Муттер был слегка озадачен.

— А разве это не одно и то же, милорд? — Этот человек заставил его в ином свете увидеть свою службу у старого графа — оказывается, все эти годы можно было приравнять к отдыху на курорте.

Кевин покачал головой.

— Невежественный человек ничего не знает, он незнаком с жизнью и не приобщен к образованию. Глупец может обучаться у лучших профессоров Итона и общаться с интеллектуалами из высшего общества и никогда ничему не научится. Наша юная Евгения продемонстрировала врожденный ум и сообразительность. Дура не сообразила бы порадовать нас этим представлением. Я не смирился со своей судьбой, но мое сердце слегка смягчилось.

То, что граф так хорошо отозвался о девушке, несказанно обрадовало Муттера. Воспользовавшись моментом, он сообщил Кевину о специальной лицензии, имевшейся в его распоряжении все эти месяцы на случай, если граф увидит и оценит все преимущества брака.

— В конце концов, всегда можно развестись, милорд, — добавил он в качестве последнего аргумента.

— Хм… — произнес Ролингс, уставившись на дверь, в которую удалилась его «невеста». — При условии, что ни один из нас не убьет другого раньше.

Он встал и выбросил сигару в холодный, пустой камин. Оправив на себе одежду и выпростав манжеты рубашки из-под рукавов сюртука, он приветливо обратился к адвокату:

— Идите домой, Муттер, и возвращайтесь в восемь вечера с лицензией и пастором. Как сказал Шекспир, «что делаешь, делай скорее». Мне кажется, речь в пьесе «Два веронца» шла об убийстве. Как вам кажется, Муттер, это знак судьбы?

Кевин не позволил себе улыбнуться, пока адвокат, выглядевший ошеломленным, не покинул комнату.

— Вот человек, не подозревавший о разнице между дураком и невеждой.

Поднеся ладонь к своему гладкому лбу, он откинул назад непослушную прядь волос и принялся постукивать тросточкой по своей ладони.

— Поэт сказал кое-что еще, и эти его слова помогут мне в той безвыходной, невозможной ситуации, в которой я оказался и в которую должен броситься очертя голову: «Зачем язык тогда во рту иметь, коль женщиною им не овладеть?»[1] Дорогой Уилл, ты так верил в своих героев, но ты говорил о женщинах. Поможет ли язык, если придется иметь дело с юной девушкой? Легче с ней будет или труднее? Если я завоюю ее, стану ли я мамонтом среди мужчин или колоссом среди грубиянов? И имею ли я право, даже в моих отчаянных обстоятельствах, использовать эту девушку для решения своих проблем, а также проблем всех обитателей этого поместья?

Размышляя таким образом, Кевин размахивал своей тростью и нечаянно сильно ударил себя по ноге.

— Найди рациональное обоснование своему поведению, признав, что ведешь себя как настоящий злодей. Стыдись, Кевин Ролингс, стыдись.

Теперь тросточка ударила его по руке. Кевин целеустремленно двинулся по коридору. Следуя в том направлении, куда, по его предположениям, могла удалиться девушка, он слегка улыбнулся.

— Ты старый мудрый змей, Кевин Ролингс, — мягко пожурил он себя. — Мог бы хотя бы соблюсти приличия и не гордиться собой так явно и неприкрыто!

Глава 3

Ролингс не ошибся в своих предположениях — он нашел девушку в маленькой задней комнате, которую уже обнаружил утром. На трех окнах не было занавесок, и солнце делало все, что могло, чтобы осветить интерьер при помощи тех лучей, которым удалось проникнуть сквозь наслоения грязи на давно немытых стеклах.

Посреди всего этого замутненного сияния стояла девушка, которая только что пыталась выдать себя за развязную нимфоманку. Ее уродливое платье было надето, как полагается, и все пуговицы на нем были застегнуты. Однако что касается буйной гривы ее волос, они были все так же растрепаны, спутаны и спускались ниже талии; рыже-золотистые, в ярком солнечном свете они горели как пожар, окружая ее голову огненным ореолом.

Такие оттенки любил Тициан, подумалось Кевину; может быть, если эти волосы вымыть и расчесать, они будут выглядеть как мечта Тициана, а не его кошмар. Ну ладно, философски прервал он свои размышления, вполне естественно искать хоть какое-то утешение в качестве компенсации того фарса, в котором я вынужден участвовать.

Он окинул взглядом фигуру девушки — по крайней мере то, что открывалось его взору, когда она стояла к нему спиной. Помня о том удручающем впечатлении, которое произвела на него маленькая грудь девушки, Кевин решил, что у его невесты никогда не будет причин бояться того, что страсть к обладанию ее телом однажды охватит его до такой степени, что он силой овладеет ею.

Она, однако, очень неплохо смотрится сзади, с в сожалением признал он. Изящный изгиб спины, тонкая талия, соблазнительные ягодицы, под юбкой угадываются стройные, длинные ноги. Не лукавь с собой, одернул он сам себя, если бы она была последней уродиной и толстухой, ты бы все равно женился на ней. У тебя нет выбора, ты ведь не хочешь упустить все — землю, состояние и спрятанные сокровища — только из-за того, что невеста не вполне отвечает твоим эстетическим предпочтениям.

Ранее, когда он слышал, как эта девушка говорила, изо всех сил стараясь показаться необразованной простушкой, он уловил в ее речи признаки того, что ее не придется учить говорить как новорожденную, с самого начала. Если она примет ванну, отмоет руки и лицо (а вдруг тогда станут еще ярче замеченные им веснушки?) и наденет приличное платье… Такие простые вещи творят чудеса. Он не ожидал чуда, но, по крайней мере, она молода, а значит, в его руках будет подобна мягкой глине в руках скульптора.

Что ж, решил он, глубоко вздохнув, войну нельзя начать без первого залпа — сцена в библиотеке была всего лишь разведкой боем, позволившей противникам оценить силы друг друга.

Он продвинулся в комнату еще на несколько шагов, и солнце засияло на его золотых волосах, начищенных пуговицах и ботфортах.

— Евгения? — мягко начал он. — Я ваш кузен, Кевин Ролингс. Мне кажется, мы не встречались во время моих предыдущих визитов в Холл, но я уверен, что вы знаете: я теперь граф.

Девушка, стоящая у окна, не ответила. Даже едва заметным движением она не показала, что услышала его.

— Евгения, — повторил он, уже с некоторой досадой на ее грубость.

Не оборачиваясь, девушка наконец отреагировала на его присутствие.

— Мое имя Джилли. Не называйте меня Евгенией.

— Джилли? В самом деле? Так ваша мать звала вас в детстве? Может быть, вы напоминали ей прекрасный цветок[2] или золотую рыбку?

В его словах звучала ирония, прикрытая мягкостью тона. И все же Джилли не могла представить себе ничего более прекрасного, чем сцена поедания этого человека стаей золотых рыбок — пусть бы они откусывали от него дюйм за дюймом.


— Джилли — это сокращение моего второго имени, Жизель, — сухо проинформировала она его. — Это был лучший из худших вариантов, и я выбрала его. Имя Евгения не годится для служанки.

Обходя комнату, казалось, без всякой цели, Кевин очутился лицом к лицу с девушкой, что заставило ее вздрогнуть от удивления.

— Джилли Ролингс, — казалось, он размышляет вслух. — Что ж, я готов признать, возможно, это имя подходило вам, пока вы были ребенком. Однако теперь вы выросли, Евгения, между ребенком и взрослой женщиной, которой вы стали, большая разница. Пора отбросить детские прозвища. Я буду звать вас Евгенией. — Он смягчил эти слова улыбкой, которая очаровала бы и птиц небесных.

Он мог бы не утруждаться.

— Я Джилли Форчун. Ролингс — фамилия, которая мне не полагается, да я и не жажду ее получить, — отрезала она, холодно взглянув на него. — А вы можете называть меня Евгенией, пока ваш серебряный язык не отвалится. Я не откликнусь.

Обескураженный столь резким отпором по столь несущественному поводу, Кевин изменил тактику.

— Договорились! — он многообещающе улыбнулся и дружески протянул ей руку. — Я буду звать вас Джилли.

Она опустила длинные темные ресницы, прикрыв веками невинные круглые голубые глаза, и уставилась на его руку, словно это была ядовитая змея — одна из тех, что встречались ей в полях. Отвернувшись и отойдя в противоположный угол комнаты, она ответила гневно:

— Нет, не будете. Я не разрешаю называть меня так, как ко мне обращаются мои друзья.

С трудом сглотнув и ощутив живейшее желание свернуть этой упрямой ослице голову и таким образом покончить с любой возможностью овладеть ею и всеми ее фатальными прелестями, он почти пропел в ответ:

— Вы заставили меня растеряться, дитя мое. Как же мне называть вас?

— Вы можете называть меня мисс Форчун. Сильвестр дал мне эту фамилию — всего лишь одна из его многочисленных шуточек, но на первый взгляд весьма уместная.

Она обернулась, чтобы снова оказаться лицом к лицу с собеседником.

— Я ведь несчастье[3] для вас, кузен Кевин?


Все шло не так. Она не только не уступила ни пяди лучшему мастеру словесных баталий на Британских островах — она заставила его испытать чувство вины за то, что он решился на эту неблаговидную сделку.

— Я буду называть вас любым именем, какое вы выберете, — быстро ответил он, чтобы у нее не возникло впечатление, будто он растерялся. — Только, пожалуйста, поверьте мне — я хочу, чтобы мы стали друзьями.

Джилли уперла руки в бедра, как недавно в библиотеке.

— Ну и шуточки у вас, сударь, — сказала она с величайшим презрением. — Граф собирается подружиться с незаконнорожденной служанкой. Как великодушно с вашей стороны, милорд!

Она смерила его взглядом с головы до ног, а затем весьма невежливо усмехнулась:

— А не пошли бы вы ко всем чертям, Кевин, старина?

Джилли повернулась было к дверям, но неожиданно была схвачена мертвой хваткой за руку повыше локтя и весьма бесцеремонно развернута на 180 градусов. Несвойственное, вообще-то, графу мягкосердечие сыграло с ним злую шутку и едва не заставило совершить роковую ошибку. При выработке тактики он отдал приоритет интересам Джилли, а не своим собственным. Непобедимый Кевин Ролингс, мечта всех лондонских дебютанток, давно уже взял себе за правило не думать о чувствах женщин. Именно это делало его холодное обаяние неотразимым.

В тех кругах, где он вращался, — как высших, так и низших — не было нужды в доброте. Леди не нуждались в нежности и заботе, ибо представляли собой либо умных куртизанок, прошедших огонь и воды, либо матрон общества, состязательниц в светских крысиных бегах, либо отлично защищенных, обожаемых маменькиных дочек. Внутри этих групп он находил все женское общество, в котором нуждался, и старательно избегал незащищенных одиночек, подобных Джилли.

Если бы Джилли была невинна в общепринятом смысле этого слова — то есть была бы, так сказать, неоперившейся пташкой, — его тактика лести и предложение дружбы были бы, несомненно, с благодарностью приняты. Но Джилли была странной смесью наивности и вековой мудрости, взятых в непонятном соотношении и помещенных в этот тонкий, но прочный сосуд.

Короче говоря, отвергнутый в своих лучших намерениях подольститься к девушке и найти к ней подход, граф обнаружил, что пляшет под ее дудку.

Довольно! Он не позволит этой мисс Форчун внушать ему ложное чувство вины. Черт, что за мерзкое имя!

Вот почему Джилли, не успев понять, что, собственно, происходит, буквально пролетела через всю комнату к старинной софе и бесцеремонно была водворена на нее, причем поднялась такая пыльная буря, что чуть не скрыла ее хрупкую фигурку от глаз графа. Когда пыль наконец рассеялась, она взглянула снизу вверх на своего мучителя. С ее губ готовы были сорваться слова, которых ни одна высокорожденная леди никогда в жизни не произнесла бы, однако они застыли на ее губах, как только она увидела выражение лица, маячившего над нею. Лицемерная усмешка исчезла бесследно. Исчез и теплый огонек в голубых глазах: Дружеское выражение — приятная во всех отношениях светская маска — также исчезло.

Рот был сжат в тонкую линию, глаза словно две твердые льдинки, от их взгляда кровь застывала в жилах, это было совершенно новое лицо — лицо воина или короля.

— Я бы настоятельно рекомендовал вам остаться и выслушать то, что я хочу сказать, — тихо, с расстановкой произнес этот незнакомец.

Джилли не была стыдливой мимозой — иначе она бы не выжила. Но она также не была дурой. Она поняла, что проиграла, и решила временно отступить. Она откинулась на мягкие подушки. Не желая окончательно капитулировать, она, однако, осмелилась сказать:

— Что ж, говорите, — и удержалась от того, чтобы помассировать свою руку, которую наконец выпустили из мертвой хватки.

В коротких и точных словах Кевин обрисовал последнюю волю Сильвестра Ролингса, закончив свою речь предложением брака, настоящего, не фальшивого, так как это единственный выход из создавшегося положения, который он видит.