После роскошных ужинов, где они разыгрывали роли хозяина и хозяйки, ночами он часто лежал без сна в темноте, ненавидя жену и не представляя себе, как он проведет еще один день под одной крышей с ней.

Единственным утешением для него тогда было видеть «Мадонну с младенцем» в музее Прадо. Он говорил себе, что следовало дождаться, пока он встретит женщину с таким лицом, как у Мадонны на портрете, привлекавшим его по не понятной ему самому причине.

После того как он долго и благоговейно стоял перед картиной, как перед святыней, он чувствовал, как гнев его исчезает, сменяясь безмятежностью, исходившей от картины, словно какой-то драгоценный дар.

Когда закончился медовый месяц и они вернулись во дворец маркиза, они договорились жить на отдельных его половинах и как можно реже видеться, за исключением официальных приемов.

Хотя такие условия немного ослабили напряженность в их отношениях, обстановка по-прежнему оставалась сложной.

Семья маркиза ожидала наследника, и его постоянно упрекали за то, что он не спешил обзавестись потомством.

Маркиз отлично знал, что его жена флиртовала с одним из придворных, и подозревал, что скоро тот станет ее любовником.

Он понимал, что как только это произойдет, у нее может появиться ребенок, которого он будет вынужден признать своим.

Наконец, в попытке защитить фамильную честь он открыто обвинил ее в неверности. Только впоследствии понял, что таким образом сам толкнул на этот шаг женщину, жаждавшую оскорбить и унизить его.

Когда маркиз узнал о беременности жены, подумал, что сойдет с ума. Он угрожал убить ее, а она только подстрекала его к этому, говоря, что готова умереть, лишь бы он угодил на виселицу.

Они так яростно враждовали, что среди дворцовой прислуги пошли сплетни, распространившиеся в обществе.

Вспоминая свое ожесточение, унижение, гнев, маркиз только удивлялся своему самообладанию и сдержанности.

Знать, что жена ожидает ребенка от другого, означало для него предел падения. Для маркиза, вынужденного почти ежедневно встречаться со своим соперником и лишенного возможности что-либо изменить, жизнь превратилась в сплошной кошмар, от которого не было пробуждения.

После очередного скандала, когда жена издевалась над ним, хвастаясь своим положением как предметом особой гордости, она объявила, что намерена публично объявить об этой ситуации.

– Пусть все знают! – кричала она. – Мне какое дело? Я горжусь, горжусь и очень рада иметь ребенка не от тебя, потому что твой был бы таким же мерзким и отвратительным, как ты! Я ненавижу тебя, – кричала она еще громче, – я ненавижу тебя, Карлос! Я тебя презираю! Какой же ты мужчина, если, став моим мужем, ты не сумел заставить меня любить тебя! Мне доставит огромное удовольствие иметь ребенка, который унаследует твое имя и состояние, и все будут знать, что он не твой, а ты не более чем жалкий рогоносец!

Ее слова эхом раздавались по комнате. Она с вызовом выкрикнула:

– Я еду к Педро, чтобы провести вечер с тем, кого я люблю и кто любит меня. Представь только, тебе придется тратить свои деньги на чужого ребенка!

Она со смехом произнесла эти слова, в которых звучало презрение и угроза. А затем вышла, хлопнув дверью.

Смертельно бледный, дрожа от гнева, маркиз понимал, что он бессилен что-либо предпринять.

Она спускалась по длинной мраморной лестнице, ведущей в великолепный вестибюль, где ее ожидали лакеи, чтобы усадить в карету.

Но будучи беременной, было нелегко сохранять равновесие. Когда шлейф платья случайно зацепился за каблук, она пошатнулась и, не успев схватиться за перила, упала.

Она пронзительно вскрикнула, слуги бросились к ней, но было уже поздно. Когда они подоспели, женщина уже лежала внизу со сломанной шеей. Ужасная смерть настигла маркизу.

Вспоминая годы, прошедшие после смерти жены, маркиз понимал, что именно с этого момента он обрел самостоятельность и перестал быть покорным сыном властного, с диктаторскими замашками, отца.

Когда закончился период траура, семья уговаривала, умоляла, требовала, чтобы он женился снова.

Но со своей вновь обретенной твердостью маркиз только смеялся в ответ.

– Я порвал с прежней жизнью, – сказал он, – и никто, повторяю, никто мне больше не будет указывать, что мне делать.

С трудом избавившись от воспитанной в нем с детства привычки повиновения и преданности старшим, он оградил себя непроницаемым щитом.

Маркиз отправился в Париж, где предался любовным утехам. И там, и по всему свету было множество доступных женщин. Это еще больше укрепило в нем намерение больше не попадаться в страшную ловушку семейной жизни.

Но по мере того, как шло время, он сознавал, что ему необходим сын.

У него было четыре сестры и ни одного брата. Маркиз знал, что если у него не будет наследника, титул перейдет дальнему родственнику, которого в семье недолюбливали.

Этот родственник совсем не походил на де Силвалей. В нем не было тех качеств, которые они считали важными для себя и своего рода.

В то же время маркиз иногда цинически задавался вопросом, не все ли ему равно, что станет с фамильным именем после его смерти. Ему-то ведь этого уже не увидеть.

Но гордость и какое-то присущее только испанцам чувство достоинства требовали от него сохранить и передать будущим поколениям все лучшее и благородное в своем роду.

Его мать ежедневно горячо молилась, прося у Бога счастья для единственного сына, и он знал, что не должен ее разочаровать.

– День, когда ты родился, был самым счастливым в моей жизни, – говорила она ему много раз. – Я уже родила тогда твоему отцу трех дочерей, и я знала, как он будет разочарован, если родится еще одна. – Но родился ты, – добавляла она с нежной улыбкой. – Я помню, в каком восторге были все в доме. Когда твой отец вошел ко мне и увидел тебя у меня на руках, слезы счастья полились из его глаз.

Маркиз не мог не сознавать, что должен исполнить желание матери, пока она жива, чтобы увидеть ее счастливой. Она старела, ее здоровье слабело.

Побывав в Англии по приглашению принца Уэльского, он решил, что, каких бы жертв это ни стоило, ему придется жениться, чтобы иметь сына. Но при этом он и не пытался оказывать сопротивление завлекавшим его в свои сети коварным красавицам из окружения принца, находившим его неотразимым.

Мужчины из этого же круга не испытывали к нему особой симпатии и в своих клубах открыто выражали свою неприязнь к «этим проклятым иностранцам!».

Увидев Гермиону, маркиз подумал, что она одна из самых красивых женщин, каких он когда-либо встречал.

Ее белокурые волосы, голубые глаза, белоснежная кожа разительно отличали ее от его последней любовницы, с которой он проводил много времени перед отъездом в Англию.

Брюнетка с темными глазами, в глубине которых мелькали лиловатые искорки, была ненасытна в порывах почти звериной страсти.

По сравнению с ней сдержанность Гермионы была подобна глотку холодной воды для человека, перегревшегося на полуденном солнце.

Он желал ее, но, к своему большому удивлению, не нашел в ней привычной для него готовности уступить его желанию. Напротив, она ясно дала ему понять, что не имеет намерения стать его любовницей.

Сначала маркиз подумал, что это была всего лишь игра, и продолжал преследовать ее с присущим ему искусством. Но спустя некоторое время он понял, что ей был нужен законный брак.

Поскольку он не привык к такому отношению со стороны нравившихся ему женщин, ему показалось, что он нашел ответ на свою собственную потребность.

В то же время он не желал вторично быть пойманным, чтобы снова обречь себя на несчастное супружество.

Не ожидая чуда, он желал найти если не подлинное счастье, то хотя бы удовлетворение в союзе с женщиной, носившей его имя. На совершенство он не надеялся, для этого он был слишком циничен.

Но если для того, чтобы иметь наследника, ему придется изо дня в день видеть одну и ту же женщину, необходимо было иметь с ней какие-то общие интересы.

Скривив губы, что вошло у него в привычку, маркиз подумал, что скорее всего жена в него влюбится. Имея стольких женщин в своей жизни, он был в этом уверен и решил, что время от времени он неизбежно станет искать развлечений на стороне.

При этом он будет действовать с осторожностью и тактом, относясь к жене со всевозможным уважением, чтобы никогда не дать повода для скандала, подобного тому, что угрожал ему в прошлом. Он также постарается не допускать сплетен насчет семейной жизни.

Чем больше он думал о Гермионе, тем больше она казалась ему подходящей для роли жены.

Ему нравилось достоинство, с которым она вела себя, в чем он видел признак благородного происхождения. Вскоре после знакомства с ней он узнал, что фамильное древо Алчестеров было одним из старейших в Англии, и первый баронет в семье появился в царствование Иакова I.

Приглашая Гермиону в Мадрид для встречи со своей семьей, он все еще оставался настороже. Когда он сообщил о ее предстоящем визите матери и сестрам, он почувствовал, что все они несколько огорчились, потому что его избранницей оказалась иностранка.

Но они не были уверены в серьезности его намерений по отношению к графине Элтсли.

Однако он знал, что их враждебность – если это не было слишком сильное выражение – значительно уменьшилась, когда они узнали из мадридских газет, что Гермиона только что унаследовала большое состояние в американских долларах.

– Я не понимаю, – говорила сыну вдовствующая маркиза, – как может графиня Элтсли, которую ты пригласил, обладать состоянием в чужой стране.

– Это совсем несложно, мама, – отвечал маркиз. – Ее муж очень выгодно поместил свои деньги, что и я старался сделать после смерти папы, но должен с сожалением признать, что без особого успеха.

Он не позволял матери и сестрам вмешиваться в финансовые дела.

После смерти отца маркиз решил, что неразумно вкладывать все их средства только в Испании. Значительную часть семейного состояния он перевел за границу.

Он продал дом, унаследованный еще его отцом во Франции, и купил другой, более просторный и солидный.

То же самое он проделал и в Риме, а в свою последнюю поездку в Лондон, по совету банкиров принца Уэльского, он приобрел собственность и в Англии.

Хотя Гермиона об этом ничего не знала, перед возвращением домой он стал владельцем дома и усадьбы в Лестершире.

Ему вдруг пришло в голову, что если он женится на англичанке, ей будет приятна возможность проводить, по крайней мере, несколько месяцев в году в родной стране, а Лестершир идеально подходил для охоты и верховой езды.

Но по возвращении из Прадо маркиз думал не о Гермионе, а о девушке, стоявшей перед картиной, имевшей такое большое значение в его жизни.

Он был убежден, что ее глаза – хотя это и казалось ему невероятным – были такими, какими написал бы их Луис де Моралес, если бы Дева Мария не опустила их, глядя на младенца Иисуса.

– Как возможно такое сходство? – спрашивал он себя почти с раздражением.

Как будто убегая от собственных мыслей, он подстегнул лошадей.

Когда, войдя в дом, он отдавал шляпу и перчатки лакею, дворецкий сказал:

– Вы найдете графиню, сеньор маркиз, в Салоне цветов.

Глаза маркиза блеснули, а на губах мелькнула насмешливая улыбка. Он знал, каждая женщина, какую он приглашал к себе, неизбежно находила туда дорогу, понимая, что Салон цветов представлял собой выгодную оправу для ее красоты.

Когда маркиз унаследовал огромный дом, который правильнее было называть дворцом, он заново отделал целый ряд комнат. По его личному мнению, лучше всего это ему удалось в одной из них, увешанной гобеленами в розовых тонах, изображавшими цветы и купидонов.

К ним он добавил несколько картин великих итальянских мастеров на подобные же сюжеты, а на потолке красовалась богиня любви Афродита в окружении амуров, цветов и птиц.

Комната соединялась с оранжереей, заполненной экзотическими орхидеями, которые маркиз собирал по всему миру. А в центре помещался небольшой вольер с певчими птицами.

Ни одна женщина не могла остаться равнодушной к благоуханию цветов и сладкоголосому пению птиц.

Когда маркиз вошел в распахнутую перед ним лакеем дверь, он, как и ожидал, увидел Гермиону, стоявшую в оранжерее. Она смотрела на птиц, порхавших в серебряной клетке, освещенной солнечными лучами, проникавшими сквозь стеклянную крышу.

Она была обольстительно прекрасна в обтягивающем ее тонкую талию нарядном платье. Словно какой-то внутренний голос подсказывал маркизу, что это был самый подходящий момент для предложения руки и сердца.

Сознавая, что эта обстановка как нельзя более соответствовала романтическому объяснению, он с невольным раздражением подумал, что слишком уж она была искусственной.

Почему он должен был непременно сказать слова, которые она от него ожидала? По своему ли собственному желанию он сейчас оказался здесь с ней наедине?