Татьяна Дубровина - Испить до дна

Едва влюбленные переступили порог просторного холла, как заполнявшая его пестрая толпа молодежи разразилась аплодисментами.

«Меня приветствуют так бурно, — растерянно подумала Алена, — как будто я все-таки утонула, стала русалкой и заслужила посмертную славу...»

Приветствовали, однако, вовсе не ее.

На невысоком подиуме, вообще-то предназначенном для камерного оркестра, сейчас стоял, что-то гортанно выкрикивая на ломаном французском и размахивая руками, рослый негр в узорчатом балахоне и круглой шапочке, похожей на коробку от зубного порошка. Его экзотическое одеяние из тонкого шелка развевалось подобно крыльям летучей мыши, и выглядел оратор весьма живописно.

По бокам от него стояли два переводчика: один передавал слова речи по-итальянски, другой — по английски. Все трое говорящих были экспансивны, а потому три языка перемешивались, и, кажется, никто в зале ничего не мог понять.

— У вас тут выставка или митинг? — усмехнулся Алексей.

— Тсс! Это, как я понимаю, и есть наш спонсор. Его зовут Нгуама. Не знаю только, имя это или фамилия.

— Может, племенной титул? Что-нибудь вроде Владыка Наскальной Живописи или, к примеру, Савва Мамонт Большая Акварель.

— Нгуама работает не с акварелью.

— Как! Он еще и художник, не только меценат?

— Ну да. Какая-то сложная африканская техника, я сама о ней в первый раз слышу. Звучит как-то... неприлично. Эбако... Не выговоришь! А, вот — эбакокукография.

Алексей прыснул со смеху, и ей пришлось толкнуть его локтем, пока на них не стали оборачиваться.

Нгуама же разошелся, словно шаман, входящий в транс. Как-никак, это была его тронная речь, которой внимали люди всех континентов! Он уже подпрыгивал и приплясывал, а переводчики беспомощно переглядывались, пытаясь ухватить суть произносимого.

— Интересно, о чем он? — спросила Алена.

Тогда ее спутник вдруг начал легко и связно излагать по-русски:

— Я счастлив представить художникам всего мира новое для вас, европейцев, течение в изобразительном искусстве — эбакоку... — лишь на этом заковыристом термине Алексей впервые запнулся.

— Ты с какого синхронишь? С английского, французского или итальянского?

— Сам не знаю, — смутился он. — Мне, в общем-то, все равно. Пожалуй, с английского... Или нет, у итальянца вроде голос громче... Знаешь, понятия не имею. Начал анализировать — и сам запутался, как сороконожка в своих лапках.

— Погоди, Леш, ты что, все языки знаешь?!

— Что ты! Нет, конечно. Только европейские и еще хинди, ну и некоторые тюркские понимаю, они ведь между собой похожи...

— Вот это да... Ты, как мой дедушка, лингвист?

— Куда мне до лингвистов! Я понемножку. В основном разговорную речь освоил.

Алена глядела на него во все глаза. Ничего себе! А она-то пыталась через пень колоду пробормотать ему: «Грацие»...

Вчера как чувствовала — прогнала навязчивую Марго. Переводчица, сопровождающая русскую барышню повсюду, явно была бы лишней. Третьей лишней. Тем более что благодаря Алеше проблема языкового барьера решена, да еще с каким блеском!

А он потупился, будто стыдился своих знаний. Не хотел показаться хвастуном:

— Ничего особенного, просто приходится работать в международных коллективах, ну и соответственно общаться с коллегами.

— Ладно, переводи дальше. Смотри, как он завелся! Наверно, нечто сногсшибательное изрекает.

— Он говорит: я, мол, не только сам создаю шедевры эба... короче, этого направления, но еще и написал об этой... кукографии... диссертацию. Обосновал ее непреходящую ценность для всемирной культуры. Я, дескать, еще и ученый-искусствовед, и мне присуждена докторская степень.

Смуглая девушка, с головы до ног обвешанная фотокамерами, — видимо, журналистка — задала выступающему вопрос, который Алексей тут же перевел:

— Скажите, синьор Нгуама, много ли художников работает в эба... в такой технике?

На что чернокожий художник-ученый-меценат гордо ткнул себя пальцем в грудь и ответил по-французски так коротко и ясно, что зал обошелся без перевода:

— Я один.

Тут уж вся аудитория захохотала и неистово, по-молодому восторженно, захлопала. Здесь собрались люди с развитым, здоровым чувством юмора!

А единственный в мире представитель эбакокукографии, комплексами явно не страдавший, поднял над головой руку, показывая публике трогательно-розовую ладошку и призывая к тишине, а потом высокомерно и торжественно пояснил:

— Я, Нгуама, являюсь не только представителем, но и изобретателем этого великого течения! Я его придумал, я его развиваю, я его исследую! Я — один в трех ипостасях!

Эмоциональные венецианцы не могли больше сдерживаться. Они бросились к подиуму, подхватили Нгуаму за руки и за ноги и принялись качать.

Он взмывал над толпой, как фантастическая черноголовая птица, и казалось чудом, что круглая шапочка все еще крепко держится у него на макушке.

— Вива Нгуама! — весело скандировал зал. — Вива Африка! Вива эба! Куко! Графиа!

Пусть человек несет всякую чушь и создает произведения в какой угодно технике!

Пусть он даже спонсировал выставку лишь для того, чтобы продемонстрировать международной публике собственные достижения!

Но если благодаря ему молодые художники, без гроша в кармане, смогли съехаться в город искусства Венецию — он все равно молодец!

Вива ему! Вива!

После выступления Нгуамы состоялся просмотр шедевров великой эбакокукографии. Они занимали «красный угол» просторного холла — передний правый. Видно, в Африке это место в помещении тоже считалось самым почитаемым.

Работы африканского художника были пока покрыты чехлом из сурового полотна — этакий огромный параллелепипед высотою несколько метров.

Все с нетерпением ждали, что же там. Картины? Скульптурная группа? Монументальная композиция из скелетов африканских слонов и жирафов?

Но вот Нгуама подошел к своему произведению и поднес к полным вывернутым губам большую флейту, вырезанную из одеревеневшего бамбука, полого внутри.

Да эбакокукография, оказывается, искусство синтетическое, как кинематограф! Она сопровождается еще и музыкой.

Пронзительные, будоражащие нервы звуки национального инструмента заставили всех вздрогнуть и напрячься.

И — вот он, долгожданный миг! Оба переводчика, которые на время стали «рабочими сцены», дернули с двух сторон за тесьму, и полотнище, вздувшись как парус, мягко сползло на пол.

Взглядам зрителей предстал некий огромный станок, сродни ткацкому, только с торчащей вбок рукоятью и системой шестерен и блоков.

Вместо нитевой основы на станок было натянуто нечто вроде ковра. По черному фону разбросаны белые фигуры. Как театр теней, только наоборот.

Позади ковра вспыхнула подсветка, и фигуры засветились, ожили, тогда как темное поле оставалось непрозрачным. Это было действительно очень красиво. И немного страшно.

Ночное небо, на нем горят звезды и месяц. Небосклон перерезан белым крестом. Наверное, имеется в виду Южный Крест — созвездие или туманность, о котором жители нашего полушария могли только читать в книгах.

Но вот флейта пропела какой-то особенный, магический пассаж и... два переводчика принялись совместными усилиями поворачивать рукоять механизма.

Картина плавно двинулась вверх. Изображение ночного неба оказалось лишь верхней частью гигантского свитка, который зрителям предстояло «прочесть».

Это впечатляло. Алене показалось, что она сама спускается с небес, ниже и ниже, приближается к земле.

Вот уже показались извилистые ветви тропических деревьев, также белого цвета. Верхушки пальм походили на пышные головки хризантем.

— Как огромный негатив! — не в силах оторваться от зрелища, заметила Алена. Впервые в жизни она была покорена прелестью монохромной гаммы.

А небо постепенно исчезало, наматываясь на верхний поперечный стержень.

— Это не негатив, — завороженно прошептал Алексей. — Это Апокалипсис. «И небо скрылось, свившись как свиток, и всякая гора и остров сдвинулись с мест своих...»

Читал ли чернокожий художник Откровение Иоанна Богослова, нет ли — только движущаяся картина и в самом деле очень напоминала конец света.

Уплыли вверх кроны деревьев, а у их подножий возникли фигурки людей с примитивистски очерченными контурами, действительно имитирующими наскальную живопись. Только цветовое и, так сказать, световое решение было иным.

Белые, угловатые, немного неуклюжие, но экспрессивные силуэты воздевали тонкие руки к исчезнувшему небу, как будто возносили мольбу тому, чего уже не существовало.

— И возопили они громким голосом, — снова на память процитировал Алексей, — говоря, доколе, Владыка святый и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу? И даны были каждому из них одежды белые...

— Перестань, — поежилась Алена. — Мне жутко становится. По-моему, это просто племя ворожит об успешной охоте! Когда взойдет солнце, мужчины возьмут луки и копья и отправятся добывать себе пропитание.

Флейта замолкла, и какие-то секунды в холле стояла полная тишина. Никто из зрителей не шелохнулся. Присутствующие даже не заметили, что в руках у Нгуамы оказался уже другой инструмент — не то барабан, не то тамтам.

И вдруг — бодрые, дробные, со сложным ритмическим рисунком позывные, а потом...

Алена оказалась права. Ночь сменилась утром. На свитке взошло солнце.

Необъятное, нескольких метров в диаметре, оно занимало весь открывшийся участок ковра и было багрово-красным!

По залу прокатился не то крик, не то вздох: после черно-белой гаммы всплеск агрессивного насыщенного цвета произвел настоящий шок.

Никто из художников не понимал, как можно было достичь подобного колорита. Возможно, использовался неизвестный им пигмент из сока экваториальных растений.

— Он гений, — тихо, ошарашенно сказала Алена.

Она не заметила, как огорчили и даже покоробили Алексея ее слова. Не услышала, как он отозвался о зрелище пренебрежительно, хотя сам только что находился полностью во власти увиденного:

— Подумаешь! Ничего особенного. Просто «волшебный фонарь» больших размеров. Пародия на изобретение братьев Люмьер, только с явным опозданием, больше века спустя...

Нет, она этого не слышала, потому что, забыв о приличиях, пробиралась к гордому триумфатору Нгуаме, чтобы... поцеловать его в блестящую черную щеку.

По-братски, как художник художника.

Это был знак восхищения его оригинальным мастерством, в котором она во время комичной вступительной речи имела неосторожность усомниться. Это было признание собственной неправоты и предвзятости. Ничего более.

Алексей, однако, насупился и сник.

После этого публика разбрелась по холлу для осмотра остальных картин. Защелкали фотографические вспышки, репортеры кинулись брать интервью у авторов. К Нгуаме выстроилась целая очередь журналистов.

Среди всеобщей суеты Алена никак не могла отыскать взглядом Алексея, чтобы подвести его к своим «вещичкам», таким маленьким и скромным по сравнению с монументальностью африканской эбакокукографии.

Она даже вскочила на освободившийся подиум и выкрикнула в микрофон, который еще не успели отключить:

— Синьор Никитин! Просьба подойти к стенду России!

Никто не отозвался. Синьора Никитина, похоже, в холле Дворца кино не было.

Зато, так и не ответив на вопросы корреспондентов, к ней размашисто вышагивал Нгуама, только сейчас пришедший в себя после первого в его жизни поцелуя белой девушки.

— Рюсси? — восторженно спрашивал этот художник, искусствовед и меценат, благоговейно потирая правую щеку, которой коснулись ее губы. — Вуз эт де Рюсси? Мадемуазель Вьязь... Вьязь... О, сэ диффисиль...

— Вяземская, Вяземская, — подтвердила она, вглядываясь в пеструю выставочную толпу поверх его головы, увенчанной коробочкой от зубного порошка. — Трудная фамилия, согласна. Но не труднее, чем ваша эбако... эбаку...

Чернокожий гений со счастливой широченной улыбкой тянул ей свою светлую ладошку для официального знакомства. Но она воспользовалась его рукой по-другому, как при выходе из городского транспорта: оперлась на нее, чтобы удобнее было спрыгнуть с подиума.

Не совсем вежливо отстранив Нгуаму, бросилась к выходу. Найти Алексея было для нее сейчас гораздо важнее, чем завязывать интернациональные контакты, пусть даже с человеком очень одаренным и очень богатым.

Она увидела Никитина, только когда выбежала на улицу. Он, видимо, только что купил с лотка пачку сигарет и теперь нервно закуривал, присев на низенькое газонное ограждение.