Прошла минута, другая, и Эмма, хмуро поглядев на расклад, вдруг подняла руку, быстро перебирая пальцами карты, недовольно шмыгнула носом, после чего раздраженно все смешала. Некоторые карты соскользнули и упали на пол по обе стороны стола. Эмма встала, наклонилась и подняла несколько карт с пола — наугад. Но она не положила их на стол, не стала тасовать вместе с остальными. Что она собиралась делать? Стюарт скосил глаза и слегка подался вперед, глядя, как она идет к темному окну. Она повернулась к нему спиной. Когда она сделал шаг назад, он чуть не упал со стремянки. Она положила одну из карт на слегка вздернутый нос мраморного бюста дяди Теодора — в выемку между скошенным лбом и носом. Дядя Тео сразу стал похож на циркового тюленя. Нет, она не испытывала ни малейшего уважения к виконтам Монт-Виляр. Никакого почтения к его предкам. Стюарт улыбался — в этом они с ней были похожи.

— О да, радостно хихикая над своим трюком, сказала Эмма. В пустой библиотеке каждое слово было отчетливо слышно. — Тебе это к лицу. Если бы только хозяин дома был здесь, я бы вот что ему сделала. — Она шлепнула дядю Тео картой по уху.

Стюарт смотрел, как она разложила еще три карты веером, осторожно поместив их туда, где старина Тео прижимал кулак к углублению под кадыком. Дядя Тео превратился в подобие тюленя, жонглирующего картами — три карты у груди, одна на носу.

Эмма попробовала просунуть карту между его поджатыми губами, но карта там не хотела надолго задерживаться. Пока она пыталась все же зафиксировать карту у него во рту, поворачивая ее так и эдак, одеяло соскользнуло у нее с плеча. Волосы ее в свете лампы сияли, как чистое золото, и струились, как шелк. Неодобрительно пощелкав языком, Эмма подхватила одеяло, сползшее чуть ли не до колен, и водрузила его на место. «Фея, — подумал он. — Подруга эльфов». Необычная — это русское слово всплыло у него в памяти. Казалось, оно лучше всего подходило к этой женщине. Действительно, она была единственной в своем роде.

Одеяло снова соскользнуло: с одной стороны его было слишком много, с другой — слишком мало. Эмма осталась в рубашке. Шелк струился по телу, облегая то одну выпуклость, то другую, повинуясь каждому ее движению. Спереди рубашка имела украшение в виде заглаженных складок, но на ней эти складки выглядели совсем не так, как на нем, — они подрагивали при колыхании ее груди, подрагивали, когда Эмма смеялась, а смеялась она так легко и беззаботно, так заразительно, как никто из его знакомых женщин.

Стюарт почувствовал некоторое шевеление в области лона и опустил глаза вниз. Вдруг он ощутил, что наблюдать за ней — не такое уж невинное занятие. Она была в ночной рубашке. Надо бы дать о себе знать, дать понять, что хозяин дома здесь. Стюарт улыбнулся про себя. Он вспомнил ее «невинную» реплику, касающуюся хозяина дома, то есть его, Стюарта.

Тут она резко обернулась, и он поджал ногу. Она вдруг подняла голову и посмотрела вверх. Она шла прямо на него, и он решил, что теперь-то она его точно увидит, но она не заметила его, поскольку смотрела в другую сторону. Ее внимание привлекли книги, она задумчиво провела по корешкам кончиками пальцев. Потом пальцы ее стали выстукивать ритм, возле его стремянки она даже не замедлила шаг. Она прошла прямо под ним, между его ногами и стеной, и остановилась чуть подальше, вглядываясь в фотографию и пытаясь в темноте разобрать, что на ней изображено. Но так и не смогла и бросила это занятие.

Эмма обошла библиотеку кругом. Это помещение стало ее любимой комнатой в доме. Взгляд ее блуждал по книжным полкам. О, как много! Целой жизни не хватит, чтобы их прочитать. Книги были на разных языках, и не только с латинским алфавитом, но и написанные кириллицей и арабской вязью. Может быть, были и на санскрите. Небольшие томики, солидные тома, тоненькие, толстые — каких только не было. Повсюду книги, по всем четырем стенам. И фотографии в нишах между полками. Когда-то там висели портреты. Выцветшие пятна на стенах указывали на то, что они висели там долго, а сняли их недавно. Возле камина она наткнулась на достаточно хорошо освещенные фотографии. В отблесках пламени камина и свете настольной лампы они отливали серебром.

На этих фотографиях с поразительной ясностью и реалистичностью были запечатлены картины иных миров — пустыня, маленькая пальма, верблюды, люди в светлых свободных одеждах с чалмами на головах. Караван. На одной фотографии несколько арабов стояли перед длинной шеренгой верблюдов в полном походном снаряжении, с украшенными орнаментами седлами и сбруей. Мужчин было трое, но один из них выглядел знакомым — смуглое худое лицо с горящими черными глазами и густой бородой. Она решила, что лицо кажется знакомым, потому что она видела его изображение в книге или газете — какой-нибудь знаменитый араб, аравийский принц или халиф из Персии.

Эти фотографии она изучала каждый вечер. Стюарт постепенно заменял семейные портреты современными видами чужеземных стран. Ее как магнитом притягивали к себе эти снимки, словно они таили в себе загадку, которую ей хотелось разгадать. Сегодня вечером, как обычно, она постояла немного возле них, так и не решив шараду, и вернулась к столу, чтобы собрать с пола разбросанные карты, затем подошла к бюсту у окна.

Какая глупость. Сев за стол, она на этот раз очень внимательно пересчитала карты, собрала их вместе быстрыми и скупыми движениями, быстро перетасовала и за пару минут разложила пасьянс.

— Так-так, ты опять выиграла, Эмма, — равнодушно констатировала она.

— Вы шельмуете, — произнес низкий голос. Он засмеялся из темноты, словно из глубины колодца. Точно, сатанинский смех.

Эмма подпрыгнула так высоко, что ягодицы ее шлепнулись о сиденье по возвращении на место. Она задохнулась. Уж лучше бы то был Сатана, поскольку из темноты дальнего угла вдруг появился Стюарт Эйсгарт, словно призрак, вызванный к жизни ее собственными мыслями. Он и впрямь походил на персидского халифа в своем восточном халате темно-вишневого цвета и шлепанцах. Эмма прижала ладонь к горлу. Сердце выбивало частую дробь.

— Вы меня напугали, — выдавила она. — Как... Он поднял палец вверх.

— Я искал книгу.

Видя, что она все еще не понимает, он улыбнулся.

— Я был на верхней ступеньке стремянки, когда ты вошла. — Он рассмеялся. — Ты прошла прямо подо мной. Я не мог удержаться. У тебя был такой плутоватый вид... Ну ладно, ты так здорово смотришься в моей ночной рубашке. Я не мог отказать себе в удовольствии посмотреть, что тебе здесь понадобилось. — Он засмеялся громче, кивнув в сторону окна. — Хитрый трюк. Очень интересно придумано. А ты всегда хитришь, когда раскладываешь солитер?

— Нет, — начала было она, но, закатив глаза, призналась: — Да, иногда. — Затем решила сделать полное чисто сердечное признание: — Последнее время постоянно.

Он вышел на свет. Свободный халат его был сшит из двусторонней ткани, темно-вишневой с одной стороны и оттенком посветлее — с изнанки. С виду он казался теплым. Под халатом на нем была надета ночная рубашка, примерно такая же, как та, что была на ней, но только у него она не волочилась по полу.

— Какой смысл раскладывать пасьянс, если не можешь сделать так, чтобы он сошелся? — спросила она и зевнула.

— С серьезным видом она собрала карты и положила их, откуда взяла, — в ящик стола. Она готовилась уходить. Больше из вежливости, чем из любопытства, она спросила:

— А вы что тут делаете? Почему не спите?

Он ответил, подняв руку с маленьким в красном кожаном переплете томиком. Поскольку ни он, ни она ничего не могли придумать для продолжения беседы, он пояснил:

— Руми. Поэт. Приверженец суфизма.

— Что такое суфизм?

Вместо того чтобы объяснять, он пролистал книгу и сказал:

— Вот слушай.

О, ты, что растворяет сахар, раствори и меня, Если пришло мое время. Но только сделай это нежно, Прикосновением руки или лаской взгляда. Я предвкушаю встречу с тобой каждое утро, Каждый рассвет, вспоминая тот рассвет, когда это случилось раньше. Или сделай это быстро, как вспышка молнии, как взлет топора палача.

Он замолчал и посмотрел на нее. Он здорово умел декламировать, и его неожиданные паузы делали манеру чтения своеобразной и оттого еще более притягательной. Он закончил стихотворение тихо и проникновенно, уже не глядя в книгу:

Ты держишь меня на расстоянии вытянутой руки, Но, не пуская меня к себе, ты все сильнее притягиваешь.

Она облизнула губы.

— Это вы. — Она смотрела на стену возле камина.

— Что?

— Мужчина на фотографии, тот, с бородой, что казался мне смутно-знакомым. Он — это вы. — Она поняла, что с бородой и в соответствующей одежде Стюарт смог бы спокойно сойти за араба. — Вы там прямо свой, верно?

Он взглянул на стену и неспешно подошел к фотографиям, на которые она указывала.

— Я пытался, это точно. Какое-то время. — Он положил книгу на письменный стол.

— Где вас снимали? — Эмма подошла к нему и встала за его спиной.

— Возле Каира.

Эмма смотрела на фотографию. В самом деле, там он был моложе, это видно, несмотря на бороду. Но глаза... Как она могла не узнать его глаза? Он был худ и мускулист — ловкость и сила угадывались в нем, и арабские широкие одежды этому не мешали. На голове его был тюрбан, и этот головной убор как нельзя лучше подчеркивал красоту его высокого лба, худобу щек. Он загорел, и кожа его цветом была неотличима от кожи других.

— Вы там долго пробыли?

— Нет. Мой дом был в Стамбуле. Но я часто уезжал и подолгу путешествовал. Вот так, с перерывами, я жил в Стамбуле около трех лет.

— А потом?

— Потом в России. Квартира в Петербурге, дом в Царском Селе, и небольшое поместье возле Одессы. В зависимости от времени года или настроения я жил в одном из этих трех мест. Хотя больше всего мне нравилось в Петербурге. В этом городе я был готов остаться навсегда.

— В Петербурге?

— Да, в России, — сказал он, предполагая, что с географией она не в ладу. Но она понимала достаточно, чтобы осознать ту пропасть, что пролегла между ним и его родиной, Англией, в культурном отношении. Любопытство побудило ее спросить:

— Вы когда-нибудь видели царя?

— По нескольку раз в неделю. Меня там воспринимали как английскую экзотику и любили принимать при дворе. Я мог встречаться с царем и его придворными хоть каждый день.

— И как выглядит царь? — с мечтательной задумчивостью спросила она.

Он пожал плечами.

— Милый. С хорошими манерами. Не очень уверенный в себе человек. Глава деспотичного правительства, которое терзают покушения. Двор великолепен. Сама страна — не понятный водоворот. И бедность там такая, что мы, те, кто живет на другом берегу Балтийского моря, и представить не можем.

— Вы говорите на всех этих языках? На русском, на арабском?

— Разумеется. И еще на английском. Я могу со своими запинками говорить на русском, турецком, арабском, французском, немного понимаю фарси, урду, пенджабский диалект и курдский немного. — Он сам над собой засмеялся.

Ему понравилось, что она не стала отрицать того, что он заикается, а просто сказала, причем сказала сразу же:

— Мне нравится ритм вашей речи. Он интересный. — Она заморгала с наивно-простодушным видом. — Вы знаете, иногда мне приходится следить за собой, чтобы случайно не сымитировать вашу речь — особенно этот ритм. — Она покачала головой. — Нет, у меня все равно так не получится. Но иногда я ловлю себя на том, что знаю, как вы произнесете предложение, еще до того, как вы начнете говорить, и я хочу сказать, что мне нравится это тоже — все равно что танцевать с вами.

Он сложил руки на груди и, глядя на нее сверху вниз, ждал продолжения. Ждал, что она скажет что-нибудь, что превращало бы ее комплимент в нечто менее приятное. Но так и не дождался, и это сильно его удивило. Видимо, она сказала то, что думала.

Она и представить не могла, как приятно его поразила. С чего бы вдруг ей любить тот недостаток, который другие с трудом переносят... Он сперва улыбнулся, потом быстро спохватился — не хотел выглядеть глупо — и сделал серьезное лицо.

— Вы много путешествовали.

— Да, это так. — Он взглянул на стену с фотографиями.

— Их у него было очень много. Он снимал на Востоке, на Ближнем Востоке и в Аравии. Он указал на другой снимок, с деревьями в снегу, со скамьями со снежными шапками и со зданием в неоклассическом стиле, с массивными многочисленными колоннами. То был Казанский собор как раз после снегопада. — Это Россия, — с удовольствием сообщил он. — Высший свет зимой съезжается в Москву, но только не я — я люблю Петербург, особенно когда царь и его двор покидают город. — Он улыбнулся своим мыслям. — Мне нравились яркие морозные дни. Не могу представить ничего более спокойного, умиротворяющего, чем солнечный зимний пейзаж, и в то же время ничто так не веселит душу, как прогулка по сугробам по колено высотой, когда кажется, что весь мир принадлежит только тебе.