемии, и когда мать позвонила, чтобы рассказать мне об этом, я говорила по другой линии. Конечно, я сказала ей, что сейчас закончу тот разговор, но она ответила: „Нет-нет, дорогая, не стоит. Я просто хотела сообщить тебе… но я понимаю, как ты занята, поэтому не стану тебя задерживать“. Как будто я и правда могла быть слишком занята, чтобы поговорить с ней о смерти лучшей подруги!

Ненавижу, когда мученичество используют, чтобы давить на других. Если ты чего-то хочешь — скажи об этом прямо; не надо заниматься вымогательством, изображая страдалицу. Меня выводит из себя привычка матери прятаться за самокритикой. Она заранее говорит: „Тебе со мной будет скучно“, чтобы потом не разочаровываться. Она становится карикатурой на себя саму, и ей это нравится. Как те толстухи, которые охотнее купят футболку с надписью „Осторожно, толстая женщина“, чем сядут на диету.


6) — Еще я постараюсь с большим уважением относиться к границам между мной и детьми. Мать не понимает, что моя личная жизнь — это не ее дело. Одно время я встречалась с парнем, который ей очень нравился, так потом я узнала, что она продолжала созваниваться с ним даже после того, как мы расстались. Когда я была девчонкой, она делилась со мной такими вещами, которых я предпочла бы не знать. Например, когда мне было одиннадцать, она поведала мне, что подозревает, будто у отца кто-то есть (если уж это не проекция, то их, наверное, вообще не бывает!), а еще сказала, что считает свой брак неудачным (хотя, на мой взгляд, ребенку о таком говорят только в самом крайнем случае). В другой раз набрала мой номер в половине одиннадцатого вечера, чтобы пожаловаться, как ей скучно с моим отцом, и добавила — как хорошо, что у меня пока еще есть выбор. А потом, в подтверждение своих слов, она добавила: „Послушай, как храпит твой отец, и с этим храпом я живу уже больше четверти века“, — и поднесла трубку к его носу, чтобы я могла послушать.

— И что ты услышала? — полюбопытствовал я.

— Ничего особенного, обычный храп. Х-р-р-ф-ф, х-р-р-ф-ф, х-р-р-ф-ф. Бедный папа. Но я не понимаю, какое мне до этого дело? Она тащит меня в свою супружескую постель. По-моему, есть даже законы, которые это запрещают.

— Ладно, с рубашками мы закончили. Ты знаешь на память телефон „Рица“?


Каким бы длинным ни был список Изабель, и как бы она ни старалась, она, тем не менее, наглядно демонстрировала, что в свое время обязательно придумает новые способы мучить собственных детей. А следовательно, в основе подхода к родительским обязанностям должна лежать не столько надежда на успех, сколько желание свести к минимуму последствия неизбежной неудачи.

Глава 4

Кухонная биография

Изабель держала в холодильнике коробку шоколадных конфет — рождественский подарок от ее американской тетушки. На коробке красовалась надпись "Континентальный набор", и прибыла она, завернутая в серебристую бумагу и перевязанная розовой лентой с бантом. Каждая конфета лежала в отдельном углублении пластмассовой подложки.

Я жил относительно недалеко от Изабель, так что, когда ей понадобилось уехать на неделю, она попросила меня заехать к ней, чтобы полить ее любимое комнатное растение. Как оно называлось, я так никогда и не узнал, но Изабель прозвала его Хватун, потому что острые кончики листьев загибались друг к другу, напоминая клешни.

— Если захочешь что-нибудь взять из холодильника, не стесняйся. Все в твоем распоряжении, — добавила она. И когда я приехал, чтобы выполнить свою увлажнительную миссию, я поверил этим словам.

Впрочем, богатством выбора холодильник не радовал. Банка испанских оливок, бутылка кетчупа, два яблока, морковка, упаковка какого-то лекарства со строгой надписью "ТОЛЬКО ПО РЕЦЕПТУ!", баночка черничного джема, банка тунца и наконец на третьей полке, неподалеку от молока, "Континентальный набор".

Главным событием с внешней стороны холодильника был исторический футбольный матч — поэтому, прежде чем полить Хватуна, я освободил из ледяного заточения коробку конфет и уселся с ней перед телевизором. Я вовсе не думал, что окажусь таким прожорливым; собственно, мне вполне хватило бы одной или двух штук, если бы только игра не приняла столь трагический оборот, а я не повел себя, как последний идиот. Когда я выключил телевизор (моя любимая команда постыдно проиграла), количество конфет уменьшилось на двенадцать. Я торопливо скатал кусочки фольги в шарики, бросил их на дно мусорного ведра и разложил уцелевшие конфеты так, чтобы замаскировать масштабы катастрофы. Мысль о Хватуне, который сиротливо стоял в углу, взывая о стакане воды, даже не пришла мне в голову, уважаемые присяжные заседатели, и я покинул квартиру, поглощенный исключительно неудачей английского вратаря, не сумевшего отстоять честь нации.

— Он мертв! — вскричала Изабель, вернувшись домой; казалось, что даже телефонный провод содрогается от ее горя.

— Кто? — спросил я, пытаясь вспомнить, какой из ее родственников мог стать жертвой инфаркта.

— Хватун! Он умер от жажды!

— Прими мои соболезнования, — ответил я машинально, и только тут осознал, что я натворил.

— Ты его не поливал, правда?

— Поливал, — сказал я (так убийца, пойманный с поличным, упорно отрицает свою вину). — Да, поливал. Но стояла жара, страшная жара. Господи, как же здесь было жарко, невероятно жарко. Я спал с открытыми окнами…

— Ты лжешь. Ты его не поливал, земля совершенно сухая. Лучше бы ты сказал правду, я бы тебя простила, но вот ложь я ненавижу. Более того, ты не выключил свет и съел все мои шоколадные конфеты.

— Неправда.

— Нет, съел.

— Всего несколько штук.

— Ты уничтожил все, что стоило есть. За кого ты меня принимаешь? Думаешь, я собираюсь толстеть на этом чертовом лимонном parfait?[36]

Я должен был искупить свою вину, так что после работы заехал в кондитерский магазин, где продавались убийственно дорогие конфеты, произведенные в двух самых угрюмых странах европейского континента. Однако, глядя на бельгийские и швейцарские кондитерские изделия, я понял, что не могу ответить ни на один из вопросов, поставленных передо мной Изабель.

Что такого невероятного было в предположении, что Изабель может есть "чертово лимонное parfait"? Что ужасного в лимонном мороженом? И что, собственно, представляют из себя конфеты, которым она отдает предпочтение? Трюфель из белого или коричневого шоколада, наполненный ликером или помадкой? И за кого, в таком случае, я принимал ее?

Слишком сложные вопросы, чтобы отвечать на них в кондитерском магазине. Я заметил, что позади стоит женщина с шарфом на голове, которую явно выводит из терпения тот факт, что я никак не могу выбрать коробку конфет. Но ведь дилемма действительно была непростой. Разочаровавшись в линейном методе создания биографии, я искал более подходящий инструмент для наблюдения за жизнью Изабель. Я никак не предполагал, что еще на заре наших отношений меня смутит такая мелочь, как её аппетит, но заданные ею вопросы явно свидетельствовали о том, что я упускаю из вида нечто очень важное.

Даже если судить только по времени, которое мы тратим на потребление пищи, последняя занимает в нашей жизни весьма существенное место. Каждый день Изабель отдавала как минимум десять минут завтраку, двадцать пять — обеду и сорок пять — ужину. Четверть часа ежедневно уходили на яблоки, орешки, чипсы и шоколадное печенье. Таким образом, прием пищи уже занял у нее 13685 часов, а если учесть время, потраченное на подготовку к застольям, а потом — на сожаления о них, то эту цифру можно было смело округлить до 15000.

Но еде редко находится место в биографиях. Скажем, о Кольридже написано столько, что мы, похоже, знаем о нем больше, чем он сам, однако его вкусы относительно весенних овощей остаются для нас загадкой. И хотя жизненный путь Авраама Линкольна и барона Османа[37] известен нам в мельчайших подробностях, мы не можем сказать, что больше любил первый из них — яйца вкрутую или яичницу, и какой бифштекс предпочитал второй — хорошо прожаренный или с кровью.

Э.М. Форстер[38] однажды посетовал на подобное же пренебрежение к кулинарии в беллетристике (которая, как уже было замечено, исторически тесно связана с жанром биографии): "Еда собирает персонажей вместе, но редко бывает психологически оправданной; герои редко наслаждаются ею и никогда не пробуют блюдо, пока их специально не попросят об этом. Персонажи стремятся к общению друг с другом, как и мы в жизни, но наше не менее сильное стремление позавтракать и пообедать обычно остается вне поля зрения писателя".

Так происходит, возможно, благодаря предубеждению, согласно которому одни действия характеризуют личность человека лучше, чем другие. Скажем, биографы Форстера упустили из виду его любимые блюда (баклажаны и "пятнистую собаку"[39]), поскольку полагали, что лучше раскроют его индивидуальность, если расскажут, с кем он спал и за кого голосовал (с молодыми мужчинами и за либералов, соответственно).

Похоже, однако, что личность может проявлять себя и в сиюминутных поступках и наклонностях, которые ранее не считались символичными, а потому забывались — к примеру, в манере пить колу из банки или доставать из пакетика изюминки в шоколаде. Каждый, кто хоть раз слышал чей-либо рассказ о том, как угасла страсть, понимает, что мы склонны искать сущность человека в деталях, которые публично отметаем как незначительные, но лично для себя полагаем важными. Можно объяснять охлаждение к партнеру несовпадением религиозных, профессиональных или литературных вкусов, но всему этому будет недоставать убедительности, которой обладают сущие пустяки — такие, как привычка отвергнутого возлюбленного громко чавкать, не симметрично складывать вилку и нож или вытирать с тарелки соус при помощи корочки хлеба. Каждый интуитивно знает, что подобные мелочи являются куда более серьезным основанием для разрыва, чем все перечисленные выше мировоззренческие расхождения.

Аппетит, который по непонятной причине считается несущественным для изучения человеческого характера, на самом деле следует признать вратами к его тайнам. Ведь именно об этом толковал доктор Джонсон Босуэллу после знаменитого мясного пирога: "Никому не дано описать жизнь человека, за исключением тех, кто ел, пил и жил с ним под одной крышей ("…и делился с ним шоколадными конфетами", — добавил бы он, если бы "Континентальный набор" продавался на Оксфорд-стрит в 1776 году)".