Я поинтересовался, каким образом Изабель могла "вроде бы" лишиться девственности в пятнадцать лет и окончательно расстаться с ней в шестнадцать.

— Потому что я была идиоткой, — объяснила она. — Случилось это, когда я участвовала в студенческой программе по обмену. Меня направили в одну семью из Дордони. Собственно, менялась я с дочерью того мужчины, в которого моя мать была влюблена в университете.

— Художника.

— Да, Жака. Впрочем, с живописью он уже завязал, поступил на работу в нефтяную компанию "Эльф" и стал там большой шишкой. Купил квартиру в Париже и амбар в Дордони, который переделал в летний домик. Он женился на дочери торговца живописью, очень богатой женщине, у которой не открывался один глаз. У них было двое детей, Бертран и Мари-Лаура…

— Что значит, у нее не открывался один глаз?

— Почему он не открывался, я не знаю. Мышцы не поднимали веко, или что-то в этом роде. В общем, его дочка была моей ровесницей, а Бертран — на год старше. Я участвовала в этой программе, чтобы подтянуть разговорный французский. Годом раньше Мари-Лаура провела лето с нашей семьей, в Корнуэлле. Она вечно была чем-то недовольна — например, говорила, что чеддер не идет ни в какое сравнение с камамбером, который покупает ей Maman. Мысль о том, чтобы провести в ее обществе еще одно лето, приводила меня в ужас, но потом я увидела ее брата и все переменилось.

— И какой же он был?

— Ему было шестнадцать, он ездил на мопеде и курил — вполне достаточно, чтобы влюбиться по уши. Я тогда то и дело краснела — кровь приливала к лицу от любого намека на что-то сексуальное, даже если речь шла о спаривании домашних животных. Однажды за ужином я в очередной раз заметила, что краснею, вышла на кухонное крыльцо и уселась на каменные ступеньки, чтобы послушать стрекот цикад. Бертран вышел за мной, и я попыталась было поговорить с ним, но разговоров-то он как раз и не любил. Какое-то время мы молчали, а потом он вдруг сказал: "Ты очень хорошенькая, когда краснеешь. Румянец подчеркивает высоту твоих скул". До этого дня никто не называл меня хорошенькой и не говорил, что румянец мне к лицу, так что в результате я сделалась просто пунцовой. В голове у меня все смешалось, я смутилась, не знала, куда смотреть, — тем более, что была в него влюблена, и вдобавок понимала, что выгляжу круглой дурой. В конце концов я просто разревелась.

— А как отреагировал он?

— Сначала никак. Помнится, пытался раскурить очередную сигарету, но дул ветер и спички гасли одна за другой. Потом сдался и начал целовать меня.

Я сглотнул.

— Ты засыпаешь? Тебе, должно быть, скучно? — спросила моя рассказчица.

— Господи, нет! Совсем наоборот.

— Не ври.

— Я не вру.

— Но ведь история совершенно банальная.

Изабель говорила чистую правду — ничего экстраординарного в ее истории не было, и все же она казалась захватывающей. У рассказов о физическом желании есть такая особенность: их слушают, затаив дыхание. Стоит начаться такому рассказу, как мы мигом превращаемся в пещерных людей, сидящих у костра, глодающих ребра мамонта и жаждущих получить ответ на вопрос, который в среде просвещенных литературных критиков считается столь вульгарным: "Что же было дальше?"

Рассказ Изабель, о котором идет речь, ничуть не менее увлекателен, чем повествование о том, как и почему встретились Троил и Крессида. Хотя в мире существует только пять сюжетов любовных историй, мы охотно внимаем их бесчисленным вариациям (в которых, допустим, Золушка встречает своего принца не на балу, а в поезде, или уже другой принц превращается не в лягушку, а в затычку для уха).

— Если тебе действительно интересно, нам помешали родители Бертрана или еще что-то, не помню. Потом я поднялась в свою комнату, а глубокой ночью он пришел и забрался ко мне в кровать. Впервые в жизни я делила постель с кем-то, кроме плюшевого мишки, поэтому просто оцепенела, хотя где-то внутри звучал голос: "Боже, только представь, как ты расскажешь об этом Саре".

— А потом?

— Какое-то время мы дурачились в постели… ну, ты понимаешь, типичная неумелая возня двух подростков, ни один из которых не знает, что, собственно, надо делать, — особенно та дурында, которая краснела при упоминании домашних животных…

— То есть ты…

— Что-то вроде… Наверное, это почти случилось, а потом он что-то пробормотал по-французски — и всё. Я тут же испугалась, что забеременела, но, как выяснилось, эта честь досталась простыне.

— И с кем же тебе удалось?.. — осторожно спросил я.

— О, со Стюартом, о котором я рассказывала тебе на днях. У нас была даже специальная книжка, она до сих пор где-то валяется — с графиками, диаграммами, схемами и семьюдесятью картинками. Мы встречались почти год. Все было так здорово, так легко… но, возможно, это говорит лишь о том, как мало у меня было опыта. Ту любовь иначе как щенячьей не назовешь. Настоящие любовные истории случились позже, и они приносили не только хорошее, но и плохое. Господи, только послушайте. Любовные истории. Звучит так, словно мне уже девяносто, а их было всего одна или две.

Она умолкла, затем перевернулась на бок и чуть приподнялась на локте.

— Знаешь, уже действительно поздно, и я очень сомневаюсь, что тебе хочется их выслушивать.

Но мне как раз хотелось, и по мере того, как приближалось утро, вставал резонный вопрос — почему?

Что один человек надеется узнать о другом, слушая рассказы о тех, кого тот любил? Почему этот аспект кажется наиболее важным для понимания того загадочного сегмента бытия, который мы именуем личной жизнью? И что можно сказать о человеке, узнав, кем были его возлюбленные?

Поскольку человек всегда стремится к тому, чем не обладает, наши любовные истории дают представление об эволюции наших желаний — от уюта, которым веет от поцелуя дантиста и до тех особенностей характера Изабель, о которых я узнал бы, если б мы не заснули. Но мы редко выбираем возлюбленных только по той причине, что тот или иной кандидат идеально восполняет наши эмоциональные лакуны, — и в этом смысле любовная история человека не вполне идентична летописи его душевных потребностей. Сколько раз Изабель останавливала свой выбор на мужчине не потому, что считала его самым подходящим, а просто потому, что ей необходимо было держаться за чью-то руку! Порой мы вынуждены выбирать из весьма ограниченного круга претендентов — так что потом, обсуждая с друзьями какую-нибудь непостижимую любовную историю, тщимся ответить на вопрос: "Но почему он?", в глубине души грустно вздыхая: "А где вы видели других?"

Помимо трудностей организационного плана, свою роль играют многочисленные психологические установки, благодаря которым человек может отвергнуть чувства того, кто мог бы стать его второй половинкой, и отдать предпочтение более соблазнительному, но отнюдь не подходящему субъекту. Прихотливость нашего выбора свидетельствует о том, что процесс получения и дарования любви, который кажется столь простым и ясным, в действительности исключительно сложен и богат нюансами. Мы неспособны влюбиться абсолютно спонтанно, поскольку не можем выйти за рамки принятых критериев. Последние же, в свою очередь, делятся на позитивные (веселые глаза, математики с высокими лбами или дебютантки с узкими щиколотками) и более извращенные (голубая кровь, алкоголики, истерички или те, кого бросила мать). Говоря только о достоинствах, которые мы выбираем в других, легко забыть о том, сколько времени мы тратим, потакая своим подсознательным, исторически сложившимся потребностям, повинуясь стрелкам на компасе садомазохизма или общественным неврозам, вместо того чтобы ориентироваться на сходство вкусов в оперной музыке или зимних видах спорта.

Изабель установила стрелки своего компаса следующим образом: "Мерзавцы, которых любила я, и хорошие парни, которые любили меня, но не вызывали у меня ничего, кроме презрения. А по мере того, как я становилась взрослее, — хорошие парни, которых мне не хотелось терять".

Учась на первом курсе Лондонского университета, она встретила Эндрю О’Салливана, уроженца Глазго, который работал над докторской диссертацией по философии, и отнесла его ко второй из вышеназванных категорий. Как призналась Изабель, в основе их отношений лежали фантазии, навеянные Солом Беллоу.

— Видишь ли, вообще-то мне нравится держать все под контролем и быть ответственной, но какая-то другая часть меня мечтает, чтобы я (как героини романов Сола Беллоу) бросалась к ногам уверенных в себе, надежных мужчин; чтобы кто-то заботился обо мне, а я могла быть капризной и избалованной. Знаю, это не очень-то почтенное желание, но в глубине души я хочу найти мужчину, который взял бы на себя хлопоты о деньгах, еде и крыше над головой.

Эндрю О’Салливан был находкой для любой женщины, мечтающей о пассивности. Идеальный компаньон на случай кораблекрушения или авиакатастрофы, он умел разжечь костер при помощи двух палочек, соорудить палатку из тряпок и бамбуковых стеблей и привлечь внимание спасательных служб карманной зажигалкой. Но в жизни, свободной от катастроф, его таланты проявлялись лишь в том, как сноровисто он заполнял страховые квитанции, да еще однажды вкрутил в стену пару шурупов, которые прилагались к телефонному аппарату Изабель.

Одна из черт, благодаря которым мужчина становится полезен при кораблекрушении, — это способность частично блокировать свое воображение (ровно настолько, чтобы расправа пиратов над пассажирами во время тайфуна казалась не трагедией, а всего лишь трудной ситуацией). Такой ментальный блок очень удобен в чрезвычайных обстоятельствах, но может создавать проблемы в тихий весенний день, когда от тебя не требуется ничего, кроме сочувствия к маленьким трагедиям другого человека. Изабель вспомнила, как она рассказала Эндрю о романе матери с автомобильным дилером. Широко раскрыв глаза, он терпеливо выслушал историю от начала до конца, а потом изрек: "Это так странно", — с упором на последнее слово, как будто ему описали обряд инициации в каком-нибудь первобытном племени.

Еще одним поводом для разрыва стало нарастающее раздражение, которое вызывали у Изабель часы Эндрю. Они предназначались для любителей подводного плавания, крепились на толстом металлическом браслете, а на широком циферблате свободно помещались хронометр, датчик давления и показатели времени в пяти различных странах. Разговаривая о чем-нибудь с Изабель, Эндрю имел обыкновение поглядывать на часы со словами: "А ты знаешь, что в Токио сейчас половина пятого утра?"

К концу восьмого месяца их отношений часы перестали быть устройством для определения времени, превратившись в символ наиболее отталкивающих качеств Эндрю. Не то чтобы Изабель сделала какое-то открытие; нет, она и раньше знала о часах и соответствующих привычках своего бойфренда, но ее восприятие этих фактов менялось в зависимости от того, была ли она еще влюблена, или уже разлюбила.

Сильнее всего мы ошибаемся в людях тогда, когда дело касается эмоциональной жизни, поскольку вместе с влюбленностью к нам приходит абсолютная уверенность в том, что именно этот человек идеально соответствует нашим ожиданиям, и, пока увлечение длится, мы слепы к недостаткам возлюбленного. В этом смысле быть влюбленным — значит понимать человека неправильно (и писать неправильную биографию).

Стоит нам захотеть родить ребенка или испугаться, что еще один субботний вечер, проведенный в одиночестве, сведет нас с ума, — как мы начинаем совершать хаотические душевные движения, одновременно теряя способность беспристрастно оценивать партнера. Мы сами себя дурачим, признавая лишь некоторые из своих желаний (скажем, иметь рядом человека, которому можно подставить губы для поцелуя), и забываем, с каким энтузиазмом когда-то относились к спорту на свежем воздухе или книгам по новейшей истории. Эти интересы нам тоже хотелось бы разделить с другими, но мы жертвуем ими ради объятий — точно так же, как государство закрывает балетные школы, чтобы потратить больше денег на оборону.

Если бы Изабель спросили об Эндрю, когда она была влюблена в кого-нибудь другого, то она, без сомнения, дала бы исчерпывающее описание слабых черт бывшего возлюбленного. Но тогда, в сумбуре первых месяцев студенчества, роман с Эндрю отвечал самым неотложным потребностям Изабель, так что никаких неприятных мелочей она попросту не замечала.

Но Эндрю сам запалил фитиль под фундаментом своего романа с Изабель. Она не замечала недостатков Эндрю, пока страдала от эмоционального вакуума, но стоило тому заполнить этот вакуум, как она успокоилась — и начала все более ясно различать изъяны своего партнера. То же самое нередко происходит с голодным туристом, заскочившим в придорожный ресторан. Заморив червячка, он вдруг замечает, что оставшиеся на тарелке овощи безобразно переварены, мясо слишком соленое, а интерьер столовой просто ужасен. По иронии судьбы, способность видеть чужие слабости возвращается к нам лишь после того, как мы наберемся сил и обретем уверенность в себе благодаря великодушию этих несовершенных личностей.