– За то, что я не отослала тебе письмо, как обещала. Мне жаль.

– Тебе будет жаль, я обещаю. Но это еще не все. За что еще?

Черт. Что еще? Что еще я сделала? Я честно не могла вспомнить ничего другого, но если бы я сказала и оказалась не права…

Пока я отчаянно пыталась понять, о чем он говорит, он зашипел мне в ухо:

– Ты даже не помнишь, да?

Сердце у меня замерло.

– Ты не только не сделала того, о чем я тебя просил – такой пустяк по сравнению с тем, чем ты занималась последнюю неделю, – но я спрашивал тебя три раза, делаешь ли ты это, и три раза ты говорила мне, что делаешь. Один раз ты снизошла до того, что отослала мне сообщение, выразив свое полное пренебрежение.

Его голос зазвучал скептически при мысли о том, что я могла осмелиться на такое:

– Пренебрежение ко мне: давать понять, что не собираешься делать то, о чем я тебя просил.

Бог мой. Я снова принялась извиняться, но он оборвал меня:

– Ты будешь говорить, когда я тебе позволю. Если честно, то я не верю ни одному слову, слетающему с твоего языка. Так что придется тебя наказать.

Придется? Если б у меня не перехватило дыхание, я бы спросила, что же, черт возьми, было до этого? Потом я была рада, что не сделала этого.

– Сними зажим с клитора. Сейчас.

Услышав его приказ, я испытала облегчение. Что бы ни произошло дальше, это, по крайней мере, не будет связано с нестерпимой болью в клиторе. Я с нетерпением протянула руки и, тяжело дыша, сняла зажим. Я хранила молчание, пока восстанавливалось кровообращение в моем истерзанном клиторе, корчась от нарастающей боли.

То, как изменилось мое дыхание, не прошло незамеченным.

– Хорошая девочка.

Меня согрела его похвала даже в середине наказания, и меня охватило ложное чувство безопасности.

– А теперь возьми зажим и надень на язык.

Чувство безопасности улетучилось, и я не могла промолчать.

– Что?

– Ты меня слышала. Твой насмешливый язычок довел тебя до беды и получит по заслугам. Высунь язык и надень на него зажим. Высунь его как можно больше. Сейчас же. И я хочу, чтобы ты его прищемила.

У меня тряслись руки. Я была в ярости. Сбита с толку. Чувствовала себя виноватой. Боялась. Удивлялась, какого черта я позволяю ему это делать, но знала, что позволю и это будет моей карой. Я не знала, насколько это будет больно, и меня поташнивало от страха, но я была у него в долгу, и он надеялся, что я смогу это сделать. Да, это будет выглядеть глупо, но меня никто не увидит. И Джеймс не сможет меня услышать. Все обойдется. Я думала, что смогу это сделать. Смогу.

И сделала.

Первое, что я почувствовала, когда это подобие зажима защелкнулось у меня на языке, был привкус моей смазки. Долей секунды позже, когда вернулась способность чувствовать, я испытала прилив боли. Я взвыла и, говоря честно, не смогла бы сказать, какое чувство приносило мне больше разочарования, – я вообще не могла говорить. Я попыталась слегка перекатить палочки языком, чтобы поудобней расположить их между зубами, немного напоминая своенравную лошадь.

– Надела?

Глупо, но я закивала головой, прежде чем выдавить из себя что-то утвердительное.

– Сдается мне, ты ощутила свой вкус, да?

Я знала, что он ждет ответа, но во второй раз мой шепот прозвучал еще тише и, если шепот может звучать таким образом, стыдливо.

Он засмеялся:

– Давай, Софи. Ты знаешь правила. Отвечай как следует.

Я пришла в ярость. Я сомкнула губы вокруг палочек как только могла, с высунутым языком.

– Ты можешь говорить с таким зажимом, Софи, и ты будешь говорить. У меня впереди целая ночь, а ты только напрашиваешься на неприятности.

Я молчала.

– Хорошо. Шлепни себя между ног. Три раза. Чтобы я слышал. Если не услышу, я заставлю тебя делать это снова, пока не сделаю сам.

Я не думала о том, чтобы оказать непослушание, но чувствовала, как нарастает паника, испытывая страх от мысли о том, что с каждой минутой ситуация становится все хуже.

Я сжимала голову руками, но собралась с духом, чтобы нанести первый удар. Я шлепнула себя сильнее, чем собиралась, и задела клитор. Случайно я прикусила язык, пытаясь сдержать стон. Второй удар был лучше – если к жестокому самоистязанию можно применить это слово, – но третий отозвался мучительной болью, поскольку я умудрилась задеть зажим вокруг левого соска, опуская руку. Я не могла сдержать крик и услышала в ответ цоканье языком. Эти звуки выводили меня из себя, несмотря на мои попытки покориться ему.

– Ты груба сегодня вечером, Софи, и непослушна. Ты знаешь, что должна благодарить меня за каждый удар, который я тебе наношу.

Я не могла говорить. Я не хотела говорить. А затем он произнес то, что наполнило меня ужасом, справиться с которым я не могла.

– Мы можем заниматься этим всю ночь. Теперь ты ударишь себя шесть раз. И если ты не будешь отсчитывать удары и благодарить меня каждый раз, я удвою их количество, а затем еще раз удвою, и мы будем продолжать, пока ты не дашь мне того, что я хочу. Так что все зависит только от тебя. Я с удовольствием пролежу здесь всю ночь, слушая твое хныканье. На самом деле это весьма занятно. Но так или иначе, ты свое получишь. И ты будешь разговаривать со мной.

Ты знаешь, что должна благодарить меня за каждый удар, который я тебе наношу.

Я его ненавидела. Проблема была не в том, что мне было сложно подчиниться, достичь возбуждения или возбудить его. Он не заставлял меня покидать мою зону комфорта и не унижал меня ради взаимного удовольствия. Но он унижал меня так, как никогда раньше. Я действительно испытывала ненависть, но это чувство было пропитано смятением и ощущением вины. Я открыла рот в надежде заговорить, пытаясь выговорить слова онемевшим языком и сглотнуть слюну, собравшуюся в уголках губ. Я словно стояла на краю пропасти. Я знала, чего он хотел. Знала, что выбор за мной. Знала, что не хочу этого делать, и каждая частичка моей души кричала, призывая остановиться. Но я хотела исправить ситуацию. Хотела взять планку, которую он установил так высоко, но не подвести его и не подвести себя. Выбор был за мной. В некотором смысле я не была этому рада, поскольку это обостряло ощущение подчинения и унижения, делая его еще более мучительным. Выбор был за мной, и я предпочла принять наказание и унижение. Он знал об этом, как и о том, насколько мне ненавистна каждая секунда.

Я нанесла удар. Достаточно сильный, чтобы у меня перехватило дыхание. А затем с трудом, голосом, полным слез, мне удалось сказать:

– Один. Благодарю тебя.

Но это было не так. То, что я сказала, звучало глухо и невнятно – верным было лишь количество слогов. Возможно. Я испытала прилив стыда и унижения и, пытаясь его игнорировать, ударила себя вновь. Услышать себя во второй раз было еще хуже, чем в первый, – не знаю почему. Я все еще разговаривала как идиотка и, услышав, как жалко прозвучал мой голос, заплакала, отчего моя речь стала еще неразборчивей. Я продолжала наносить удары, считать и благодарить (хотя я не была уверена в том, в какой мере я испытывала благодарность), и к шестому удару я задыхалась от рыданий, надеясь, что это немыслимое унижение вскоре кончится.

Наказания – забавная вещь. Многое в отношениях Господина и подчиненной связано с болью – с тем, чтобы ее причинить и… выдержать. Наказание ударами или тростью по некоторым сомнительным правилам игры доставляет мне удовольствие и возбуждает меня, но в этот раз… Я испытывала угрызения совести из-за того, что разочаровала его. Меня угнетала мысль о том, что он счел это настолько неизбежным, что продумал наказание заранее. И внезапно, лежа на кровати в отеле вдалеке от дома, с пылающими от боли сосками и израненным языком, после того, как меня заставили проделать нечто ужасное и унизительное, я почувствовала себя невыносимо одиноко.

Да, я понимаю, что именно это должно быть результатом наказания. Я просто не думала, что шесть палочек и полдюжины резинок сделают свою работу так хорошо.

Немного успокоившись, я попыталась вытереть слезы, не задевая палочки. Рыдания превратились во всхлипывания, и наконец раздался его голос.

– Ты поняла, почему я наказал тебя подобным образом?

Я сглотнула через палочки, прежде чем прошипеть «да», закрыв глаза от звука собственного голоса.

– Я наказал тебя так, потому что ты – маленькая глупая девчонка, и именно так наказывают маленьких глупышек.

Будь я в обычном расположении духа, я бы что-нибудь сказала, хотя бы закатила глаза, услышав «девчонка». Но сейчас я лежала молча, испытывая чувство стыда, пытаясь не пустить слюни, и мой язык горел от боли.

– Ты маленькая глупая девчонка, верно?

О, нет, подумала я, только не это. Если меня называли хорошей девочкой, в крайнем случае я испытывала подозрительные приливы радости, но это… Я ощутила, как сжимаю палочки губами и моим торчащим языком в молчаливом протесте.

– Ударь себя еще раз.

Еще до того, как мне пришла мысль о неповиновении, моя рука уже двигалась, выполняя его желание. Я поблагодарила его.

– Скажи это.

Я вздохнула. Открыла рот. Закрыла. Попыталась снова.

Внезапно палочки уперлись мне в зубы, когда я попыталась заговорить, хотя еще несколько секунд назад все было иначе. Позор был очевиден, хотя слова из-за обездвиженного языка прозвучали невнятно:

– Я маленькаяглупаядевчонка.

– Маленькие глупые девчонки плюют на других, верно?

Я заскулила, выражая согласие со всем, что он говорил, со всем, что могло прекратить это, поскольку боль и унижение были нестерпимы.

– А сейчас ты можешь сказать, что плюешь на меня?

Я издавала нечленораздельные звуки, которые не говорили ни о чем, кроме моего отчаяния.

– Нет, не могу.

– Так попытайся! – прошипел он.

Давай, Софи, это скоро кончится. Хуже уже быть не может. Слезы ручьями лились по моему лицу, когда я попыталась это сделать – безнадежно, вновь и вновь пытаясь выдохнуть и заставить губы слушаться, в отчаянии ожидая, когда муки кончатся и я смогу закрыть рот, сведенный судорогами боли.

А затем, конечно, все стало хуже.

– Положи руку между ног. Что ты чувствуешь?

Я вспыхнула. Я знала, что я буду чувствовать, несмотря ни на что. Я была совершенно мокрой. Удары ладонью становились все более влажными, что выдавало меня с головой, даже без тех доказательств, которые оставались у меня на пальцах.

– Стесняешься сказать? Прижми пальцы к своему высунутому языку. Попробуй себя на вкус. Скажи, что ты чувствуешь.

Я протянула руку к горящему от боли рту и ощутила вкус того, как мое тело предало мой разум, своим дрожащим языком. Сжав зубы, я сказала ему то, что он уже знал:

– Я мокрая.

– Что?

В этот момент моя ненависть к Джеймсу была столь же велика, как и желание повиноваться ему. Я хотела превзойти его в своем подчинении. Для меня это было состязанием, и я могла выиграть, только не проявив малодушия. Бредовая идея? Возможно. Вероятно, причиной мог быть мой онемевший язык. Я выдавила сквозь зубы:

– Я мокрая.

– Хорошая девочка.

Чувство ненависти исчезло, и я испытала прилив гордости наряду с легким приступом паники от ощущения того, насколько управляемой я становлюсь.

– А теперь доведи себя до оргазма. Когда я услышу, как ты кончишь, ты сможешь снять зажимы.

Я действительно не знаю, спасло ли ситуацию, если бы я кончила легко при таком отношении с его стороны. Стоило постараться, но язык так болел и я с таким трудом сглатывала слюну, что наряду с глубоким чувством унижения и раскаяния это отвлекало меня, и я не могла достичь оргазма быстро. К тому времени как я молила его дать мне возможность кончить, голос мой срывался, был полон отчаяния и неразборчив, а тело ломило от боли, и я чувствовала себя совершенно обезоруженной. Я была полностью в его власти и, так или иначе, больше никогда не допустила бы подобной ошибки.

Мне было так стыдно – из-за того, что я разочаровала его и сделала столько унизительного.

Когда я вернулась на землю, осторожно снимая зажимы с груди и языка и испытывая дикую боль при приливе крови, я чувствовала себя изможденной и странно расстроенной. Я хотела поговорить с ним, но не знала, что сказать. Мне было так стыдно – из-за того, что я разочаровала его и сделала столько унизительного по его просьбе, – что не могла разговаривать как обычно. Я чувствовала себя более косноязычной, чем с зажимом на языке.

Он проявлял столь неуместное, но все же столь успокаивающее внимание, спрашивая, как я себя чувствую, не нужно ли мне положить лед на саднящий язык. Смешно, но от его доброты у меня вновь появились слезы на глазах.