Что ж, возможно, это было правдой. Но разве значили бы его слова, что он не надеялся на ее скорую кончину?

– А я так никогда и не жила по-настоящему, – шептала она. – Вот о чем теперь приходится пожалеть.

Но сейчас он уже был на пути в Англию. Как-то сложатся их новые взаимоотношения? Вышивая гобелен, который начала еще ее мать и которой по завершению работы предстояло повесить в королевских апартаментах Тауэра, она задумывалась о том, насколько ожидание его приезда связано с желанием иметь детей. В прошлый раз ей не повезло. А в следующий?

В таких случаях в ней снова вспыхивали прежние надежды. Неужели ее возраст уже не позволял ей родить ребенка. Она в это не верила.

И наконец, в один из мартовских дней, когда на реке сверкали яркие солнечные блики, а берега золотились от недавно распустившихся нежных ноготков, Филипп вернулся.

Когда он прискакал в Гринвич, Мария от счастья чуть не лишилась чувств. Она плакала. Ей было не до церемоний – кто сказал, что королева хоть раз в жизни не может обойтись без них?

– Филипп! – воскликнула она и со всех ног бросилась к нему.

Они обнялись. Она заметила, что внешне он немного изменился. У него появились морщины на лице, он стал менее привлекательным, чем прежде. Но Мария не хотела об этом думать. Ее единственный и желанный мужчина снова оказался рядом с ней, и она должна была верить, что вернулся за ее любовью, а не для того, чтобы заручиться ее поддержкой в войне с Францией.

К чему она только не прибегала, чтобы удержать его возле себя! Что касается Филиппа, то, разделяя с ней супружеское ложе, он снова приносил себя на алтарь интересов Испании. В остальное время он старался быть просто обходительным, приятным мужем, что само по себе казалось безумием, поскольку, чем больше Филипп преуспевал на этом поприще, тем больше она желала близости с ним.

Иногда Мария ревновала его – чаще всего из-за Елизаветы. Однажды Филипп еще раз попробовал заговорить о браке принцессы и Эммануэля Филиппа Савойского.

Мария не выдержала. В приступе ревности она закричала:

– А почему вы так добиваетесь этого брака? Молчите, ни слова! Хватит ворковать о вашем желании отправить ее за границу! Думаете, я ничего не знаю? Вы хотите сделать ее супругой своего вассала, чтобы она могла быть возле вас. Ну что, я права? Отвечайте! Я требую ответа!

– По-моему, вы потеряли рассудок, – сказал Филипп. Она засмеялась – визгливо, истерично. Он подумал о том, как безобразна его супруга в такие минуты. Сейчас она казалась ему еще более отвратительной, чем в спальне, где пыталась соблазнить его своими пожухлыми прелестями.

– Она ведь окажется в вашем распоряжении, не так ли? Будет жить во Фландрии, а вы, уж конечно, найдете какой-нибудь предлог, чтобы почаще наведываться в ее дом. Из-за чего же еще вам беспокоиться об этом браке?

– Видимо, вам нужно немного побыть одной – успокоиться и привести себя в чувство.

– Вы говорите так, чтобы побыстрей уйти от меня.

– Глупости! Зачем мне уходить?

– Затем, что вы не желаете быть со мной. Разве вы не думаете все время: «Ах, ну как же мне избавиться от этой старухи, которую злой рок послал мне в жены?» Почему вы так долго не приезжали ко мне? Только не ссылайтесь на государственные дела, я не слепая. Скажите уж сразу, что ненавидите меня…

Она разрыдалась, и ему вновь стало жалко ее.

– Мария, – мягко сказал он, – на самом деле все не так. Вы напрасно изводите себя.

Ей было достаточно даже такого утешения.

– Это правда, Филипп? Дорогой, единственный, вы любите меня?

Он заставил себя поцеловать ее.

– Ах, Филипп, я так ревнива… Эта ревность, она для меня хуже самой смерти…

Подобные сцены все учащались, и через четыре месяца его терпение лопнуло. Он должен был бежать. Война Франции была уже объявлена, поэтому в Англии его ничего не задерживало.

К тому времени она вновь помешалась на мысли, что скоро станет матерью. В такую возможность никто не верил – она же ухватилась за эту надежду, как утопающий за соломинку.

По всей Англии пылали костры. По обвинению в ереси были сожжены Кренмер, Ридли, Латимер, Хупер и много других выдающихся людей. Мария знала, какие чувства питали к ней ее подданные. Вот почему так необходим был ребенок – хотя бы в качестве иллюзии.

Думая о нем, она еще раз проводила Филиппа в Гринвич. Снова было мучительное, долгое расставание. Снова она стояла и махала вслед, пока он не скрылся из виду. Затем вернулась к своему постылому одиночеству.

* * *

Под Сант-Квентином Филипп потерпел одно из величайших военных поражений того времени – хотя его солдаты взяли в плен Монморанси и Колиньи, двух лучших французских полководцев, и дорога на Париж была открыта.

Еще никогда императору не выпадало такой возможности целиком подчинить себе Францию. Еще ни один воин не упускал удачу, когда она была так близка, как в дни, ставшие кошмарнейшими из воспоминаний Филиппа. Но, оставаясь самим собой, что он мог тогда сделать?

Сант-Квентинская трагедия преследовала его всю оставшуюся жизнь – не только потому, что величайшая победа обернулась поражением из-за его собственной нерешительности, но еще и потому, что невозможно было забыть зрелище, встретившее Филиппа, когда он торжественно въехал в побежденный город.

Филипп ненавидел войну. Он не родился солдатом и хорошо это знал. При виде крови он всегда терялся – как и в тот день. Когда осажденный город наконец сдался, Филипп распорядился о прекращении кровопролития. Увы, он не понимал характера людей, служивших под его знаменами. Англичане и испанцы, разгоряченные битвой, не могли не вымещать свою ярость друг на друге и на ком попало; германцы обыскивали руины Сант-Квентина, грабили его жителей.

Приказы Филиппа игнорировались. Казалось, уже никто не обращал на него внимания. Солдаты жгли дома, убивали стариков, насиловали не только женщин, но и детей и монахинь. Всюду валялись трупы – не только раздетые, но и расчлененные. Филипп ужаснулся. Все это ему казалось такой же позорной катастрофой, как памятное многим разграбление Рима.

В церкви Святого Лаврентия он увидел человеческую кровь на алтаре, горящие скамьи, тела убитых монахов, лежащие на полу. Глядя на следы побоища, он поклялся всю жизнь помнить и это страшное преступление, и то, что оно было совершено от его имени. Затем упал на колени и дал обет построить в Испании монастырь – во славу Святого Лаврентия.

Кузен Эммануэль Филиберт торопил его воспользоваться преимуществом, которое давало им взятие Сант-Квентина. Дорога на Париж была открыта, и они могли на многие века покорить французов. Однако Филипп, насмотревшись на плоды своей победы, не хотел продолжать кровопролитие. Эммануэль Филиберт тщетно умолял его образумиться и отдать приказ о выступлении в поход. Филипп был непреклонен.

– Слишком велик риск, – отговаривался. Филипп. – Солдаты устали, я тоже. Слишком много потерь… слишком много крови. Здесь католики сражались против католиков… католики разрушили и осквернили церковь Святого Лаврентия. Нет, я признаю только одну войну – во имя Господа, против еретиков.

Так они остались в Сант-Квентине. Солдаты мародерствовали в городе и окрестных селениях. Никто и не думал восстанавливать дисциплину. А между тем герцог де Гиз, до того воевавший в Италии, спешно заключил мир на своем фронте и бросился на защиту Франции.

Момент был упущен. В Париже собрали новое войско. А старая армия, во главе с де Гизом, неожиданно оказалась возле самых стен Кале и успешно штурмовала их.

Потеря этого города повлекла за собой раздор между испанцами и англичанами, которые видели в нем единственный залог новых вторжений на французскую территорию.


В монастыре Святого Антония, что располагался неподалеку от города Пласентии, в лесистых горах, защищавших его от холодных северных ветров, старый император наслаждался своим уединением.

Мягкий климат благотворно сказался на его подагре. Вскоре он нанял архитекторов, которые превратили его жилье в место, достойное своего обитателя. В каждой комнате были установлены камины; на стенах висели картины из его бесценной коллекции. Самая любимая из них, принадлежавшая кисти великого венецианца Тициана и изображавшая Карла с его последней супругой в окружении ангелов, украшала спальню. Под окнами был разбит чудесный садик с апельсиновыми и лимонными деревьями – там он прогуливался, когда позволял ревматизм. Он привез с собой множество часов различных конструкций, и одним из его излюбленных занятий стало изучение их устройства. Собирание и разбирание этих хитроумных механизмов было для него целой церемонией, и он при всякой возможности посвящал ей свой досуг.

Окна спальни выходили на монастырскую часовню – если он чувствовал себя не в состоянии подняться, то мог слушать мессу прямо в постели, откуда были видны и все действия священников. Его густой баритон частенько смешивался с голосами монахов, певших в часовне.

Он был доволен тихой, спокойной жизнью монастыря – любил постоять у окна, посмотреть на окружающие горы и на экзотические деревья в своем саду, за оградой которого журчал горный ручей. Однако самым большим его удовольствием все еще оставалась обильная и изысканная пища. Тщетно умоляли его лекари воздерживаться от иных чересчур пикантных блюд – умеренность могла быть каким угодно благом, но даже ради спасения своей души Карл не находил в себе силы пренебрегать желудком.

За столом он порой сиживал вместе со своими любимыми слугами. Тогда здесь собирались его мажордом, сенешал Квик-сада, камердинер Флеминг и камергер Ван Мол. К ним присоединялся и тот, кого он любил больше всех, – хорошенький смышленый мальчик, юный Хуан, который по-прежнему не знал, что был не только пажом императора, но и его сыном.

Когда Карл пребывал в меланхолии, Хуан лучше всех мог поднять ему настроение. Император обращался с ним так, словно тот был немного старше своего возраста, – показывал ему различные карты и объяснял ход военной кампании во Франции.

Хуан был с Карлом и тогда, когда принесли известие о действиях Филиппа в Сант-Квентине и о его последующих колебаниях.

Император побагровел. На его висках обозначились крупные узловатые вены.

– Пресвятая Божья Матерь! – задыхаясь, прохрипел он. – Почему?.. Ну почему?.. Во имя Христа, почему? Случай, который еще не выпадал ни одному военачальнику… и… упущен! Филипп ни на что не годится. Уж не безумен ли он, как его бабка? Да будь я на его месте…

Он ходил из угла в угол комнаты, и все боялись, что с ним что-нибудь случится. Но он вдруг остановился и взглянул на мальчика.

– Когда-нибудь, – сказал он, – ты будешь командовать всеми нашими армиями. Тогда… вот тогда ты не раз вспомнишь этот день. Но, Хуан, ты будешь учиться – и извлекать уроки из чужих ошибок…

Продолжая его разглядывать, Карл постепенно стал успокаиваться. Наконец он пожал плечами. Он был всего лишь стариком, удалившимся от суеты мирской жизни. Успехи и неудачи войны с Францией его уже не волновали.

Ему стало любопытно, что принесут на обед – жареного каплуна, цыплят или печеную оленину, приготовленную лучшими испанскими поварами, обосновавшимися при монастыре Святого Антония?


Мария Тюдор закрылась в своих апартаментах и теперь жила практически в полной изоляции от слуг и придворных. Мария потерпела сокрушительное поражение. Она потеряла Кале, и многие говорили, что пять лет ее правления обернулись для Англии катастрофой. Это по ее приказанию сжигали людей – таких уважаемых, как архиепископ Гренмер; из-за нее страна попала под чужеземное влияние. Всюду царили смерть и разруха.

А она была старой, больной и очень уставшей женщиной. Страстной и любвеобильной она оставалась только в письмах к Филиппу, большинство из которых так и продолжали лежать в ее кабинете. Она предлагала ему даже коронацию, лишь бы он вернулся к ней. Пока была хоть какая-то надежда, верила в своего ребенка. Однако месяцы проходили, и вот уже почти исполнился год со дня отъезда Филиппа.

Филипп по-прежнему настаивал на браке Елизаветы и Эммануэля Филиберта Савойского. Он заключил мир с Францией, и его сын дон Карлос должен был жениться на старшей дочери французского короля – но Кале все так же находился в руках французов.

Ее мучила ревность. Ее сестре Елизавете теперь уделялось очень большое внимание, и многие из тех, кого она считала своими друзьями, потихоньку перебрались в Хэтфилд, где дружно просились к ней на службу. Кардинал Поул, самый верный сторонник королевы, страдал от болезней еще больше, чем она. А Филипп все не возвращался.

Он прислал к ней свою кузину Кристину Датскую, и та в свою очередь пыталась ее убедить в необходимости брака Елизаветы и Эммануэля Филиберта. Ах, как она ненавидела эту гостью и ее визит!

Красота и обаяние Кристины были известны во всей Европе – недаром прошелся слушок о том, что даже Филипп от нее без ума и желал бы жениться на ней.