Даже несмотря на то, что Нед не произнес ни слова, Харкрофт, должно быть, понял смысл его невольной гримасы. Он повернулся в кресле и посмотрел в глаза Неду. Взгляды, которыми они обменялись, пробудили давние воспоминания, относящиеся к поре их далекой юности. Оба они учились в Кембридже. Как-то вечером они выпили вместе слишком много бутылок кларета[16]. Это случилось как раз во время одного из «плохих» периодов Неда — незадолго до того, как он был исключен за абсолютное ничегонеделание. Алкоголь, который он поглощал тогда в надежде, что тот излечит его горести, чем бы они ни были вызваны, не помог. Напротив, в ту ночь они с Харкрофтом напились до чертиков.

После того как они прикончили, по мнению Неда, четвертую бутылку, хотя Харкрофт настаивал, что она была шестой, они занялись тем, что ни один уважающий себя мужчина никогда бы не стал делать — обсуждать свои чувства.

Детально.

Неда до сих пор пробирала холодная дрожь при одном только воспоминании об этом.

— Совсем немного, — сказал он, делая соответствующий жест рукой, — просто для того, чтобы поддержать компанию.

— Да, да. — Харкрофт понимающе скривил губы. Хотя, возможно, ему тоже было что вспомнить.

Он встал, подошел к стоявшему на полке графину и налил Неду глоток рыжевато-коричневой жидкости.

Нед взял бокал и сел в кресло напротив Харкрофта. Казалось, их внимание было единодушно приковано к догоравшему пламени камина.

Смотреть на него было гораздо проще, чем взглянуть в глаза Харкрофту. Даже будучи сильно пьяными, они инстинктивно избегали прямого разговора на тему столь скользкую и эмоционально наполненную, как та, что больше всего на свете беспокоила Неда. Однако в итоге получилось так, что, кроме маркизы Блейкли, Харкрофт был единственным человеком на земле, которому было хоть немного известно о мучающем Неда недуге.

В ту ночь он сделал туманное, сентиментальное, пьяное признание. Он сказал Харкрофту, что боится, будто с ним творится что-то не то, что-то непоправимо странное и непонятное. Харкрофт, достигший сходной степени опьянения, признался, что с ним происходит то же самое. Конечно, они говорили обо всем лишь в общих словах. Даже будучи сильно пьяным, Неду удалось не впасть в полнейшую глупость и не пожаловаться на неясную, озадачивающую, необъяснимую грусть, что иногда настигает его. Харкрофт также не стал описывать подробно то, что случается с ним. Они назвали это — нечто, случаем. В ту ночь оно показалось им отдельным созданием. Они выпили за его кончину.

Однако алкоголь вовсе не убил это.

Напротив, Нед вспоминал об этом разговоре как о смутной, пьяной ошибке. Обоюдная исповедь не сделала их ближе, более того, Неду отчаянно хотелось выбросить все воспоминания о той беседе из своей памяти. До того Харкрофт был ему хорошим другом, после — Нед стремился находиться от него как можно дальше, будто он являлся источником заразной болезни. Будто обсуждение этого нечто, случавшегося с ним, могло сделать его более реальным.

Догоравшие в камине дрова сухо хрустнули, и Нед покачал головой.

— Так на что оно было похоже?

Харкрофт взял в руки свой бокал. Даже если он и отпил из него крошечный глоток, казалось, что уровень жидкости в бокале остался неизменен. После той слезливой, тошнотворной исповеди Харкрофт также почти не притрагивался к спиртному. Он едва ли выпил более бокала даже у себя на свадьбе за здоровье молодых.

— На что похоже что? — неловко переспросил Нед.

— Твое пребывание в Китае.

Достаточно безопасная тема беседы. Так могло бы показаться, если бы путешествие Неда не было столь тесно связанным с предметом их беседы в ту ночь. Нед отставил в сторону бокал и закрыл глаза. Множество образов пронеслось перед его внутренним взором — высокие зеленые холмы, словно вырастающие над синим зеркалом морских вод, покрывавшая сплошным ковром землю растительность, влажный горячий воздух, всепроникающий запах отходов человеческой жизнедеятельности, отблеск морской волны на сверкающей рукоятке, палящие лучи солнца… И потом, когда он уже покинул Гонконг, — дельта Жемчужной реки в пороховой дымке, гул артиллерийских раскатов.

Однако в этот вечер у Неда вовсе не было желания копаться в этих чувствах и воспоминаниях. Даже мельком.

— Было жарко, — подобрал наконец подходящее слово Нед. — Так жарко, что пот лил ручьями, и так влажно, что эти ручьи никогда не испарялись. Я половину времени тратил на то, чтобы буквально выжимать свою одежду от пота.

— Ха. Звучит нецивилизованно. — Харкрофт пошевелился и протянул свои ноги на другое кресло, придвинув его поближе, чтобы использовать в качестве подставки для ног.

В каминном пламени, догорая, снова треснул какой-то сучок, и легкий сквозняк донес запах дыма до Неда. Этот едва ощутимый аромат показался ему эхом далеких воспоминаний об окутывавших его облаках порохового дыма.

— Если цивилизация — это вальсы и камерные оркестры, играющие в украшенных золотой лепниной гостиных, тогда — да, я был нецивилизованным. — Сидя с закрытыми глазами, Нед ощущал легкую рябь волн под ногами. Едва заметная улыбка застыла у него на губах.

— А чем же еще может быть цивилизация? — Голос Харкрофта казался удивленным.

В сознании Неда серые клочья тумана застлали устье реки — и это были не водные испарения, а серый и едкий пороховой дым, напоминавший о недавно закончившемся артиллерийском обстреле.

— Я думаю, мы несем нашу цивилизованность внутри нас, — осторожно заметил Нед. — И нашу дикость. Мне кажется, человеку нужно совсем немного, чтобы переключиться из одного состояния в другое. Будь ты британцем или китайцем.

— Богохульство, — немного более горячо, чем обычно, возразил Харкрофт, — по меньшей мере, предательство.

— Правда. — Нед открыл глаза и взглянул на Харкрофта.

Тот сидел, обхватив бокал руками, внимательно уставившись на золотистую жидкость так, будто бы мог разглядеть всю цивилизацию в ее глубинах. Когда он наконец заговорил, его голос был едва слышен.

— Что же, твоя дикость так близка к поверхности?

Эти слова показались ему слишком близкими к теме их пьяной болтовни.

Что же касается дикости… Прежде чем он объехал полмира, слово «дикость» обозначало для него множество странных и непонятных вещей — например, каннибализм или полураздетых женщин. А теперь… теперь он вспоминал при упоминании этого слова скорее о капитане Адамсе. Или о едком облаке гари и пороха, вздымавшемся над руинами домов. Или о притонах, в которых опиумные наркоманы пытались найти прибежище от мира, о котором у них почти не осталось никаких воспоминаний.

— Моя дикость? — переспросил Нед. — Это не очень правильное слово.

Дикость предусматривает действие, а накатывающие на Неда временами приступы черной меланхолии были весьма далеки от действия. Он никогда не хотел отведать чьей-нибудь плоти или убить чью-то мать. И самое ужасное, что жаждал он совершить в то время, так это… остановиться, прекратить все. Иногда он по-прежнему хотел остановиться. Единственная разница в том, что теперь он научился это не делать.

Нед моргнул, и пламя камина, мелькнувшее в его портвейне, напомнило ему безжалостные, слепящие, жалящие лучи солнца, отражающиеся от водной глади.

Харкрофт же просто уставился на огонь.

— Это совсем не дикость — преподать кое-кому урок. Показать достойное место в мире. Иногда следует демонстрировать силу, чтобы доказать незыблемость устоев. Ты можешь называть желание властвовать и повелевать дикостью, но мы оба знаем правду. Так устроен мир.

— Порой это заходит слишком далеко, — возразил Нед. — Мы продолжаем настаивать на нашем праве травить Китай опиумом. Мы убиваем женщин и детей. Вовсе не нужно творить дикости, чтобы продемонстрировать силу.

— Иногда эти вещи происходят… происходят случайно. — В голосе Харкрофта промелькнули удивительно правдивые нотки, и он отвернулся, странно вздернув упрямо застывший подбородок.

— Ты называешь это случайностями?

— Понимаешь, мне кажется… будто я могу представить, с чего все это начинается. Зверь просто хватает тебя за глотку и прежде, чем ты осознаешь… — Харкрофт повернул голову и взглянул в глаза Неду. — Что же, ты знаешь…

Нед знал — по крайней мере, он знал, как это случается с ним. Но он научился контролировать свои реакции, научился быть таким же, как все люди. Однако ни он, ни Харкрофт не были достаточно пьяны, чтобы открыть друг другу правду, поэтому Нед не совсем понял, что Харкрофт имел в виду.

— Я знаю, что надо просто быть готовым, — сказал Нед. — Ты должен быть сильнее, лучше, чем он, так что в следующий раз, когда он настигнет тебя холодными пальцами, ты окажешься быстрее, и зверь не тронет тебя.

Харкрофт долго смотрел в глаза Неда. Наконец он отвернулся.

— Да, — заметил он. — Именно так. Конечно.

Дрова в камине снова затрещали, одно прогоревшее полено упало, посыпались искры.

— Ну, поскольку с Китаем мы закончили, расскажи, как ты находишь по сравнению с ним Англию?

Серой. Дождливой. Даже птицы поют здесь по-другому. Он вернулся домой, но все в этом доме изменилось, стало чужим за время его отсутствия. Даже его жена. Особенно его жена.

— Я нахожу Англию холодной, — задумчиво произнес Нед. — Чертовски холодной.


Ночь стала еще холоднее к тому времени, когда Нед отослал своего камердинера. После того как все слуги удалились, Нед осторожно погасил разожженный ими в камине огонь. Он не хотел тепла. Холод обострял разум.

Единственная свеча на комоде отбрасывала совсем мало света. Сейчас желтоватый отблеск упал на дверь, соединяющую его комнату со спальней жены. Не спрашивая, слуги определили его в хозяйские покои. Даже проектировавший их архитектор полагал, что супружеские посещения — дело само собой разумеющееся.

Нед упрямо сжал губы и подошел к смежной двери. Он ожидал, что раздастся неприятный скрип — наглядное свидетельство того, что ею не пользовались много лет. Однако дверь легко открылась. Какой-то усердный слуга, понятия не имевший о символике, продолжал смазывать дверные петли в течение всех лет его отсутствия, будто бы их семейная жизнь всего лишь прервалась на время.

Гардины в ее комнате были приспущены, и льющийся из окна лунный свет мерцающей дорожкой стелился к ее кровати. Силуэт Кейт четко вырисовывался на фоне этой серебристой полоски. Она сидела на кровати, обняв руками согнутые в коленях ноги. Он видел ее изящную ножку, высовывающуюся из-под длинной белой рубашки.

Услышав звук открывшейся двери, она резко обернулась:

— Господи, Нед. Как ты меня напугал — у меня мурашки по коже пробежали.

Кроме тонкого, ниспадающего складками муслина, ее кожа была больше ничем не прикрыта. Во рту у него пересохло.

Как давно это было! И как, проклятье, он хотел ее… Он хотел коснуться округлостей, спрятанных под тонкой тканью. Хотел ворваться в комнату и уложить ее на пуховую постель, прижав своим телом. Желание охватило его, сильное, стремительное, шумевшее в ушах, словно полноводная река, сметая все его благие намерения.

Кейт развернулась, вытягивая перед собой ноги и невольно открывая его взору изящный изгиб ее щиколоток. Потом она одним быстрым и грациозным движением поднялась на ноги. Лунный свет сделал белую материю ее рубашки полупрозрачной. Нед различал сквозь тонкую пелену муслина очертания ее точеной талии. Руки его так и тянулись обнять ее.

Она твоя. Ты можешь взять ее.

Кейт посмотрела на него, нахмурившись:

— На тебе удивительно много одежды.

— Да? Я не заметил. — Тонкая материя его брюк была его единственной защитой, непрочная броня, скрывавшая всю правду его подлинных реакций. Он ощутил эрекцию, едва войдя в комнату.

Однако Нед не подошел к ней ближе. Напротив, он постарался сосредоточенно сделать несколько вдохов и выдохов. Он держит себя в руках, он контролирует свои желания. Свое воспаленное воображение. Он держит все под контролем. Он совсем не дикарь.

Тогда Кейт сама подошла к нему. Рубашка струилась по ее телу, делаясь прозрачной в местах, что были освещены серебристым лунным светом. Она встала подбоченясь — движение, которое только еще больше подчеркнуло все достоинства ее фигуры. Тончайший муслин с тихим шорохом обволакивал ее нежную кожу. Она словно поддразнивала его, сама не понимая этого.

— Правда, Нед. Как, должно быть, тебе тяжело?

— Мучительно тяжело. — Да если бы она только знала, как тяжело!.. Какой тяжелый… он был — и длинный, и полный…

— Что же, — заметила Кейт. — Я — твоя жена. Мы оба знаем, что надо делать в этой ситуации. — Она тяжело вздохнула. — Может, мы просто покончим с этим? Я не буду возражать.