Она сжимала губы — он целовал ее шею. Она принималась ругаться, увещевать его, он закрывал ее рот поцелуем. Она дергала бедрами и чувствовала, как напрягаются его чресла от этих движений. Ее тошнило от отвращения, но она чувствовала: по-настоящему не стошнит. Ее никогда не оскорбляли подобным образом, но почему-то за оскорбление это трудно было признать.

В голову лезли странные воспоминания. Сначала о том поцелуе брата. Потом — картинка из передачи «В мире животных» о жизни львов в Африке. Львица, готовая к случке, лежит на животе, поджав лапы. На нее запрыгивает гривастый лев. Момент нежности — он кусает ее в загривок. Лев делает несколько мощных поступательных движений тазом, в их ритме львица чуть дергается вперед. И все. Пять секунд — и все! Но в них заключена какая-то необыкновенная, сгущенная, предельно сконцентрированная природная сила инстинкта.

Крылов похож на льва. Слегка облагороженного цивилизацией и, кроме одного укуса в загривок, владеющего другими приемчиками.

Вспыхивающие в голове картинки и мысли были секундными — они длились гораздо меньше времени, чем требует их описание. Всполохи на темном небе беспомощного отчаяния.

Татьяна сумела взять себя в руки. Она на минуту представила — вот сейчас тебя увидит Борис!

Так, Крылов уговаривает расслабиться. Пожалуйста, даже ротик приоткрою. Хорошо, засопел счастливо. Ага, ручку высвободила. Теперь ножку. Дернулась — мне тяжело, сдвинься. Послушался. Еще подвинься, я коленочку согну. Правильно. Ух и обслюнявил ты меня!

Татьяна свободной рукой захватила волосы на затылке Крылова и резко дернула в сторону. Коленкой, не сильно, замаха не получилось, двинула ему в пах. Он вскрикнул и ослабил хватку скорее от неожиданности, чем от боли. Ей хватило этого мгновения, чтобы выскользнуть и вскочить на ноги.

— Подлец! Насильник! — захлебывалась от возмущения Таня. — Маньяк серийный!

— Почему «серийный»? — Потряхивая головой, Крылов стал на четвереньки.

Таня подбежала к лестнице и схватила ружье.

— Убью тебя, мерзавец! — Она навела дуло на Крылова.

Он нисколько не испугался. Медленно поднялся, потянулся, разведя руки в стороны и хрустнув суставами.

— Ой, какая девочка у нас строптивенькая! — насмешливо протянул Крылов.

— Не подходи! — предупредила Таня. — Еще шаг — и стреляю!

— Танюшенька! — Он говорил по-прежнему насмешливо. — Ну кто же стреляет в мужчин, объясняющихся в любви? Это, девочка, глупо! Кроме того, ты ружье держишь впервые в жизни, и оно наверняка не заряжено.

Ружье она держала второй раз в жизни, а заряжено ли оно, можно проверить только опытным путем.

Крылов сделал два шага вперед, и она решилась. Нет, не в грудь ему стрелять, а в потолок. Она дернула прикладом вверх и спустила курки. Из стволов вырвались язычки пламени, и раздался оглушительный грохот.

В кино показывают, как герои, в том числе и хрупкие женщины, стреляют из любых видов оружия. Все — враки. Ружье стреляет пулями вперед, но при этом отчаянно бьет назад — в стреляющего.

От удара в плечо Таня не удержалась на ногах. Ее отбросило в сторону, и она больно приземлилась на копчик.

Крылов тоже упал. Таня отстрелила от дерева-колонны (ее дизайнерская гордость) большую ветку, которая, как рога исполинского оленя, рухнула на голову Крылова.

Некоторое время они молча копошились на полу, ощупывая свои увечья. Крылов потирал макушку, Таня — плечо и пыталась понять, что можно разбить на попе — самой мягкой части тела.

— Ты все-таки дура ненормальная, — первым заговорил Крылов.

Они поднимались, кряхтя и постанывая, шатаясь, двигались и при этом обменивались любезностями:

— Я тебя предупреждала.

— Шизофреничка.

— Тебя сюда никто не звал.

— Могла меня на тот свет отправить.

— Суд бы меня оправдал.

— Недотрога придурочная.

— Маньяк вонючий.

— Пошла ты к черту!

— Сам убирайся из моего дома!

Крылов добрался до дивана и свалился на него. Татьяна подняла ружье и, волоча его по полу, заковыляла в спальню. Закроется там, а этот мерзавец пусть делает здесь что хочет. Хоть повесится — вариант привлекательный во многих отношениях, кроме одного — снимать его придется.

* * *

Утром Таня встала с кровати с большим трудом и громкими стонами. На ключице растекся синяк, любое движение руки причиняло боль. Но еще хуже обстояло дело с участком ниже спины. Сесть, встать, наклониться, шагнуть — все через приступ схватывающей боли. Она могла передвигаться только как японка в национальном костюме — мелкими шажками, с негнущимися коленками и напрягая мышцы ягодиц, между которыми поселился сгусток боли.

Крылова след простыл. О вчерашнем напоминала только грязная посуда, корзина с цветами и валявшийся на полу кусок рогатого лакированного дерева.

Охая и ахая, Татьяна навела порядок к приезду Бориса. Корзину с цветами воткнула в сугроб во дворе и присыпала снегом. Ветку оттащила к поленнице дров. Выкинула опорожненную бутылку водки, помыла посуду, приготовила завтрак.

Борис счастливо радовался их уединенной встрече. Впервые вдвоем, без посторонних! У Татьяны, не случись накануне кошмарного представления, было бы такое же настроение. Она старательно скрывала свои увечья, а ее стоны в постели Борис принял за проявления долго сдерживаемой любовной страсти. Синяк на плече он заметил, спросил, что случилось. Упала на лестнице, соврала Татьяна. Это была первая ложь, и она неизбежно тянула цепочку других.

Под предлогом того, что нужно срочно спасать растения в оранжерее, Татьяна скользнула в зимний сад. Работала не как прежде — радуясь, улыбаясь каждому побегу, а словно поденщик в теплице — механически, отстраненно. Пикировала рассаду, удобряла, поливала, опрыскивала. И мучилась сомнениями: говорить ли Борису?

Таня считала, что степень близости даже между самыми родными людьми имеет свои пределы. Нельзя постоянно рыться в собственной душе, выкапывать из нее мусор или алмазы и совать их под нос избраннику. Чужие кладовые становятся так же быстро скучны, как чужие коллекции марок или значков. Человек тебе интересен, пока не все свои сундуки он открыл или ты не проник в них тайно. У Бориса в запасе, она знала, много припрятано. У нее, надеялась, тоже чем удивить найдется.

Но умалчивать случившиеся события — это совершенно другое дело. Это, по сути, — вранье, лукавство, обман и признак недоверия. С другой стороны, по опыту своих подруг Таня знала, как реагируют мужчины на происшествия вроде вчерашнего. Дылда бесконечно хвасталась перед мужем своими женскими успехами — один ее комплиментами засыпал, другой свидания добивается, третий усох от любви как кит в пустыне, четвертый на машине каждый вечер сторожит, пятый цветами и подарками засыпает. Ольга считала, что ревность мужа станет тем потоком кислорода, который вдувается в доменную печь любви и поднимает температуру до точки плавления стали. Ничего подобного! Он стал смотреть на нее как на пошлую похотливую бабу.

У Киргизухи случилась история. Она вызвала сантехника, тот три часа провозился с ее кранами и унитазами. Признался — голодный как черт, а пообедать не успевает. Лена, добрая душа, накрыла стол, еще и бутылочку вина поставила. Только сантехник за дверь, пришел муж, увидел следы недавней трапезы. Несмотря на клятвенные заверения, он не поверил Лене, что она потчевала сантехника.

Говорить Борису или не говорить — Таня так и не определилась. Но когда она спускалась вниз, Борис, оторвавшись от книги, спросил, почему она странно движется, и Таня решилась:

— Я должна тебе рассказать, что здесь произошло вчера.

Почему-то получалось, что она извиняется. Каждое предложение звучало оправданием, тон — заискивающий. Она не описывала в деталях сцену насилия, но даже факт применения оружия в ее пересказе звучал как нелепый, неправдоподобный фарс.

Боря слушал с каменным видом. Татьяна уже знала это отстраненно-холодное выражение его лица. Вот он был рядом, а сейчас уносится на дистанцию, которую придется долго и настойчиво сокращать.

— Почему ты ничего не говоришь? — воскликнула она в сердцах. — Почему молчишь? Так смотришь! В конце концов, я не совершила ничего предосудительного, даже пострадала физически.

— Угу, — буркнул Борис из своего далека. — Ты только не сделала одной-единственной вещи…

Он не закончил фразы, встал, подошел к бару, стал перебирать бутылки.

— Выпили весь коньяк? — спросил Борис.

— Я ни капли в рот не брала. А он пил водку.

Опять получилось нелепо — Крылова здесь принимали, угощали, ужин при свечах устраивали.

— Борис! Что ты хотел сказать? Какой единственной вещи я не сделала?

Он захлопнул дверцы бара, так ничего и не взяв из спиртного. Не обернулся к Татьяне. Она смотрела на его спину, он — в окно, покрытое зимними узорами.

— Ты могла набрать мой номер телефона. Сразу. Как только возникли проблемы. Как только он заявился, черт подери!

В самом деле могла — опешила Таня. И все бы как-то быстро или по-другому разрешилось. Ей даже в голову не пришло! Напротив, хотела скрыть, прятала следы, врала.

— Боря, — позвала она, — подойди ко мне, сядь рядом. Пожалуйста! Я тебя прошу!

Она тянула его как на аркане, и он приближался как невольник, который не может справиться со стянувшей его тело веревкой.

Татьяна положила голову ему на грудь, обвила руками талию:

— Боренька! Я круглая, квадратная, многогранная и-ди-от-ка! Понимаешь, я так долго заставляла себя привыкнуть к мысли, что могу рассчитывать только на себя саму. Я страшно боялась довериться кому-нибудь и ошибиться. Мне нужно заново учиться быть нормальной женщиной. Я буду стараться, обещаю тебе. Извини меня и… и, пожалуйста, пожалей.

Он обнял ее, опустил голову в ее волосы:

— Ты даже не представляешь, каким дураком я себя чувствую.

— И злишься?

— Безумно!

— Я тебя очень люблю!

— Это единственное, на что я надеюсь.

* * *

Вечером Татьяна позвонила дочери.

— Ты получила цветы? — спросила Маришка. — Мне Крылов тоже прислал потрясающую клумбу.

— Почему ты меня не предупредила, дочь?

— Крылов хотел сделать сюрприз. — Таня представила, как Маришка пожимает плечами. — Его курьер едва добрался до тебя, три раза выяснял дорогу. Хотя я говорила, что через два дня ты будешь в Москве, но Крылову взбрело гнать человека в Смятиново. У богатых свои заскоки.

Значит, Маришка и все остальные не знают, что курьером был сам Крылов. Это хорошо.

— Доченька, я не буду тебе сейчас все объяснять, но от заказа Крылова мы отказываемся. Если у него есть какие-то документы, эскизы — немедленно забери.

— Мама! Ты с ума сошла! Он сегодня перечислил деньги — весь бюджет. Но почему-то за вычетом десяти процентов из твоего гонорара. Его бухгалтер передал — за моральный ущерб. Наверное, имеется в виду, что мы не выдержали сроки. И все равно — заказ фантастически выгодный.

— Я тебе повторяю — мы от него отказываемся.

— Мама! Ты ничего не понимаешь в бизнесе! Твой гонорар не изменится, я тебе обещаю.

— А я тебе обещаю, что как застройщик получишь большую проблему с архитектором. Моего проекта Крылову не видать! Все!

— Подожди, не клади трубку! — верещала Маринка.

Она упоминала сумасшедший дом, говорила об убытках, закупленных материалах и отведенной земле, каждый метр которой был золотым. Она ругала маму, расспрашивала, умасливала и обвиняла в раннем климактерическом маразме.

Крылов решил наказать ее рублем, думала Татьяна. Просчитал свой моральный ущерб в долларовом эквиваленте. А ее моральный ущерб во внимание не принимается. Дудки!

Татьяна изменила мнение не благодаря уговорам дочери, а потому, что решила отомстить Крылову его же методами.

— Перестать кликушествовать! — сказала Татьяна. — Мы поступим следующим образом. Крылов получит свое поместье, если к моему первоначальному, подчеркиваю — первоначальному, гонорару будет прибавлено двадцать пять процентов. За моральный ущерб.

— Ты бредишь! — Маришка даже стала заикаться. — Он-то что сделал? В чем виноват?

— У меня садится батарейка, — предупредила Таня. — Дома все в порядке? Хорошо. До завтра. Ты все запомнила? Двадцать пять процентов за моральный ущерб, или пусть катится к чертям собачьим.

* * *

До приезда мамы Маришка не рискнула обращаться к финансистам Крылова с абсурдным предложением. Оно не лезло ни в какие рамки и попахивало умопомрачением. Но Таня жестко стояла на своем: «У меня не начался климакс, нет маразма и признаков развивающейся душевной болезни, я знаю, что делаю; я не вмешиваюсь в ваши личные дела, и тебе нечего совать нос в мои; если я говорю о моральном ущербе, значит, он имеет место; мое решение окончательно, сколь ни велики будут убытки».