— Хорса?

Не так уж давно Хорса угрожал перерезать Гите горло. Неужели и после этого он еще на что-то надеется?

Пенда подтвердил: так и есть. Хорса вновь начал появляться в кремневой башне, подарил Гите лучшего из своих соколов, обучил охотиться, и этой весной их можно было нередко видеть вдвоем в фэнах. Между прочим, Хорса выдал замуж всех своих датских жен, а его матушка говорит прямо — ее сын готовится ввести в дом новую хозяйку.

— Так или иначе, — заметил Пенда, — а решать участь Гиты Вейк вам, милорд. Старые законы о датских женах потеряли силу… Их уже никто не чтит, кроме простонародья. Вы не сможете, не опорочив ее снова, удерживать леди Гиту при себе. А делить ложе вам все равно придется с миледи Бэртрадой.

Я молчал, а Пенда продолжал, не замечая моей подавленности. Сказал, что с его точки зрения, руку мой подопечной следовало бы отдать Ральфу де Брийару. И нечего смотреть на то, что этот француз гол, как перелетная птица. Он так давно осел в Тауэр Вейк, что его уже считают там своим. Этот парень оказался отменным помощником в хозяйственных делах, они с Гитой повсюду разъезжают вместе, и люди говорят, что эти двое — прекрасная пара. Да и малышку Милдрэд Ральф полюбил, и сама девочка привязалась к нему.

— А Гита спит с ним? — оборвал я речи моего сенешаля.

Пенда только теперь осознал, какую боль причиняют мне его слова. Он умолк и ссутулился.

— Если они и любовники, то об этом никому не ведомо. Но, полагаю, что это не так. Такие вещи не удается долго сохранять в тайне.

Я хотел в это верить. Но в то же время и понимал, что Пенда прав. Если я желаю Гите добра, я должен решить ее судьбу, и как можно быстрее.

Больше мы на эту тему не разговаривали.

Ничто так не лечит сердечную боль, как всевозможные дела, а у нас, что называется, на носу была Гронвудская ярмарка. Год назад мы устроили ее впервые и, подсчитав доходы и расходы, поняли, насколько это выгодно. На деньги, поступившие в казну графства, я велел расширить и привести в порядок дорогу, ведущую к Гронвуду, а значит в этом году приток торговцев будет еще большим. Теперь я занялся устройством причалов на Уисси, стал рассылать приглашения знати, сообщив, что на торгах в Гронвуде будут выставлены лошади новой породы, выведенной в моих конюшнях. С одной стороны, я распродам своих коней, а с другой — попытаюсь помирить тех, кого успела рассорить Бэртрада.

Я посетил Незерби и прочие маноры, а также пастбища и овчарни, наблюдая за тем, как идет стрижка овец. В Норфолк издавна наезжали торговцы из Фландрии, шерсть наших тонкорунных ценились у них как никакая другая, поэтому заниматься овцеводством в графстве было куда прибыльнее, чем выращивать хлеб или овощи.

Я намеревался продать шерсти в этом году не меньше, чем на триста-четыреста фунтов, поэтому не только наблюдал, как идет работа, а и сам порой брал в руки ножницы и, раздевшись по пояс, брался за дело наравне с арендаторами и крестьянами. Простой труд позволял отвлечься от печальных мыслей, не дававших мне покоя.

За неделю до открытия ярмарки в Гронвуд прибыла моя супруга, и сразу стало ясно, что она решительно стремится к примирению со мной — несмотря на то, что я не спешил послать за ней в аббатство. Не застав никого в замке, Бэртрада тотчас отправилась разыскивать меня среди пастбищ и овчарен. Я должен был предвидеть этот ее шаг, но теперь уже ничего не мог поделать — ее появление оказалось для меня неожиданностью.

Бэртрада же сияла в своем наряде из переливающегося бархата цвета старого вина, ее прозрачная черная вуаль искрилась золотыми узорами, а высокая шапочка с плоским верхом выглядела, как корона. Приблизившись, она опустилась в столь стремительном реверансе, что клочки шерсти, усеивавшие землю, разлетелись во все стороны, как снежные хлопья в метель.

Я с сожалением отпустил овцу, которую присмотрел для стрижки, и не спеша вытер пот со лба тыльной стороной кисти. Мои ладони были в жире, которым пропитана шерсть, и не могло быть и речи о том, чтобы я заключил супругу в объятия.

Со всех сторон на нас глядело множество глаз, даже стригали побросали работу.

— Слава Иисусу Христу, миледи. Прошу прощения, что вы застали меня в неподобающем виде.

Она старалась выглядеть почтительной и довольной. Но когда улыбнулась, я заметил тонкий шрам, пересекающий ее верхнюю губу. Он был уже почти незаметен — лицо моей супруги гораздо больше портило выражение брезгливости и пренебрежения к занятию простолюдинов, которому я предавался.

— Дивные дела, милорд! Я застаю вас, зятя короля и повелителя целого графства, за столь грубым делом. Да еще в такую жару. Пыль, грязь и смрад. Фи! Не кажется ли вам, что при этом страдает и мое достоинство?

Бэртрада оставалась Бэртрадой. Ее показное смирение не стоило ни гроша, а любезность была напускной. В первую очередь ее интересовали подарки, привезенные мною из Леванта, а также подробности церемонии присяги, состоявшейся в Ле Мане. Между делом она сообщила, что, радея о порядке в замке, выписала из Франции нового смотрителя-кастеляна, с которым я уже, вероятно, познакомился.

Я кивнул. Мне, разумеется, представили этого черноволосого француза, но я еще не имел возможности составить о нем мнение. Не дождавшись похвалы за свое усердие, Бэртрада выразила неудовольствие и принялась прощаться.

— Если вам, милорд граф, неугодно проследовать со мной, возвращайтесь к своим вонючим овцам. Ненавижу запах овчарни и боюсь, что после этой поездки шлейф моего платья придется мыть с наикрепчайшим щелоком.

Я не стал ее удерживать.

Но вечером, сидя у открытого окна в соларе, мы вполне спокойно беседовали, обсуждая предстоящий в связи с ярмаркой прием гостей в Гронвуд Кастле. Я перечислял имена приглашенных, Бэртрада рекомендовала, кого и где следует разместить, но порой я замечал, как хищно подрагивает розоватая полоска шрама у нее над губой — словно она пытается скрыть усмешку. Наверняка она не сомневалась, что в результате ее интриг среди созванной мною знати вспыхнут ссоры, и уж тогда-то она позабавится. Но я помнил и о том, что сейчас Бэртрада стремится к примирению, а значит готова идти мне навстречу. А мне было необходимо, чтобы она взяла все заботы о гостях на себя.

Чтобы подкрепить свою просьбу, я преподнес ей привезенные с Востока подарки: маленькую забавную обезьянку, редкостные сласти, благовонные притирания, тонкие, как дым, вуали.

Подношения убийце моего сына… Но мы должны были снова научиться существовать вместе. Всего лишь существовать, потому что ничего большего я не мог — даже прикасаться к этой женщине. И когда поздним вечером мы легли, то устроились на противоположных концах широкого ложа, не делая ни малейших попыток к сближению. Хотя оба не спали.

Я прикрыл глаза согнутой в локте рукой. Проведенное мною прошлой осенью дознание действительно подтвердило, что гибель Адама — несчастный случай. Но кое-что продолжало меня смущать и сегодня. Например, необъяснимое падение Бэртрадыс лошади в тот же день, когда ей пришлось пешком добираться до замка. Иное дело, когда зимой ее сбросил с себя Набег. Это был сильный, норовистый конь, мне самому порой непросто было с ним сладить. Но Бэртрада отправилась на прогулку на прекрасно выезженной белой кобылице, известной своей кротостью. И Адам вернулся из фэнов именно на этой лошади. Причина? Якобы белую арабку обнаружили без всадницы близ Тауэр Вейк, и Гита позволила Адаму отправиться верхом на ней в Гронвуд. Но как лошадь Бэртрады оказалась во владениях Гиты? Что там понадобилось графине?

Полгода назад я не задавал вопросов, а готов был наброситься на Бэртраду и растерзать ее в клочья. Благо, рядом оказался Пенда и удержал мою руку. Но и Бэртрада удивила меня. Чтобы доказать свою невиновность, она протянула ладонь над пламенем свечи и держала до тех пор, пока не запахло горелым мясом.

— Душой своей и сердцем клянусь, что не хотела убивать Адама! — проговорила она и, вскрикнув, потеряла сознание.

Я вышел, велев, чтобы эта женщина убиралась куда угодно. И она действительно уехала — в Уолсингем, замаливать грехи перед знаменитой статуей Девы Марии. Но меня это не тронуло.

Не менее странно вела себя и Гита, прибыв в Тэтфорд, где должно было совершиться положение тела Адама в фамильную усыпальницу Армстронгов. Поначалу я только испытал благодарность за то, что она пришла поддержать меня в столь горестный час. Мне не было дела до лордов и прелатов, которые прибыли сюда, но Гита — Гита по-настоящему любила мальчика. О, если бы небо не свело меня с Бэртрадой, если бы у меня хватило мужества выдержать искушение властью и остаться с той, которая давала мне счастье и любила моего малыша… Вот о чем я думал, глядя на ее одетую в траур фигурку, стоявшую в толпе вельмож под сумрачными сводами, и тогда, когда после того, как все разошлись, она шагнула ко мне…

Я знаю, что мужчина не должен выказывать слабость. Однако я склонил голову ей на плечо и застыл, чувствуя, как ее маленькая рука касается моих волос. В этот миг Гита произнесла:

— Если бы я могла знать, я бы ни за что не отпустила Адама в Гронвуд в тот вечер.

Я был поражен ненавистью, прозвучавшей в ее голосе. Моя Гита, маленькая послушница, сама доброта — и вдруг такая ярость! Тогда я спросил, что она думает о случившемся.

Гита отстранилась.

— Мне нечего сказать. Но графиню Норфолкскую я бы не подпустила к своему ребенку на расстояние полета стрелы.

Ее ребенок был и моим ребенком. Малышка Милдрэд. Мне так хотелось увидеть ее, взять на руки. Мое единственное оставшееся в живых дитя. В том, что у нас с Бэртрадой не будет детей, я не сомневался ни секунды.

Но вот я вновь лежу на краю супружеского ложа. Мерное дыхание Бэртрады говорит о том, что она уснула. Я приподнялся и взглянул на нее. Ни какой другой мужчина не остался бы равнодушным, окажись он в постели с такой красавицей. Закинутая за голову белоснежная рука, по-кошачьи мягкая и волнующая поза, складки легкого льняного покрывала подчеркивают изгиб высокого бедра, а волна темных вьющихся волос струится по плечу и груди. Рядом со мной спала прекрасная женщина, желавшая примирения и, может быть, новой жизни, но я задыхался подле нее.

Бесшумно встав, я зажег свечу и поднялся наверх, в комнату, предназначенную для хранения нашего гардероба. Там, среди привезенных мною вещей, находился кофр,[61] который я не велел распаковывать. Открыв секретный замок одного из его отделений, я извлек оттуда туго свернутый рулон прохладной мерцающей ткани и припал к ней лицом. Пламя свечи бросало мягкий отсвет на ткань, и она блестела и переливалась.

Атлас! Его совсем недавно начали привозить в Европу купцы, а в Англии о нем и понятия не имели. Этот рулон предназначался для Гиты — ткань была светло-серой, цвета ее глаз. Об этом я думал, оплачивая покупку у арабского купца в далеком Иерусалиме, коротая дни на корабле, плывущем вдоль берегов Европы, снаряжая обоз с охранниками-тамплиерами, которым отдельно было велено доставить в Гронвуд этот кофр. Я с волнением представлял, как однажды преподнесу этот подарок внучке Хэрварда Вейка и расскажу, какой путь он проделал, чтобы стать оправой для ее красоты. Тогда она поймет, что я неотступно, каждый день и каждый час помню о ней. Эти тончайшие дымчато-серебристые блики и переливы заскользят по ее груди, облекут ее стан, заструятся вдоль стройных ног. Одежда женщины, сшитая из атласа, даже в полумраке ничего не скрывает от глаз мужчины. А если коснуться ее и ощутить под ее прохладной шелковистостью упругость теплой кожи…

Клянусь небесами и преисподней — я желал Гиту больше жизни! Но Пенда дал мне ясно понять, что этими плотскими желаниями я снова ввергну ее в бездну бесчестья. И вот все, что мне осталось, — уткнуться лицом в кусок атласа, предназначенного для нее, и дать волю воображению…

Я стремительно выбежал из комнаты и бросился вниз по лестнице. Словно обезумев от пожиравшей меня страсти, я ворвался в большой зал и принялся разыскивать среди челяди, спавшей на тюфяках, одну из шлюх, болтавшихся в Гронвуде. Такие женщины неизбежно появляются там, где много молодых неженатых мужчин. Я не мешал им заниматься их ремеслом, если это никому не шло во вред. Просто старался не замечать их присутствия, и удивительно, что я не ошибся, мгновенно отыскав в полумраке зала именно одну из этих женщин. Когда я набросился на нее, то походил на животное, потерявшее голову при виде самки.

Лишь позже, уже возвращаясь в супружескую опочивальню, я подумал, что мое поведение вызовет недоумение. Что за прихоть — сбежать от красавицы-жены ради развлечений с девкой? И только в Гронвуде меня могли понять. Здешняя челядь не любила графиню, хотя не стал бы биться об заклад, что завтра же поутру ей не донесут о происшествии…

Приближалось время ярмарки, купцы и ремесленники стали съезжаться загодя, чтобы занять самые выгодные места. Прибывала и знать с домочадцами и свитой, и я строго следил, чтобы Бэртрада не отдавала предпочтения ни одной из групп местных дворян.