Кельвин Уорд подошел к ее спальне, постучал и, не дождавшись ответа, вошел.

Серафина сидела на краешке кровати. Увидев мужа, она быстро встала и, подойдя к иллюминатору, сделала вид, что что-то там высматривает.

Кельвин догадался: она не хочет, чтобы он видел, что она плакала.

Он закрыл за собой дверь и подошел к Серафине поближе.

— Вы так и не договорили, Серафина, — ласково сказал он. — Я вас прервал. Может быть, вы сейчас это сделаете?

Наступила долгая пауза, видимо, Серафина боялась, что, если сейчас заговорит, голос ее непременно выдаст. Наконец дрожащим голоском она проговорила:

— Я… я хотела… сказать вам, что… я… как ваш… друг… имею право… разделить с вами… ваши горести…

— Я так и думал, что вы это хотите сказать, — подхватил он, — однако было уже слишком поздно. Прошу вас, Серафина, простите меня, я не должен был говорить с вами в таком тоне.

— Неужели деньги… имеют для вас… такое значение? — неожиданно спросила она.

— Когда у тебя их нет, то имеют, — ответил он. — Однако между друзьями должны существовать другие ценности.

Она промолчала, и, немного подождав, Кельвин попросил:

— Пожалуйста, повернитесь ко мне, Серафина. Только не молчите, прошу вас! Я и так себя казню.

Серафина вытерла глаза и повернулась.

Лицо ее было бледным, ресницы все еще мокрыми от слез.

Ему пришло в голову, что она принадлежит к тем немногим женщинам, которых слезы не уродуют.

Она робко взглянула на него. Присев на краешек кровати, Кельвин протянул к ней руку.

— Идите сюда и сядьте рядом, — попросил он. — А то я буду думать, что вы на меня все еще сердитесь.

На лице Серафины появилась слабая улыбка.

— Это вы… сердились, — поправила его она. — Вас… папа расстроил?

— Да, ваш отец.

И Кельвин рассказал ей о двух кораблях и показал телеграмму.

Серафина внимательно прочитала ее, а потом произнесла:

— Я знаю, вы считаете, что папа… лезет в ваши дела и хочет показать вам… что имеет над вами… власть. Но это… не совсем так.

— Тогда что это? — спросил он.

— Мама как-то сказала, — ответила Серафина, — что у каждого человека есть в жизни… кто-то или что-то, что он… любит.

Кельвин с интересом взглянул на нее:

— Продолжайте.

— Когда мама была жива… папа любил ее. По-моему, когда ему в жизни что-то удавалось, он бывал в… полном восторге, потому что эти его… достижения возвышали его… в маминых глазах.

— Я могу это понять, — проговорил Кельвин.

— А потом мама… умерла, — продолжала Серафина, — и любовь, которую он к ней испытывал, перешла на его… дела. Теперь он любит то, что мама называла «великими замыслами, воплощенными в жизнь».

— Это она хорошо подметила.

— И не только потому, что они приносят ему… доход, — заметила Серафина, — но и оттого, что он может что-то… создать.

— Свою империю, например, — усмехнулся Кельвин.

— Вы когда-нибудь видели, как ткут ковер? — неожиданно спросила Серафина. — Я имею в виду вручную?

— По-моему, да… в Персии, — ответил он, удивляясь неожиданному повороту разговора.

— Тогда вам известно, что ткач работает над изнаночной стороной, которая вся в сплошных узелках. Но если перевернуть ковер на лицевую сторону, взору открывается красивый и сложный рисунок.

Кельвин Уорд оценивающе взглянул на жену:

— Я понимаю, что вы имеете в виду, но человеку постороннему, как, например, я, трудно не заподозрить вашего отца в других мотивах.

— Я и сама не сразу его поняла, — призналась Серафина. — Мне так хотелось, чтобы он полюбил меня, потому что после смерти мамы чувствовала себя очень одинокой. Но потом я поняла, что не представляю для него такого интереса, как, например, основание новой компании в Канаде или… покупка для вас… двух кораблей в Бомбее.

С минуту он молчал, а потом сказал:

— Знаете, вы необыкновенная женщина, Серафина. Я просто диву даюсь, как много мудрости в вашей маленькой головке.

— Ну что вы, никакая я не мудрая, — возразила Серафина. — Вы даже представить себе не можете, какая я… глупенькая.

— По-моему, вас можно назвать какой угодно, но только не глупенькой, — проговорил он. — И теперь, если я впаду в гнев, то постараюсь вспомнить, что вы мне говорили о своем отце.

На следующий день Кельвин Уорд получил еще одно подтверждение проницательности Серафины.

Ему было приятно узнать, что на пароходе у нее появилось несколько знакомых.

Он отдавал себе отчет в том, что они с Серафиной не совсем обыкновенная пара. Поскольку объявление об их свадьбе было напечатано в газетах, а о том, что Серафина очень богата, было известно и раньше, пассажиры только и говорили, что о ней с Кельвином.

Люди пользовались любым удобным случаем, чтобы с ними поговорить, и, хотя Серафина была застенчива, ее хорошие манеры и природная учтивость не позволяли ей быть грубой и неприветливой с теми, кто к ней обращался.

Позанимавшись на палубе зарядкой, Кельвин спустился в каюту и сразу же понял, что Серафину что-то беспокоит.

Он уже научился распознавать на ее лице различные выражения, более того, ни у одной женщины ему не доводилось видеть такого выразительного лица, как у Серафины.

Он сразу же узнавал по ее лицу, когда она чего-то боится или чему-то радуется.

И поэтому без всяких церемоний Кельвин спросил:

— Что вас так расстроило, Серафина?

Несколько секунд она молчала, потом ответила:

— Вы не сказали мне, что когда-нибудь станете… герцогом!

Он был искренне удивлен.

— Я думал, вам сказал об этом ваш отец.

— Мне никто этого не говорил, — ответила Серафина.

— Откуда же вы сейчас узнали?

— Одна моя… знакомая спросила меня, не хочу ли я полистать ее журнал. А когда я стала рассматривать фотографии об открытии парламента, сказала: «Должно быть, вам приятно думать, миссис Уорд, что в один прекрасный день и вы займете место среди этих прекрасных дам, супругов пэров». А когда я с недоумением взглянула на нее, пояснила: «Я имею в виду, естественно, когда ваш муж станет герцогом Уксбриджским».

Опустившись на стул напротив Серафины, Кельвин спросил:

— Но почему это обстоятельство так вас беспокоит?

— Я… я не знаю… как себя вести, если буду… герцогиней, — ответила Серафина. — Когда вы станете герцогом, значит, будете… важной персоной и мне придется… принимать гостей. А как их… принимают? Да к тому же… я слишком маленькая… чтобы носить… тиару.

— Но в день свадьбы вы же носили, — напомнил он ей.

— Меня папа… заставил. Я чувствовала себя в ней… ужасно неловко. Она была такая… большая и довольно… вульгарная.

Он был того же мнения и, улыбнувшись, сказал:

— Ну хорошо. Когда вы станете герцогиней, с тиарой поступим следующим образом: найдем вам маленькую, и дело с концом!

— Вы смеетесь надо мной! — воскликнула Серафина.

— Я не могу позволить вам расстраиваться из-за того, что, может быть, случится еще лет через пятнадцать или того больше, — заметил он. — Кроме того, не все герцоги выставляют свою личную жизнь напоказ. Мой дядя, например, никогда этим не занимается.

— А почему? — поинтересовалась Серафина.

— Потому что такого скряги свет белый не видывал. Он скорее удавится, чем потратит деньги на тиару!

— Скряги? — переспросила Серафина.

— Он трясется над каждым пенсом. А когда мне понадобились деньги на покупку кораблей в Бомбее, он и не подумал их мне одолжить.

— Он отказал вам?

— Да, он мне отказал, точно так же, как не пожелал помочь моей маме, когда она умирала. Чтобы спасти ее, нужно было сделать сложную операцию.

Несколько секунд Кельвин Уорд молчал, потом добавил:

— Другого такого отвратительного человека на свете не существует. В Англии его все ненавидят. Никто о нем доброго слова не скажет.

В голосе его прозвучали горечь и ненависть, не укрывшиеся от Серафины. Немного помолчав, она ласково сказала:

— Вы не должны позволять другим людям поступать с вами так же, как это делали ваш дядя и мой отец.

Он вопросительно глянул на нее, и она продолжала:

— Мама всегда говорила, что физические страдания не идут ни в какое сравнение со страданиями душевными. Они оставляют раны в наших сердцах.

— Вы считаете, что ваш отец и мой дядя приносят мне и сейчас душевные муки?

— Ненависть оборачивается в конечном счете против нас самих, — заметила Серафина. — Когда вы кого-то ненавидите, чувство ненависти отравляет… вашу душу.

Кельвин в изумлении уставился на нее, и Серафина, смутившись, проговорила:

— Пожалуйста, поймите… я вовсе не хочу читать вам… нотацию, но вы же сами сказали… что я могу… делиться с вами… своими мыслями.

— Ваши мысли дня меня представляют большую ценность. Мне необходимо их слышать и понимать, — проговорил он. — Вы, Серафина, полны сюрпризов.

— По-моему, вашему дяде, так же как и моему папе, требуется какой-то объект для любви, вот он и любит деньги. Мне говорили, что для скряги сэкономить шиллинг все равно что альпинисту подняться на самую высокую вершину… а еще кому-то завоевать сердце женщины, которую он любит.

— Ну и задали вы мне задачу! — воскликнул он. — Спасибо вам, Серафина. Теперь мне нужно искоренить в себе ненависть. Думаю, вы мне в этом поможете.

— Равно как и вы… поможете мне… преодолеть страх.

— А вы простили меня за вчерашнее, когда я выплеснул на вас гнев, предназначенный для вашего отца?

— Мне… не за что… вас прощать, — ответила Серафина. — Глупо было… с моей стороны… так расстраиваться.

— А я думаю, есть за что, — возразил он. — Мне очень стыдно за свое поведение.

И, улыбнувшись, добавил:

— Подобное чувство меня, признаться, посещает довольно редко.

— Смирение, как мне кажется, идет душе только на пользу, — лукаво сверкнув глазами, проговорила Серафина.

— Как я уже говорил, вы, Серафина, полны сюрпризов, — заметил Кельвин.

Позже этим вечером он поймал себя на том, что разговаривает с Серафиной так, как никогда ему еще не доводилось разговаривать ни с одной женщиной.

Обычно, когда он приглашал на ужин женщину, они вели шутливую, полную намеков беседу, бросали друг на друга томные взгляды, понимая, что это лишь прелюдия к другому типу близости.

Женщины, с которыми он встречался, были, как правило, красавицами, а некоторые из них еще и отличались острым умом.

Последних, однако, было не так уж много, поскольку умные женщины вообще явление редкое.

Встречались и такие, с которыми он беседовал о политике, обсуждал подробности своей армейской жизни и находил в их лице благодарных слушательниц.

Серафина была не похожа ни на одну из них.

Кельвин не мог припомнить, чтобы когда-нибудь ему доводилось обсуждать с женщиной основные принципы человеческого бытия.

Женщины не стремились говорить о душе, им гораздо интереснее было вести беседы о сердечных делах.

Мужчин же, напротив, подобные темы приводили в смущение; Им больше по душе были проблемы житейские.

Однако в Индии ему доводилось встречать мужчин, которые с удовольствием вели разговоры о духовных и мистических аспектах религии, поскольку для индусов религиозные обряды являются неотделимой частью их повседневной жизни.

Во время своих поездок по стране Кельвин Уорд нередко встречал факиров и йогов, безгранично веривших в судьбу.

Они вызывали в Кельвине чувство любопытства, поскольку их образ жизни и определения человеческих ценностей в корне отличались от тех, что были приняты в Англии.

Но ему никогда и в голову бы не пришло, что он будет разговаривать с женщиной о духовности, о познании, о проблемах подсознательного осмысления мира, волновавших его все больше и больше.

Более того, ему бы и во сне не привиделось, что он станет обмениваться мнениями по таким сложным философским вопросам со своей женой, восемнадцатилетней девчонкой!

В платье из бледно-зеленого тюля, которое очень красило ее, Серафина выглядела совсем юной. Она серьезным голосом доводила до сведения своего изумленного супруга:

— Я считаю, что чрезвычайно важны не сами поступки людей, а причины, вынуждающие их поступить так или иначе.

— Объясните, пожалуйста, что вы имеете в виду.

— Я всегда чувствовала, — медленно произнесла Серафина, — что нельзя отправлять человека на виселицу за убийство, пока не выяснишь основной причины преступления, о которой он, может, и сам не догадывался.

Она взглянула на Кельвина, проверяя, понял ли он, что она хочет сказать, и продолжала: