Естественно, осознавая пределы своего поэтического дара и понимая, что ему потребуется помощь, Монтозье сам сочинил шестнадцать стихотворений, а остальные распределил между «собратьями по перу», чтобы добиться совершенства, чтобы было не стыдно предоставить свое творение взгляду «божественной».

Но, разумеется, дело было не только в содержании, форма волновала влюбленного не меньше. Он заказал Никола Жарри, лучшему каллиграфу того времени, написание текстов на превосходной веленевой бумаге. Роберу доверил живописные изображения цветов. Отдельные листы были переплетены в один том Легасконом. Получился роскошный альбом, выполненный с искусством, которого, с точки зрения знатоков этого дела, никогда больше не удалось достичь.

Изданная таким чудесным образом «Гирлянда Жюли» была передана красавице через ее верную камеристку: та положила альбом хозяйке в постель, на одеяло, в день ее именин. Проснувшись, Жюли обнаружила этот выдающийся и блистающий роскошью дар. Он должен был открыть ей наконец, как велика и упорна страсть, на которую она вдохновила Монтозье. На страницах альбома, переплетенного в красный сафьян, Жюли нашла все цветочные аллегории, призванные доказать, что она – единственная женщина в мире, достойная того, чтобы выдержать сравнение с богиней.

Можно было надеться, что, увидев подобный шедевр, Жюли растрогается, прольет слезу, что ее сердце смягчится. В результате она наконец протянет щедрому дарителю руку, трепещущую, как и ее наконец взволновавшееся сердце. Но, увы, ничего такого не случилось! Конечно, Жюли выразила признательность, конечно, она похвалила альбом за его красоту, отметила изящество стихотворных аллегорий и изысканность переплета, но в общем приняла драгоценный подарок как нечто вполне естественное. Либо ты богиня, – следовательно, жертвы тебе положены, либо нет. Вовсе не следует немедленно падать в объятия верного поклонника, как бы исключительно хорош ни был подарок. Фи! Это получилось бы так пошло, так вульгарно!..

Бедняге Монтозье пришлось терпеть… еще долгих четыре года, прежде чем он смог увидеть на горизонте берега Страны Нежной Привязанности… Целый год из этих четырех смертельно-тоскливых лет он провел пленником в Германии, отчаявшись увидеть когда-нибудь свою Францию или свою красавицу, что, впрочем, для него было почти одно и то же.

Наконец наступил счастливый 1645 год, когда король, признательный Монтозье за заслуги, назначил его генерал-лейтенантом своих армий. По этому случаю маркиза де Рамбуйе решила побеседовать с дочерью.

– Жюли, – сказала она, – пора подумать о вашем замужестве. Вот уже Монтозье и генерал-лейтенант. Это высокое положение в обществе. Он богат, он влюблен в вас, если я правильно подсчитала, уже лет пятнадцать, и, на мой взгляд, он вам не противен…

– Действительно, матушка, я думаю, что не уроню своей чести, если признаюсь, что подобное постоянство кажется мне трогательным. Мне всегда приятно видеть у нас господина де Монтозье. Но в положении девушки на выданье есть свое очарование, от которого, честное слово, мне было бы очень трудно отказаться.

– Вот как? Значит, вам хочется остаться старой девой и высохнуть на корню, как наша дорогая Скюдери? Вам уже тридцать восемь лет, дочь моя. Для девушки это многовато. А для замужней женщины – совсем наоборот: сорок лет – период расцвета! Поверьте мне: хватит ждать, потому что чем больше лет пройдет, тем меньше у вас останется шансов найти себе мужа по вкусу. Да к тому же и Монтозье может надоесть…

Правду сказать, Жюли не верилось, чтобы она кому-нибудь могла надоесть, особенно Монтозье! Но она чувствовала, что в словах матери есть зерна истины. Кроме того, положение знатной дамы сулит много приятного. А все вокруг только и говорили о том, какое большое будущее ожидает «нашего дорогого Монтозье», как благоволит к нему Его Величество… Да ведь он на три года моложе ее самой…

Хорошенько подумав, оценив все «за» и «против», Жюли решилась и наконец вложила свою царственную руку в дрожащие руки своего обожателя. Он целовал эту руку снова и снова, прежде чем поверил, что его божество на самом деле отныне принадлежит ему. Пышную свадьбу отпраздновали в присутствии короля и всего двора. С этого дня мадам де Монтозье принялась строить свою карьеру замужней женщины, а ее супруг, успокоившись, смог целиком отдаться своей.

Став губернатором Сентонжа и Ангумуа, он во времена Фронды остался верным королю и Мазарини. Он активно участвовал в установлении мира на Юге. После того как его ранили при Монтансе, он вернулся вместе со всем двором в Париж. Подобные деяния заслуживали самой высокой оценки. Как бы в компенсацию, он был назначен в 1665 году губернатором Нормандии, в 1668-м обрел титул герцога и пэра Франции. В том же году он провел блистательную кампанию во Франш-Конте, и она стала его последним ратным подвигом. Сразу после нее король Людовик XIV сделал своего верного слугу воспитателем дофина. Все придворные рассыпались в поздравлениях, но… последовала чудовищная свара с маркизой де Монтеспан. Последняя страшно разгневалась, полагая, что высокий пост был предоставлен Монтозье в благодарность за то, что славный вояка… сам уложил в постель короля свою спесивую красавицу-жену. Маркиза отправилась к чете Монтозье и устроила там прилюдно безобразную сцену, вполне достойную быть увековеченной пером Мольера.

Несмотря на все это, отношения в семье, судя по воспоминаниям современников, были вполне удовлетворительными. Жюли была любезна, дипломатична, доброжелательна и чудесно умела скрывать свои антипатии. Ее муж – совсем наоборот. Он выражал свое мнение «с горячностью, граничившей с резкостью», и вовсе не беспокоился о том, какое впечатление на окружающих произведет его искренность. Он называл черное черным, а белое белым. К его прямоте довольно часто примешивалась почти что грубость. Он был не слишком умен, но зато умел, как никто иной, изрекать прописные истины.

Так, став воспитателем дофина, он завел обычай водить мальчика в жалкие крестьянские домишки.

– Посмотрите, монсиньор, – говорил он всякий раз, – вот в такой вот нищете живут отец, мать и дети. Они неустанно трудятся, чтобы оплатить золото, которым украшены ваши дворцы. Они умирают от голода, чтобы на вашем столе стояли роскошные яства…

Ясное дело, с подобным прямодушием он не мог не нажить себе врагов. Придворные пробовали предупредить короля о том, какого рода воспитанием занимается Монтозье, чему он учит наследника престола. Но в ответ на робкие намеки короля-Солнце (который сам немного побаивался этого резкого и неуступчивого человека с таким трудным характером) гувернер произносил такие пылкие и прочувствованные речи, что Его Величество предпочитал не связываться с этим упрямцем.

Как известно, у всякой медали есть своя оборотная сторона. Так и здесь: прекрасные стороны этого странного характера соседствовали с прямо противоположными, порождавшими самые разнообразные излишества. Можно сказать, не опасаясь ошибки, что герцог совершенно пренебрегал образованием принца, который так никогда и не осознал, что ученье – свет.

Жюли умерла в 1671 году. После ее кончины Монтозье стал еще более жестким, еще более неуживчивым. Он был одним из светочей партии придворных святош и нажил себе столько же врагов, сколько существовало в те времена великих писателей – таких, как Расин, Мольер или Буало. Тем не менее представление «Мизантропа», в герое которого многие узнавали его самого, заставило его задуматься. Вопреки всем ожиданиям персонаж ему понравился.

– А мне бы хотелось, – сказал он, – походить на Мизантропа…

Ни у кого не хватило мужества дать ему понять, что дело обстояло совсем наоборот. Ему бы следовало увидеть себя в Альцесте. Что же до его драгоценной Жюли, то, к счастью, она умерла вовремя и не успела задохнуться от гнева на премьере «Ученых женщин».

Шарль де Монтозье скончался в 1690 году. Его похоронили рядом с супругой в монастыре кармелиток на улице Святого Иакова, куда не доносились ни светские сплетни, которые так любила Жюли, ни гул сражений, всегда служивших настоящим отдыхом для поэта-солдата, ее мужа…

Франц-Фердинанд, эрцгерцог Австрии

Графиня София Хоткова из рода Гогенбергов принадлежала к древнему чешскому дворянству. Семья ее была небогатой, поэтому при венском дворе ее окрестили не слишком лестным прозвищем старой девы. Возможно, суждение придворных было чересчур суровым, потому что, в конце концов, ей было всего двадцать шесть лет в том, 1894 году. Впрочем, кто захотел бы быть более снисходительным по отношению к девушке, не имевшей ни гроша? Хотя знатное происхождение давало ей право быть принятой в Гофбурге.

Если бы у нее был могущественный муж или хотя бы приличное состояние, ее бы, наверное, считали очень симпатичной. Она и в самом деле была очаровательна. Высокая, немного плотная, она отличалась сияющим цветом лица, прекрасными серыми глазами, прелестной улыбкой и роскошными золотисто-рыжими волосами. Но поскольку, кроме этого, у нее не было никаких положенных для знатной дамы преимуществ, ее и считали всего-навсего перезрелой девицей. В наше куда как менее суровое время о ней бы, конечно, сказали: «Ну, подумаешь, не вышла замуж, ну и что?»

Во дворце эрцгерцога Фридриха и эрцгерцогини Изабеллы она занимала почетное место придворной дамы. На самом деле это вовсе ничего не значило. Довольно склочная, неуживчивая и скуповатая Изабелла приказала своей придворной даме исполнять одновременно работу гувернантки ее трех дочерей и прислуги за все. В таких условиях трудно было рассчитывать, что откуда-нибудь случайно появится хоть какой-то жених. Неумолимое время не давало графине Хотковой ни единого шанса на это. Впрочем, как и та вечеринка, которую собирались устроить тогда во дворце…

Наступило 31 декабря 1894 года. Вся Вена готовилась радостно отпраздновать наступление Нового года – День святого Сильвестра. Театры, особенно Опера, уже не могли вместить всех желающих, лавки со съестными припасами народ практически опустошил, зато столы в каждом доме были накрыты так, чтобы насытить Гаргантюа и Пантагрюэля вместе взятых. Даже у знаменитых пирожников с Кертнерштрассе не осталось на полках ни крошки от монументальных тортов и других чудес кондитерского искусства, которыми они славились во всем мире.

В императорском дворце тоже готовились встречать Новый год. За поздним ужином и на следовавшем за ним приеме вокруг императора Франца-Иосифа должны были собраться все члены его семьи. Естественно, был приглашен и эрцгерцог Фридрих с семейством. София не без ужаса представляла себе долгие часы, которые ей придется протомиться в какой-нибудь леденящей душу гостиной по приказу деспотичной эрцгерцогини Изабеллы. Гофбург тогда был таким печальным дворцом! Наверное, самым печальным и самым суровым во всей Европе. Да и как могло быть иначе? Эти последние годы безжалостная смерть неустанно бродила со своей косой вокруг императорской четы. Никто не знал заранее ни того, будет ли императрица Елизавета присутствовать в этот вечер на ужине, ни даже того, находится ли она сейчас в Вене…

Вспоминая с глубокой жалостью о высокой, элегантной красавице-императрице, София на время забыла о собственной безрадостной судьбе. После трагической гибели любимого сына Рудольфа в охотничьем павильоне Майерлинга Елизавета вот уже четыре года старалась избыть свое горе. Она была похожа на обезумевшую перед бурей птицу: императрица без устали металась по Европе, избегая только Вены, которую ненавидела всеми силами души. Наверное, не осталось дороги, по которой она бы не прошла, пытаясь сбежать от преследовавшей ее боли. Появится ли нынче во дворце та, кого теперь называли не иначе как Императрицей Одиночества? В любом случае предстоящий вечер обещал стать для Софии настоящей пыткой!


Как и предвидела графиня Хоткова, встреча Нового года в императорском дворце оказалась необычайно скучной. Самые молодые из членов императорской семьи делали неимоверные усилия, чтобы не зевать, пока слуги медленно и торжественно меняли блюда за праздничным столом, в торце которого сидел Франц-Иосиф в полном одиночестве. Правила поведения всех присутствующих определялись строжайшим, чуть ли не испанским этикетом. Каждый чувствовал себя так, будто его заковали в железный корсет, не позволяющий сделать ни одного сколько-нибудь вольного движения. В общем, если бы понадобилось создать монумент, символизирующий Скуку, лучшего образца не найти!

Расплывшийся и словно ставший ниже ростом в своем кресле насупленный император с седыми бакенбардами время от времени посматривал на своего племянника и наследника эрцгерцога Франца-Фердинанда, сидевшего прямо напротив. И всякий раз, поглядев на него, ощущал, как растет в нем смутное раздражение. Он совсем не любил этого старшего сына своего брата Карла-Людвига, но именно ему судьбой было суждено из-за смерти Рудольфа в один прекрасный день водрузить на голову императорскую корону.

Да, конечно, Франц-Фердинанд был далеко не так привлекателен, как его погибший двоюродный брат. Высокий брюнет тридцати одного года от роду, крепкий, но скорее неповоротливый с виду, густые усы, тусклый взгляд голубых глаз… Всегда мрачный, молчаливый, закоренелый холостяк – тот, кого Вена окрестила насмешливым прозвищем Бельведерского Сфинкса, казалось, соединил в себе большую часть присущих семье с давних пор тревожных симптомов.