Бормотание все продолжалось, как унылая колыбельная. Время от времени лекарь приподнимал покрывало и щупал опухоль. Ночь близилась к концу, и Неферура утихла.

На заре она открыла глаза и слабо улыбнулась им всем.

– Тутмос? – прошептала она, и ее лицо просияло.

Он опустился у ложа на колени, ласково убирая прядки волос с ее лица.

– Это я, малышка. Не беспокойся. Я тебя не оставлю.

– Мне стало немного лучше. Боль прошла.

Над ней тут же склонился лекарь. Когда он поднялся, лицо его было сурово.

– Опухоль внезапно рассосалась, – сказал он.

Хатшепсут велела чародеям замолчать. В долгожданной тишине все явственно услышали частое, отрывистое дыхание Неферуры, и Хапусенеб взглянул на врача. Тот едва заметно покачал головой, и взгляд Хапусенеба снова вернулся к Неферуре. Девушка улыбалась, глядя Тутмосу в лицо. Она вложила свои пальцы в его ладони, и он крепко стиснул их.

– Я что, очень больна? Может быть, мама испугается и позволит нам пожениться, – шепнула Неферура.

Она повернула голову и улыбнулась матери, но та увидела в ее мутных, затуманенных снадобьем глазах мечущиеся тени зала суда. Хатшепсут вскочила и с криком склонилась над дочерью, Неферура вдруг как-то икнула, всего один раз, и вздохнула. Она была мертва. Глаза быстро остекленели; улыбка стала безжизненной гримасой.

Тутмос потихоньку высвободил свои руки и встал. Никто ничего не говорил и не двигался. Солнечный свет залил комнату, угли в жаровне погасли, но люди застыли, пораженные скоропостижной смертью царевны. Наконец Тутмос поклонился и молча вышел.

Хатшепсут повернулась к Хапусенебу, умоляюще протянув руки.

– Она умерла. Умерла! – не веря сама себе, сказала она. Он взял ее ледяные ладони в свои и начал отогревать их.

– Случается и такое, ваше величество, – тихо сказал он. – Только боги знают почему.

Ее глаза были по-прежнему устремлены на него, явно не видя.

– Все умерли. Все!

Она снова отвернулась к кровати и упала на колени, заключив обмякшее тело в объятия.

– Возвращайся домой, Сенмут, – прошептала женщина, уткнувшись лицом в мокрые спутанные волосы, разбросанные по подушке. – Теперь ты мне нужен.

Когда Хапусенеб оставил ее, она обнимала мертвое тело, покачиваясь взад и вперед, точно баюкала. Он пошел в дом мертвых привести жрецов. Больше он ничего не мог сделать.


Хатшепсут прожила дни траура в деревянном бесчувствии, и Тутмос оставил ее в покое. Все ее надежды на основание новой династии царей-женщин были связаны с Неферурой, и смерть девушки стала еще одним золотым гвоздем в стенках великолепного, огромного кварцевого саркофага, в который, чувствовала Хатшепсут, ей самой скоро предстоит лечь. Женщине казалось, что бог покинул ее, а все прожитые годы представлялись теперь цепью нескончаемых битв, смертей и поражений. Она забыла золотое время – Сенмута, свою коронацию и близкие, полные любви отношения с богом, который дал ей все, чего желало ее сердце. Остался лишь Амон, неверный Отец, жестокий тиран и гонитель. Она поехала в Карнак и там, вышагивая взад и вперед перед его статуей, напомнила ему обо всех молитвах, на которые он не ответил, но бог не говорил с ней, как бывало. Тогда она поехала за реку, к Осирис-Неферу-хебит, но и там не нашла успокоения. Немая Неферу печально улыбалась, глядя на нее полным жалости, непонимающим взглядом. Хатшепсут вернулась во дворец и стала ждать погребения, уверенная, что и боги, и люди позабыли ее.

Весь двор был на похоронах. Инени и Тахути, Менх, Юсер-Амон, Амен-хотпе, Пуамра, Хапусенеб и даже Анен, царский писец, – все пришли, усталые и подавленные, измученные многолетним грузом огромной ответственности. Она шла впереди всех, опустив голову, не сводя глаз с маленького гроба, и чувствовала себя такой же выпотрошенной и лишенной жизни, как лежавшее в нем тело ее дочери. Рядом с ней мерным ритмичным шагом выступал Тутмос. Как ни странно, но она черпала утешение в его жизнерадостности и в упругости его походки. Отсутствие Сенмута и Нехези особенно остро резануло ее, когда она наконец вошла в темный могильный проход и стояла, глядя, как Неферуру опускают в другие гробы. На всех других похоронах – отца, матери, сестры, Тутмоса – она ощущала боль утраты и печаль, которые словно исходили от мебели и пожитков, нагроможденных вокруг. Но милые вещи Неферуры говорили ей только о собственных промахах, о годах, потраченных в напрасной борьбе. И все ради чего? Ради нескольких мгновений обманчивого могущества? Стоя рядом с Хапусенебом, она оглядывалась по сторонам. Вот первая кукла Неферуры, а вот ее юбочки, аккуратно сложенные в сундучках, серебряные короны, красивые синие сандалии; даже пушистых любимцев дочери положили спать во тьме бок о бок с ней.

«А вот я, – мрачно подумала Хатшепсут, – все еще живу, хотя так устала, так измучилась с собой, с Тутмосом и со всеми остальными. Неужели я, сын солнца, истинное подобие и воплощение Амона, никогда не умру?»

Она оставила жрецов произносить последние проклятия, адресованные тем, кто когда-либо осмелится силой проложить себе путь в гробницу, а каменщиков запечатывать каменную дверь и отправилась во дворец. Вход в свою долину она миновала, даже не повернув головы, – она и так знала, что сегодня торжественная аллея спит на солнце под охраной сфинксов и шаги паломников не тревожат ее покой. Она села в ладью и, опустив голову, впервые в жизни задумалась о том, что будет делать с оставшимся днем, и со следующим, и еще со следующим.

С тех пор как пять тяжело груженных судов отошли от пристани в Фивах, прошел год, но это внушающее счастливый трепет событие уже казалось ей частью давно минувшей эпохи надежд и ожиданий в бурном море ее жизни. То утро сияло в ее памяти, словно последний дружеский отблеск костра, догорающего холодной ночью в пустыне.

Не успев подняться на пристань, она увидела, что Тутмос и Мериет уже высадились и вместе идут через сад. Хатшепсут застыла на мгновение, глядя, как эти двое скользят прочь, голова к голове, занятые разговором. Так вот откуда ветер дует. Ну, разумеется.

У себя в покоях она легла, послала за Ипуки и весь остаток дня пролежала, прикрыв лицо согнутой в локте рукой и закрыв глаза, слушая старые песни – песни победы и веселья, песни, которые принадлежали другим временам, когда все было проще, – а чистый печальный голос слепого певца наполнял комнату, словно мелодичное журчание родника, и мешайся с ее собственными грохочущими мыслями.


Весной пустынная полиция принесла весть о новых волнениях в Ретенну. Военный совет Хатшепсут собрала неохотно, ее душа совсем к этому не лежала. Пен-Нехеб уже умер, и прежний дух единой силы больше не связывал людей, которые встретили фараона в зале для аудиенций.

Но теперь в совете выделялся Тутмос, который стоял перед ее министрами в своем желтом шлеме, расправив плечи, и сверкал глазами. Одну ногу он поставил на стул.

– Сердце Ретенну – это Газа, – говорил он, – а Газа – это важный город и к тому же морской порт. Дайте же мне разрешение, князья Египта, захватить Газу и тем самым не только преподать хороший урок этим вечно недовольным язычникам, но и открыть Египту доступ к Великому морю.

– Разрешения здесь даю я! – упрямо напомнила ему Хатшепсут. – Обращайся ко мне, Тутмос, а не к моим советникам. Ретенну и так наша уже много хентйсов. Так зачем нам стремиться к чему-то еще, кроме как преподать урок мятежникам?

Глаза Тутмоса видели будущее, недоступное ее взгляду.

– Потому что Газа – ворота в другие страны, где нас ждут новые союзники, завоевания и богатства. Мы и правда владеем Ретенну, но недостаточно уверенно. Пора наполнить Газу египетскими мастерами, египетскими торговцами, египетскими судами.

– Но зачем? Зачем рисковать армией и идти на штурм города, который так легко повернуть против нас, когда все, что нам нужно, – это напомнить им, кому они платят дань? А для этого можно обойтись небольшими силами.

Он посмотрел на нее, не веря своим ушам.

Министры молчали, даже Менх, которому всегда было что сказать, – знали, что их мнение никого не интересует и что они наблюдают за еще одной внутрисемейной стычкой.

– Зачем? Затем что Газа – отличное испытание.

– Для кого?

– Для меня. Для армии, которая устала от притворных сражений и долгих маршей в никуда. Для Египта, который, заполучив Газу, расширит свои пределы.

– Вот еще! В наших пределах и без того никогда не заходит солнце.

И она сердито зашуршала депешами, думая не о гордой и могущественной Газе, но о гордом и могущественном Тутмосе, который, сопя и топая, носился из ее дворца в свой, оттуда в казармы и обратно и гонял своих людей взад и вперед по стране. Наконец она потерла затылок под черно-белым полосатым шлемом, чувствуя, как где-то позади глазниц просыпается головная боль.

– Ладно. Возьми три дивизии и ступай завоюй Газу. Он поглядел на нее недоверчиво:

– Вот так просто?

– Так просто. Газа уже давно словно шип у нас в боку, но, как ты знаешь, до сих пор мне удавалось делать так, чтобы он не втыкался слишком глубоко. Если ты считаешь, что Ретенну угомонится, едва падет Газа, то иди и возьми ее. Делай что хочешь, Тутмос, только не умирай.

Они улыбнулись друг другу – способность отрешиться на время от предмета спора и взглянуть на него с точки зрения то и дело вспыхивавшей семейной вражды еще не была ими утрачена.

Он низко поклонился.

– Благодарю тебя, могучий фараон. Газа падет, а я, вне всякого сомнения, вернусь домой.

– Разумеется. – Ее рот изогнулся в полуулыбке. – Но не забудь: вся добыча – моя.

Он рассмеялся:

– Я брошу ее к твоим ногам.

Она отпустила его и с насмешливой улыбкой повернулась к смущенным, настороженным советникам. Те зашевелились и сочувственно улыбнулись в ответ, слушая, как за дверью Тутмос выкрикивает распоряжения глашатаям созвать его генералов.

На север из Фив пошли все: Тутмос в золоченом шлеме и серебряных браслетах главнокомандующего, Минмос, Нахт, Менхеперрасонб, Яму-Неджех, Май, Яму-Нефру, Джехути, Сен-Нефер, и с ними пятнадцать тысяч солдат – дивизии Гора, Сета и Анубиса. Хатшепсут все утро смотрела, как сверкающие кавалькады змеятся по дороге вдоль реки. Когда последняя обозная телега скрылась из виду, она покинула балкон и вернулась в пустой, притихший дворец. Ей стало не по себе от этой тишины, и она вспомнила, как когда-то сама, довольная и счастливая, уходила с войсками, оставив Тутмоса слоняться по покоям дворца в Асуане. Теперь армию Египта возглавляет Тутмос, а ей, точно старой кляче, только и остается что мирно пастись на солнышке. С другой стороны, приятно было проснуться утром, послушать, как Хапусенеб поет гимн, потом спокойно встать, одеться и не спеша отправиться в храм, не думая о том, что опять предстоит целый день состязаться с Тутмосом, кто кого тоньше подденет, и выдерживать бесконечные утомительные ссоры. Она не совсем утратила бдительность, зная, что он наверняка окружил се своими шпионами. Стражники день и ночь стерегли ее покои, и все же сама Хатшепсут, зная, что Тутмос вряд ли решится предпринять что-то серьезное, пока его нет в городе и он не может тут же выхватить из ее рук плеть и крюк, позволила себе отдохнуть немного.

Ее начала тревожить судьба экспедиции, и она распорядилась разослать вестников во все города на Ниле, чтобы, едва их суда заметят, ей сразу же дали знать. Но один безоблачный день проходил за другим, и никаких вестей не приходило. Она стала проводить больше времени с Мериет, пытаясь найти интерес в их беседах, которые сплошь состояли из бесконечных глупых и злобных сплетен, но низменная и подлая сторона натуры дочери неизменно отталкивала ее. Хатшепсут знала, что Тутмос и Мериет стали очень близки. Знала она и то, что, когда наступит время, Мериет весело отправится вместе с ним в храм и будет радостно аплодировать ее концу. Хатшепсут горевала по тихой и задумчивой Неферуре. которая наверняка поддержала бы ее чем смогла, хоть это и немного.

Мериет считала свою мать холодной и высокомерной, явно предпочитая компанию матери Тутмоса. Хатшепсут часто видела, как они, взявшись за руки, обе с головы до ног в драгоценностях, обе тощие и красивые хищной, пугающей красотой, гуляют по саду, неторопливо проходя между деревьями, смеются и разговаривают. Хатшепсут наблюдала за ними, не меняясь в лице, и винила себя во всех пороках Мериет. Нелегко расти в тени матери, которая не просто мать, но еще и фараон могущественной империи.

Весеннее тепло сменилось жарой, наступило лето; день, в который два года тому назад Сенмут увел флот к неведомым берегам, пришел и ушел, не принеся никаких известий о местонахождении экспедиции. Зато Хатшепсут регулярно получала депеши от армии, которая расположилась на равнине под Газой, готовясь к битве. Иногда с ними прибывали приветы от самого Тутмоса в письмах, которые он посылал матери и Мериет. Без малейших угрызений совести Хатшепсут приказывала их вскрыть и читала от начала до конца, но никакой информации касательно ее планов в них не было. Она и не думала в них что-нибудь найти, просто хладнокровно сознавала, что время ее падения близится, и потому не шла даже на малейший риск. Письма Тутмоса к Мериет были полны нежности, но сдержанны. Читая их, Хатшепсут не могла удержаться от мрачной улыбки, видя, насколько Тутмос хитер и как он не позволяет себе ни единого слова, которое могло бы бросить тень на Мериет, давая повод к обвинению в государственной измене. Пока Анен старательно запечатывал пергамент, она думала, насколько же умен и коварен Тутмос, несмотря на все его буйные повадки. Он делал все, чтобы в папирус не попало ни одного слова, которое можно было бы использовать против него в случае нежданной перемены обстоятельств, что было мало вероятно. Хатшепсут была довольна. Египет получит мудрого и дальновидного фараона.