Паулина Гейдж - Искушение богини

Она никогда не задерживалась, чтобы прочитать свою биографию или биографию Сенмута. Эти слова и без того были запечатлены в ее сердце пламенеющими иероглифами. Тутмос или не Тутмос, а она все еще бог и останется им навсегда. А когда Хатшепсут проходила тенистыми аллеями своих мирровых деревьев и окунала пальцы в воды священных источников, ей казалось, будто Сенмут идет рядом и его сильная рука вот-вот обовьется вокруг ее талии.

«Как быстро все прошло, – думала она, глядя с террасы на горячую серебряную ленту реки. – Кажется, только вчера я раздвинула камыши и увидела Сенмута в грубой льняной повязке, с непокрытой головой и моим копьем в руке. Маленький младший жрец! А завтра я увижу его рядом с Инени; вот они идут, погрузившись в обсуждение какой-нибудь чудной проблемы. Послезавтра он придет ко мне на пир и будет наливать мне вино и подносить к моему лицу ароматный голубой лотос. Великий Эрпаха, князь Египта на все времена!

Помню, однажды я подумала, что только две вещи имеют для меня значение: власть и мой народ, но я ошиблась. Есть две тайны, которые превыше власти и превыше народа. Это бог и любовь Сенмута».

Хатшепсут провела в борьбе двадцать лет: она боролась за то, чтобы подняться к власти, завладеть ею, удержать то, что принадлежало ей по праву, и вот теперь отпала необходимость даже думать. Бесполезность серого существования грозила поглотить ее целиком. «Уж лучше бы, – думала она, вслушиваясь в тишину, – моя жизнь оборвалась тогда же, когда и жизнь Сенмута, под ножом убийцы, в потоке крови и внезапного страха».

В мягком свете ночника вдруг широко распахнулась дверь. В комнату шагнул ее пасынок, у него за спиной топтался стражник, пытаясь вежливо протестовать. Но Тутмос закрыл у него перед носом дверь и подошел ближе. Он шел с пира, торс фараона блестел от благовонных масел, глаза были обведены черным. Анх на его груди метал в темноту золотистое пламя, а надо лбом вздымались символы власти, кобра и гриф. Тутмос встал у ложа, привычным жестом уперев руки в узкие бедра, а она ждала.

– В этой комнате холодно, – сказал он. – Где твои слуги?

– Двоих оставили прислуживать мне днем, одного – ночью, как тебе известно. Даже моего писца и верную Нофрет и тех уволили. Чего ты хочешь?

– Поговорить о Кадеше. Ты спала?

– Почти. Я плохо сплю в последнее время. Так что с Кадешем? Неужели тебе нужен мой совет?

В ее голосе сквозила ирония. Он уже давно не просил у нее никаких советов.

– Нет. Но посол и его свита решили отбыть завтра, и в большом возмущении. Скоро за ними последую и я.

– Война?

– Война.

– Значит, ты дурак. Разве недостаточно того, что наши границы надежно охраняются, а на наших землях мир? Мало тебе отдельных набегов за рабами да пары-тройки показательных вылазок?

– Мало. Настало время показать нашим врагам, что Египет – центр мира. Я намерен построить империю, о которой люди будут говорить до конца дней. Я ведь солдат, в конце концов. Это ты меня им сделала.

– Да, сделала. Для того, чтобы ты командовал моей армией, исполнял мои желания. Как ни крути, гордый Тутмос, а трон ты у меня отнял, и ничто не может этого изменить.

Он резко подался вперед, его черные глаза вспыхнули гневом.

– Не смей говорить мне о предательстве, узурпаторша! Двадцать долгих лет ты удерживала мою корону на своей хорошенькой головке. Но теперь сила наконец на моей стороне, и я взял то, что принадлежит мне с тех пор, как умер мой отец. Я был капитаном твоей армии в Ретенну и Нубии. По твоему распоряжению я со всей мощью моей армии обрушился на Газу и взял ее. Теперь я сам себе капитан. Я теперь фараон. Я!

Они сверлили друг друга взглядом, еще более злые слова готовы были сорваться с их уст, но вдруг Хатшепсут села в постели, подняла руку и коснулась ладонью его щеки. Он улыбнулся и сел рядом с ней.

– Мы уже не раз говорили об этом, – заметила она, – и всегда начинаем с начала. Но я уже слишком стара для открытой борьбы. Сегодня я ушла с пира потому, что моя дочь, твоя безмозглая самодовольная жена, отказалась говорить со мной. Со мной! С богиней двух земель! Ах, если бы Неферура не умерла!

– Но она умерла! – ответил он хрипло. Оба замолчали.

– Так вот, о Кадеше, – начал он снова. – В ближайшее время я собираюсь начать против него войну. Несколько месяцев меня не будет в Египте…

Пока он подбирал слова, она не удержалась от вопроса:

– А кто же будет править, пока тебя нет? Твоя пустышка-жена?

– В Фивах нет недостатка в способных и верных чиновниках и советниках, – медленно сказал он. – Но в одном я уверен твердо. Ты, дражайшая тетушка-мачеха, и пальчиком не коснешься поводьев власти. Ты меня поняла?

– Разумеется, поняла. Но кто, дражайший племянничек-пасынок, более способен править этой страной, как не я?

– Ты все очень сильно усложняешь. Я не могу взять тебя с собой, но и оставить здесь тоже не могу, ибо когда я вернусь, то найду всех своих визирей отстраненными от должностей, а тебя крепко сидящей на моем троне – и это так же верно, как то, что победоносный Ра встает каждый день. Отступись, Хатшепсу, отступись.

Его пальцы сомкнулись вокруг ее плеча, и он склонился еще ниже.

– Ты жила, как ни одна царица до тебя. Ты досуха выжала виноград власти. Ты познала радости, доступные лишь богам, а тебе все мало. Я вижу это по твоим глазам. Даже сейчас, пока я говорю, ты все еще надеешься, что я уеду и все снова станет так, как ты пожелаешь. Но этого не будет никогда. Предатель Сенмут мертв. Нет больше того, кто золотой цепью приковал бы тебя к трону, тебе не принадлежащему. Никаких больше хитроумных планов, тетушка-мачеха, никаких перешептываний по углам и заговоров.

Она вырвала у него руку так резко, что упал прикрывавший ее грудь мех. И в ту же секунду хлестнула его ладонью по губам.

– Надо было мне прикончить тебя, когда у меня была такая возможность, – зашипела она, – но я отказалась. Как было бы просто разделаться с тобой, пока ты был еще ребенком, зависящим от моей доброй воли. Жрецы и министры все до одного притворились бы, что ничего не заметили. Но нет! Я пощадила твою жизнь! Добрый Сенмут пощадил твою жизнь! Остерегись, Тутмос. Старая пчелиная матка еще может ужалить!

Владыка всего живого встал и прижал ладонь к уголку губ.

– Не грози мне, – зарычал он. – Ты не в том положении, чтобы позволять себе это, такая бесшабашная смелость только ускорит твою собственную смерть. Скажу прямо. Твоя жизнь в моих руках, а для меня слава Египта превыше всего, в том числе и тебя. Если твоя смерть будет необходима для блага этой страны, то можешь не сомневаться – ты умрешь. Ты ставишь меня перед тяжелым выбором, Хатшепсу. Я не могу принять решение, а это на меня не похоже. Говорю тебе прямо: четыре года ты ходишь бок о бок со смертью, но до сих пор я останавливал свою руку. Сам не знаю почему.

– Я знаю, – сказала она тихо. – Это долг. Когда-то ты любил меня, как способен любить лишь очень молодой человек – слепо, яростно, безрассудно. И, как это часто бывает с юношами, пламя быстро потухло, но память о нем жжет до сих пор.

Она пожала плечами:

– Забудь его, Тутмос. Делай что должен. Я готова.

Высоко под потолком рассеянный серый свет начал просачиваться в окно, давая Хатшепсут возможность яснее увидеть фараона. Он тоже не спал всю ночь, вид у него был усталый, глаза под набрякшими веками помутнели. Свет ночника превратился в болезненно-желтое мерцание, а они сидели, окруженные холодной тишиной раннего утра и ждали, следя за тем, как вторгается в комнату новый день.

Хатшепсут заговорила первой, ее голос был тих и невыразителен, руки безвольно лежали под прекрасным мехом.

– Утро настало, – сказала она. – Скоро придет верховный жрец. Возможно, он уже спешит к тебе в сопровождении второго верховного жреца и послушников с кадильницами. Они встанут за дверями твоей комнаты, а с ними носитель царского опахала, хранитель царской печати, хранитель царских сандалий, главный глашатай и… Кого там только не будет, правда? И все они запоют хвалебный гимн. «Славься, бессмертное воплощение, встающее, как Ра на востоке! Славься, податель жизни, живущий вечно». Каково это, гордый Тутмос, слышать и знать, что ты недостоин их хвалы? Каково знать, что это я, а не ты есть единственное истинное воплощение бога, избранное им еще до рождения, получившее имя еще до рождения и корону из рук моего земного отца задолго до того, как ты впервые открыл глаза на женской половине, где тебя произвела на свет вульгарная танцовщица? Ведь в этом все дело, разве нет? Ты жестоко расправился с Сенмутом, ты можешь тайком отравить и меня, но этого ты никогда не изменишь! Никогда! Можешь стереть мое имя с лица земли, запретить летопись моих деяний, но собственную низость тебе даже топором камнетеса не стереть. А теперь иди. Иди и принимай поклонение жрецов. Иди, затевай свои войны. Я устала до смерти. Уходи!

Он выслушал ее молча, гнев копился у него в глазах, лицо окаменело. Когда она кончила, он шагнул к двери и распахнул ее с такой силой, что она с грохотом врезалась в стену.

– Ты удивительная женщина, Хатшепсут, удивительная! – закричал он. – Все еще красивая и жестокая. Даже сейчас такая жестокая. Смотри-ка, я повторяюсь! Вот как ты меня разозлила!

Он остановился в дверях, широко расставив ноги и часто дыша.

– Ты совсем ничего не боишься?

Он резко повернулся на пятках и ушел.

– Могучий Бык Маат? – окликнула она его. – Пха!

И Хатшепсут засмеялась.

Вставать не хотелось, и она нежилась под мехом, улыбаясь самой себе, а свет в комнате золотился, покуда она не ощутила его теплое прикосновение к своему лицу. Когда Мерире постучала, она приказала ей войти, а сама все лежала, зарывшись до подбородка в мягкий, рыхлый мех. Мерире подошла к ней и поклонилась, и Хатшепсут при виде ее толстого лица и крохотных бусинок-глаз испытала отвращение, которое испытывала каждое утро, когда приставленная к ней жирная коротышка-шпионка приходила за приказаниями. «Сколько? – подумала она, чувствуя внезапный прилив бешенства, вызванный протянувшимися перед ней бесполезными, бездеятельными часами. – Сколько времени прошло с тех пор, как Нофрет в последний раз улыбкой приветствовала меня и отвечала на вопросы, гасила ночник и помогала принимать ванну? Сколько мертвых лет прошло с тех пор?»

– Сегодня утром я буду есть в постели! – бросила она Мерире. – Пусть рабы принесут молоко и фрукты, но никакого хлеба; через час вернешься и наполнишь мне ванну.

Молчаливая женщина снова поклонилась и, переваливаясь, вышла из комнаты. Хатшепсут даже вскрикнула от омерзения и прикрыла глаза. Подумать только – умереть с такой рожей под боком!

Она еще подремала, пока не постучал младший управляющий Тутмоса.

Сев в постели, она приняла его изъявления почтения; тут пришли рабы с ее завтраком. Поставив его перед ней на стол, они удалились.

– Как чувствует себя сегодня фараон? – спросила она управляющего.

Стоя в изножье ее кровати, он невозмутимо, без улыбки, ответил:

– Фараон чувствует себя хорошо. Он уже пошел читать депеши.

«Почему он не улыбается? – удивилась она про себя, пригубив молоко и начиная чистить апельсин. – По утрам он всегда улыбается, а сейчас нет. Сегодня нет. Почему?»

– Погода сегодня хорошая?

– Да.

– А как поживает мой внук?

– Царевич Аменхотеп тоже чувствует себя хорошо. Вчера он впервые пошел в школу.

– Вот как?

Ее радостный тон ничем не выдал того болезненного удовольствия, которое доставили ей его слова. В последний раз она держала на руках внука, когда тот только родился, – Тутмос всячески ограждал его от нее, боясь, как бы мальчик не привязался к бабушке. За четыре года, прошедшие с тех пор, Хатшепсут видела маленького царевича только три раза.

– Тогда он будет хорошим учеником, – добавила она, – ведь он так рано берется за учебу.

Управляющий продолжал неловко стоять, опустив глаза и спрятав руки за спину.

Хатшепсут вздохнула и велела ему идти.

– А ты не хочешь спросить у меня, не нужно ли мне чего-нибудь сегодня? – окликнула она его.

Он вернулся, красный от смущения и чего-то еще, только она никак не могла понять чего.

– Простите меня, ваше величество. Я становлюсь забывчивым.

– Плохой знак, меня ждет неудачный день, – сказала она беззаботно.

Он вдруг напрягся и затравленно поглядел на нее:

– Примите мои извинения за то, что испортил вам день, ваше величество.

Она запустила зубы в апельсин, жадно высасывая из него сок.

– Это не ты испортил мне день, мой друг, а фараон. Ведь так?

И она бросила на него мрачный проницательный взгляд.

И тут выдержка изменила ему. Он неуклюже поклонился, упал рядом с ее ложем на колени, поцеловал ей руку, вскочил и молча выбежал из комнаты.