– Софи, я…

Я вздрогнула, как от ожога, и оттолкнула Джеймса с такой силой, что чуть не сбила его с ног:

– Не трогай меня. Все кончено. – И захлопнула дверь перед его носом.

Когда я обернулась, лицо Томаса представляло собой нечто. Он никогда не видел меня на таком эмоциональном подъеме и, по-видимому, действительно не знал, что делать. Я почувствовала, как дрожат губы, и на какой-то момент на его лице появилось выражение паники, но потом он настроился на атаку и двинулся ко мне, чтобы обнять меня. Я немного поплакала, потом взяла себя в руки, и слезы стали высыхать, но я все равно намочила футболку Томаса. Потом он заварил чай для всех нас – бедную Шарлоту разбудил звук хлопнувшей двери и мой рев, как в мыльной опере. Он рассказал ей, что произошло, какой я была потрясающей и какой у Джеймса был глупый вид. Я не была уверена, что он прав во всех отношениях. Прошло некоторое время, мои глаза уже были не такими опухшими, и можно было предполагать, что Джеймс ушел. Только после этого мы осмелились отправиться на завтрак. Я не думала, что он может быть где-то рядом, хотя все еще желала этого.

Глава 17

Доминирование

Я редко по-настоящему теряю самообладание. Я, конечно, могу разразиться тирадой, как и любая женщина, но в целом я довольно дружелюбна. Моя перепалка с Джеймсом настолько не вязалась с моим характером, что и Томас, и Шарлотта были немного удивлены.

Они остались на выходные, как и планировалось, но… во всем была червоточина – Джеймс. Его появление выбило меня из колеи. Я была в бешенстве, по-настоящему, из-за его реакции на то, что он видел, как Томас выходит из моей спальни. Не поймите меня неправильно, я знаю, что выглядело это нехорошо, но если и существовала позиция морального превосходства, то господин Очень-впечатлительный-с-замашками-лорда-Лукана[12] не имел права на нее, не в последнюю очередь потому, что – простите, если кажется, что я ворчу, но в данном случае мне это казалось разумным основанием – он не связывался со мной несколько недель. Какое ему дело до того, чем или с кем я сейчас занимаюсь? Он ожидал, что я буду сидеть одна дома и рыдать? Я, конечно, делала это, но речь совсем о другом, и я не собиралась никоим образом показывать, что так и было.

* * *

Оглядываясь назад, я признаю, что жалела о том, что захлопнула дверь. Было очень приятно это сделать, и он, несомненно, заслужил это. Но когда тишина затянулась, я внезапно поняла, что он не собирается стучать вновь, и я понятия не имела, с какой целью он вообще пришел. Ни с какой. Драматичные жесты хороши в теории, но меня жгло любопытство, равно как и чувство несправедливости. Я все еще хотела… ладно, мне все еще было нужно знать, почему он так внезапно исчез… и столь же внезапно вернулся? Конечно, моя не в меру буйная фантазия сорвалась с цепи, как и во время его отсутствия, но – черт побери мой заново приобретенный цинизм! – я не была уверена, что он вернулся, потому что скучает по мне и вдруг осознал, что не может без меня. А по выражению его лица вообще можно было подумать, что он вернулся за любимыми джинсами или что-то в этом роде. Ни тени напряженного ожидания – только слегка страдальческий взгляд. По крайней мере, пока не появился Томас.

Я была в замешательстве. С каких это пор приступы ревности у мужчин (это не эгоцентризм – так и выглядело!) вошли в моду? Что за бред? Эти истерики были самым последним, чего мне хотелось в любых отношениях, – поэтому почему я вообще переживала из-за него, особенно после всего, что он сделал?

У меня голова шла кругом, даже когда мы смотрели фильм за фильмом. Я мало говорила. Остальная часть выходных, проведенных с Томасом и Шарлоттой, прошла так спокойно, что напоминала антиклимакс. После завтрака мы смотрели кино, пили чай, а ужинать отправились в чудесный ресторан, где готовят блюда, приправленные карри. Мне нравится думать, что я держалась беззаботно и весело, но в некоторые моменты я замечала, что Шарлотта и Том обмениваются тревожными взглядами, поэтому, наверное, со стороны это так не выглядело. В целом я чувствовала себя нормально. То, что я высвободила свои эмоции, было своего рода катарсисом и помогло подвести черту. У меня пропало желание побить кого-нибудь, и это был прогресс.

Конечно, друзья видят сквозь оболочку. Когда я тащила одеяло к дивану, Шарлотта коснулась моего плеча:

– Софи, ты не обязана спать на диване, если не хочешь.

Я посмотрела на нее в растерянности. Казалось, то, что мы делали, произошло в другой жизни, жизни, о которой я не жалела, но в которую определенно не хотела возвращаться. О чем она? Я закашлялась, раздумывая о том, как тактично сказать «нет», но она покачала головой.

– Нет, я не это имела в виду. Я просто подумала, что ты можешь поместиться вместе с нами. Не спи здесь сегодня одна.

Я смерила взглядом сгорбленный диван, вспоминая о том, как мало мне удалось поспать прошлой ночью до разбудившего меня звонка. И улыбнулась:

– Хорошо.

Томас хмыкнул позади меня.

– Все это хорошо и мило, но здесь не самая большая в мире кровать, и готов поспорить, что неудобно будет именно мне.

Шарлотта шлепнула его по руке:

– Заткнись и веди себя прилично. В конце концов, это ее кровать. Можешь занять диван, если тебе это больше по душе.

Быстрый ответ Томаса:

– Нет, дорогая, ты абсолютно права! – вызвал у меня смех, и впервые после того утра он не был наигранным.

Наутро я чувствовала себя удивительно отдохнувшей. Шарлотта лежала рядом со мной, свернувшись в клубок, мы обе были укрыты одеялами. Когда я открыла глаза, то увидела Томаса, вжатого в стену; его рука сжимала кусочек одеяла размером с почтовую марку. Это вызвало у меня улыбку, и я ощутила прилив нежности к своим нестандартным друзьям.

Они ушли днем, и я немного поплакала – когда вы по-настоящему теряете самообладание только раз в пару лет, эмоциональное похмелье неминуемо. Оказавшись одна, я не могла его преодолеть. Я улеглась перед телевизором, надеясь, что повторные показы всякой дряни и чай помогут мне избавиться от меланхолии. Я надеялась, что это сработает – по крайней мере, после долгих недель тревоги я должна была уже сама себе наскучить этим. Во всяком случае, я так думала, пока не проснулась на следующее утро и не посмотрела в телефон.

Привет, я знаю, что у тебя вчера были гости, но мы можем встретиться? Просто поговорить? Дж. xx

Я читала и перечитывала сообщение. Два поцелуя? Это что-то значит, верно? Но что? И хочу ли я знать? Стоит ли оно того? Что его останавливало проделать то же самое несколько недель назад? И, черт возьми, что он подразумевает под «гостями»? Думает ли он, что я сплю с Томасом? Почему его, похоже, это не волнует? Он думает, что я теперь несвободна? Почувствовал ли он облегчение? Боится ли серьезных отношений? Если да, сказал бы он мне об этом? Заботит ли все это меня? К моей досаде, последний вопрос был единственным, на который я точно знала ответ, и, как это ни парадоксально, я бы предпочла не знать его.

Я читала и перечитывала сообщение. Два поцелуя? Это что-то значит, верно? Но что?

Было два разных подхода, четко сформулированных Томасом и Шарлоттой. Том считал, что мне лучше отказаться от встречи с Джеймсом, сказав ему: «Отвали и умри», – поставить точку и жить дальше. Шарлотта полагала, что я должна пойти, вести себя дружелюбно, но не флиртовать, одеться сногсшибательно и заставить его пожалеть о том, от чего он отказался. Спустя несколько дней метаний – больше никаких ответов на сообщения в течение получаса – я решила последовать последней стратегии. Что, конечно, может служить подтверждением моих мазохистских наклонностей.

Я отправилась в город – в наряде с немного более откровенным вырезом, чем принято. С какой целью? Ну… Я просто чувствовала, что должна узнать, что произошло, попытаться понять. Мне было нужно, если такое бывает за пределами дешевых американских ток-шоу, чувство какой-то завершенности.

Мы встретились. Он был заботлив. Мы заказали кофе, поболтали – сначала о том, какой сорт кофе лучший, затем о дне рождения моего брата, о годовщине свадьбы его родителей. Обо всем, кроме главного. Время шло, и у меня было чувство, что я могу рассмеяться: вот мы сидим тут, будто ничего не случилось. Просто сюр! Я чувствовала себя истощенной и даже более запутавшейся в собственных эмоциях и поведении, чем в его. Почему я до сих пор здесь?

Но, кажется, не только я была не способна объяснить, что происходит в моей голове. Наконец Джеймс сказал что-то, не связанное с родственниками, – будто увлеченно играя с кофейной ложечкой, он сказал с интонацией, с которой обычно обсуждают погоду:

– Не знаю, заметила ли ты, что я довольно резко утратил энтузиазм.

У меня отвисла челюсть – я не сдержалась и рассмеялась. Смех был резким, Джеймс чуть вздрогнул, но продолжал. Из храбрости или сумасбродства? В тот момент я не была уверена.

– Я знаю, что поступил плохо. И я не смог бы объяснить тебе, почему я так поступил, я сам не понимал, что происходит. Знаю, что это звучит глупо. Но что-то щелкнуло внутри меня. И я даже не осознавал этого. До выходных.

И он рассказал мне обо всем. Сказал, что я удивительный человек, что я интересна, умна, что я умею рассмешить его, что ему очень нравится со мной – все это я мысленно заархивировала в своей голове, для того чтобы вспомнить об этом в плохие дни, когда чувствую себя отбросом. Но в то время, как я мысленно готовилась к «но», объясняющему, почему он умчался, будто за ним гнались Церберы, он сказал мне то, что заставило меня поднять глаза в растерянности и подумать, что я ослышалась.

– Чем больше ты мне нравишься, чем больше времени мы проводим вместе, тем сложнее мне доминировать над тобой, Софи. Делать тебе больно. Когда мы начали играть, опасение в твоих глазах, твои стоны возбуждали меня. А сейчас меня это расстраивает. Мне жаль.

Ему жаль? Я была в бешенстве. Было не заметно, что ему жаль, но вскоре ему станет жаль по-настоящему.

– Знаешь что? Ты – идиот.

Он посмотрел на меня удивленно. Не знаю, много ли людей называли его идиотом. Я задумалась, не было ли это частью чертовой проблемы.

– Ты, такой проницательный, умеющий предугадывать мои реакции, как никто другой, гордящийся тем, что понимаешь, что на меня действует, – как, черт возьми, ты можешь быть таким тупым? Как ты мог не знать, что твоя безрассудная, малодушная тактика молчания причинит мне большую боль, чем что-либо, что ты делал своими руками, или что-либо, чем ты мог нанести мне физическую боль?

Он покачал головой.

– Я знаю. Правда знаю. Я просто… – Он осекся.

Что говорят в подобной ситуации? После первой вспышки гнева я мало говорила, в основном потому, что, если б я составила список возможных причин произошедшего между нами, эта не вошла бы в первую сотню. Это казалось сумасшествием. Позднее я сквозь зубы испытывала уважение к тому факту, что ему удалось придумать что-то, о чем даже я со своим бурным воображением даже подумать не могла; но в тот момент я молчала. Я была потрясена. И пока он говорил и извинялся с таким смущением, что можно было подумать, что он признается в преждевременном семяизвержении, моя ярость сменилась чувством жалости. Он выглядел так, будто действительно нуждается в объятии и в том, чтобы ему сказали «все будет хорошо».

Какое-то время мы молчали, пока мой мозг не включился в достаточной мере, чтобы я додумалась спросить, почему это не было проблемой раньше.

Проведя рукой по волосам, он сказал, что никогда не доминировал над кем-либо в реальности настолько сильно, как надо мной. Что он уважал меня больше, чем кого-либо, с кем играл до этого, в том смысле, что я более способна, более равна ему, и, хотя на уровне теории доминирование надо мной возбуждает его – отсюда хорошая игра по электронной почте, – в реальности ему становилось все труднее, независимо от того, смотрю я на него сердито или со слезами на глазах. А потом он опять извинялся. Долго. Настолько, что я его все-таки обняла, и мы стали пить кофе. Я все еще была зла, не в последнюю очередь потому, что он, казалось, не мог понять, что его поведение за последние несколько недель причинило мне больше боли, чем он мог причинить кнутом, деревянной ложкой или любым другим предметом, который он бросал в меня, и потому, что из-за его поведения отношения между нами изменились так, что неизвестно, можно ли их исправить. Но по крайней мере теперь я знала. Я могла попытаться понять.

Он какое-то время смотрел в свою чашку, пока я приводила в порядок свои мысли. Я даже не была уверена, изменят ли или должны ли мои слова что-то изменить, но чувствовала, что последняя деталь головоломки встала на место и, возможно, Джеймсу нужно услышать то, что я собиралась сказать, хотя мне это было трудно. Внезапно пришла моя очередь нервничать, действовать осторожно. Это казалось безумием – никогда не говорить об этих ключевых моментах прямо, но чувствовать то, что я – мы? – чувствовала. Честно говоря, я никогда не ощущала себя более уязвимой, даже когда плакала, когда была беззащитной, когда меня заставляли пересекать границы. Наконец я заговорила, мой голос звучал тихо и, как ни странно, застенчиво.