Уроков не было. Наставник царских детей Хаемвиз сидел в укромном уголке сада и дремал на солнышке. Юный Тутмос проводил время в покоях своей матери, разозленной и сбитой с толку последними событиями, а сыновья вельмож, с которыми Хатшепсут и Тутмос обычно встречались в комнате для занятий, сидели дома, радуясь нечаянным каникулам.

Ахмес заперлась в своих покоях, даже ела там, прислуживала ей за трапезой одна Хетефрас. Свое горе она хранила в тайне от всех. Дочь фараонов, с младых ногтей знакомая с порядками дворца, она хорошо знала, чего от нее ждут. Смерть царственной особы, так же как и жизнь, всегда влечет за собой неожиданные повороты и перемены. Ахмес много молилась своей любимой покровительнице, Исиде, преклонив колена у алтаря, который приказала воздвигнуть в своих покоях несколько лет тому назад. Однако ее молитвы чаще были о Хатшепсут, чем о Неферу, ибо она твердо верила в то, что ее старшая дочь сопровождает Амона-Ра в его странствии по небу и не нуждается ни в чьем заступничестве. Зато беспокойство за младшую росло не по дням, а по часам, точно плод в утробе, и каждое его шевеление приводило Ахмес в смятение, что было на нее совсем не похоже.

Что до самого Могучего Быка Маат, то он пристрастился мерить по ночам шагами залы и коридоры дворца, расстраивая планы слуг и пугая гвардейцев, которые несли стражу в самые глухие, безмолвные часы. Днем он ходил в храм, где собственноручно приносил жертвы, – эту обязанность обычно выполнял за него верховный жрец. Теперь он знал, чего хочет, и передача власти Тутмосу не входила в его планы. Во время своих ночных скитаний по дворцу он много думал о том, не стоит ли ему вызвать своих сыновей Ваджмоса и Аменмоса с границы и возложить царский венец на голову одного из них, но все же отказался от этой мысли. Обоим перевалило за сорок, оба с юных лет служили в армии. Но дело было совсем не в этом. В конце концов, фараон с выучкой военного – это сильный и решительный правитель. Просто одна мысль о том, что придется выдать за одного из них Хатшепсут, десятилетнюю девочку, вызывала в нем сентиментальное возмущение, хотя он и понимал, что это лучше, чем тот безумный план, с которым он носился. Кроме того, оба были давно женаты, их семьи жили в поместьях неподалеку от Фив, ни тот ни другой давным-давно не совали носа в политику, и… и…

«И на это нет моей воли, – признался он себе, преклоняя колена перед своим богом в полумраке величественного святилища. – Моя воля – воля Амона, но пожелать чего-либо еще не значит сделать». И он продолжал днем приносить жертвы богам, а по ночам мерить гулкие залы дворца твердыми шагами.


Наконец в середине месяца Мезор, когда река стала отступать, обнажая черную удобренную землю, на восточном берегу собрался погребальный кортеж, чтобы проводить Неферу домой. Пришедшие молча наблюдали, как поднимают на борт корабля гроб с ее телом, а вслед за ним и все, что связывало ее с жизнью. Утро выдалось солнечное и свежее, в воздухе пахло влажной землей. Течение в реке еще не успокоилось, а в садах из отсыревшей насквозь почвы уже лезли первые зеленые ростки. Жрецы, плакальщики и родственники покойной, готовясь к недолгому путешествию на запад, всходили на корабль с опущенными долу глазами, занятые каждый своей думой. На дальнем берегу их ждали запряженные волами неподвижные дроги, и, пока барки с погребальной процессией приближались к причалу, а шесты, которыми рабы отталкивались от дна, поднимались и падали, влажно блестя на солнце, Хатшепсут охватила дрожь.

Дни траура принесли ей пусть шаткий, но все же покой, и она снова почувствовала, что заняла свое место в жизни, но теперь при виде огромных красно-рыжих животных, которых держали неподвижные и жутковатые служители города мертвых, ее охватил тот же ужас, что прогнал ее от смертного ложа Неферу и бросил в воды священного озера. Она поспешно схватилась за теплую, знакомую руку матери.

Лодки мягко ткнулись бортами в причал, рабы спустили трапы, а Хатшепсут, Ахмес и фараон стояли и ждали, пока вынесут на берег саркофаг и сундуки.

Мутнеферт с сыном держались чуть в стороне. Хатшепсут то и дело ловила на себе осторожные взгляды, которые искоса бросал на нее Тутмос, но охватившая ее тревога притупила уколы раздражения. Она решительно повернулась к нему спиной и теснее прижалась к Ахмес.

Тутмос следил за ней мрачным взглядом. Мать объяснила ему, что теперь, когда Неферу больше нет, ему придется жениться на Хатшепсут, если он хочет стать царем. Сначала он возмутился, но мятежное настроение продлилось недолго. Как обычно, Тутмос спрятал его под маской медленно соображающего тюфяка, оставив на виду только дурное настроение.

Мутнеферт в день похорон было не узнать. Ее фигура утопала в складках широкого синего одеяния, на ней не было ни одного украшения. Исподтишка, то и дело сверкая глазами, она наблюдала за своим царственным супругом. Она не сомневалась, что скоро ее сын станет царевичем короны и с легкостью обуздает эту сумасшедшую девчонку Хатшепсут, едва они поженятся. «В конце концов, смерть царевны еще не катастрофа, – рассуждала она про себя, – хотя, конечно, жаль девочку». Мутнеферт прекрасно понимала, что из Неферу получилась бы куда более покорная и почтительная супруга, чем когда-либо выйдет из Хатшепсут, но тут уж ничего не поделаешь. Просто им всем придется еще потерпеть. Пока не потеряно ничего, кроме времени.

Погребальная процессия была готова. Первыми шли двенадцать рабов с розовыми алебастровыми сосудами на плечах, в них лежали еда и драгоценные мази, за ними другие рабы несли длинные ящики из кедрового дерева с платьями и украшениями Неферу. Дальше ехали дроги с балдахином, под которым стояли четыре сосуда с внутренностями девушки; пробка каждого кувшина изображала одного из четырех сыновей Гора. Перед ними, по обычаю, выступал жрец, который всю дорогу бормотал молитвы, а уже далее в окружении прочих жрецов следовал на других дрогах саркофаг. Участники процессии зашептались, выстраиваясь по рангу, и Хатшепсут заняла свое место сразу за гробом, рядом с Ахмес и фараоном, по-прежнему не выпуская теплой руки матери.

Когда хоронили ее бабку, все было совсем иначе. Хатшепсут хорошо помнила, что, несмотря на предписываемые обычаем вопли плакальщиц, тогда всем было радостно – к месту последнего упокоения провожали высокородную женщину, которая прожила долгую счастливую жизнь и желала воссоединиться с богом. Но сегодня, дожидаясь, пока красавицы из гарема в синих траурных платьях займут свои места в хвосте растянувшегося погребального кортежа, и чувствуя, как набирают силу солнечные лучи, она по-настоящему горевала и сострадала девушке, которая едва успела переступить порог детства и чья короткая жизнь была полна несчастий.

Менена подошел к Тутмосу, поклонился, и Тутмос нехотя дал знак начинать. Хатшепсут увидела, как налегли на оглобли быки и дроги перед ней рывком двинулись вперед. Она сделала шаг, и тут же сзади донесся высокий, исполненный горя, режущий уши вопль – это женщины посыпали себе голову землей и плакали. Хатшепсут упорно смотрела на пятки шедшего впереди жреца, чтобы не видеть раскачивающегося гроба, не думать о том, что лежит внутри. Прямо над ними в высоком голубом небе кружили два сокола, ловя раскинутыми крыльями ветер, их крики были единственным звуком, который перебивал чуть слышное бормотание жрецов. На всем пути следования кортежа молчаливой толпой стояли обитатели некрополя, которые, завидев фараона, сгибались, точно пшеница на ветру, но тут же выпрямляли спины. Хатшепсут следила за ними краем глаза, видела развевающиеся на ветру белоснежные одеяния этого призрачного народа. И вдруг над толпой взлетел пронзительный, точно звук рога на заре, голос личного жреца Неферу, молодого, полного сил Ани:

– Плачьте по ней, ибо она достигла горизонта!

Было в его песне торжество, но была и скорбь, глубже которой не испытывал никто. Когда остальные откликнулись:

– Она живет! Она живет в вечности! – Хатшепсут заплакала. Неожиданно она почувствовала, как ее вторая рука утонула в громадной ладони отца, но и это ее не утешило.

У разверстого входа в гробницу, где их уже ждали слуги, процессия остановилась. Толпа осталась позади. Плакалыцицы умолкли, лишь изредка долетали тихие невнятные обрывки их разговоров; а тем временем саркофаг спустили на землю и поставили вертикально. Хатшепсут подняла голову, и на какой-то головокружительный миг ей показалось, что вот сейчас позолоченная крышка саркофага повернется на петлях и Неферу сама шагнет наружу, но ничего не случилось. Соколы еще раз пронзительно вскрикнули, описали над процессией круг и взмыли к солнцу, а помощники жрецов собрались вместе, чтобы совершить возлияние. Вперед со священным ножом в руке вышел Менена, и церемония открытия рта началась.


Четыре дня и четыре ночи погребальный кортеж стоял лагерем близ маленького храма и свежей рваной дыры в стене утеса. Бело-голубые шатры хлопали на ветру и тянули за вбитые в землю колышки, точно неуклюжие привязанные птицы; собравшиеся в кучку жрецы часами бормотали молитвы, держа в ладонях курильницы, над которыми вставали расплывчатые колонны серого дыма, покачивались и исчезали в незамутненном воздухе пустыни.

Хатшепсут сидела со скрещенными ногами и уткнувшимся в ладони подбородком в тени материнского шатра и задумчиво смотрела в пространство либо разглядывала красные бока утесов, надеясь заметить какое-нибудь животное. В это время года там обычно показывались олени или каменные козлы, журавли, ласточки, иногда мелькал гладкой гибкой тенью горный лев, но в те дни угрюмые скалы хранили молчание, в полдень начиная дрожать от зноя. Девочка крадучись уходила к реке, чтобы охладиться. Дважды ее настигал один из соколов и медленно, осторожно кружил над ней, а она опускалась на колени в знак уважения к Ховатиту, могущественному повелителю неба.

Пока он неторопливыми крыльями рассекал воздух, описывая в небе широкие круги, она думала о сестре. Неферу тоже положили у озера, откуда она видела, как небо из голубого становится красным и птицы на закате собираются в стаи. Значит, он прилетал к ней тоже и, не сводя с нее черных немигающих глаз, ждал? Хатшепсут его не боялась, по крайней мере сейчас, в ослепительном сиянии весеннего дня. Пронзительно вскрикнув, сокол полетел в сторону дворца, а девочка, пораженная и смущенная, встала на ноги, отряхнула колени и зашлепала по топкому берегу дальше. Не верилось, что кто-то может страдать, стариться или умирать под этот оглушительный весенний ор, и девочка с тяжелым сердцем вернулась к шатрам, между которыми бесшумно двигались притихшие люди. Наверное, отец прав. Наверное, Неферу просто была слабой.

Гроб все так же стоял, прислоненный к скале, жрецы все так же пели. Девочка вошла в свой шатер и легла, по ее горячим щекам потекли слезы. Она чувствовала себя совершенно одинокой.

Но вот на закате четвертого дня люди собрались у входа в гробницу, и жрецы вместе со служителями некрополя внесли Неферу в скалу. Тутмос, Ахмес и Хатшепсут вошли следом босые, с охапками цветов в руках и невольно задрожали, когда холодная тьма приняла их в свои объятия. Узкий проход сначала шел прямо, потом резко нырнул и запетлял. Носильщики кряхтели и обливались потом, свет факелов дрожал, песок скрипел под днищем саркофага, который медленно, точно нехотя, продвигался вперед, и от всего этого Хатшепсут стало так страшно, что кровь резкими толчками забилась у нее в горле.

Она шла последней, не считая слуги, и ее собственная тень скакала и извивалась вокруг нее на шероховатых стенах пещеры. Всю дорогу она не отводила взгляда от плавно покачивающихся бедер матери и даже не заметила, когда они наконец вошли в холодную погребальную камеру. Ахмес сняла со своего платья приставший лепесток и уронила его на пол, потом обернулась и сочувственно улыбнулась Хатшепсут, но та в смятении водила глазами по сторонам. Неферу как раз опускали внутрь ее каменного ложа, по обе стороны которого стояли жрецы, дожидаясь, когда его можно будет закрыть и запечатать. Вокруг были разложены сокровища покойной царевны, уже ставшие чужими, уже утратившие яркость красок жизни, такие строгие и странно недоступные, точно каждое из них обрело собственную волю, завистливую и враждебную. Все ждали, Хатшепсут не смела шелохнуться, боясь, что заденет за что-нибудь и тут же… что? Скрипнув, откинется крышка саркофага? Иссохшие руки мумии вырвутся из хрупкого плена удерживающих их повязок?

Наконец носильщики отступили, и Менена затянул последнюю молитву, его голос, обычно такой звучный и сильный, потускнел, слова глухо падали в торжественную, исполненную ожидания тишину. У Ахмес защипало глаза, но она так и не осмелилась заплакать. Тутмос застыл без движения, точно могила своими чарами превратила его в такой же камень, как тот, из которого были высечены ее гигантские раскрашенные стражи; однако его мозг лихорадочно работал, строя догадки и предположения, за маской ничего не выражающего лица прятался охотник, выслеживающий добычу. Верховный жрец умолк, повернулся к ним, поклонился и вышел. Тутмос сделал шаг вперед и положил цветы на могилу дочери. Ахмес сделала то же самое, и оба тотчас покинули камеру.