Екатерина Кариди - Испытание

Всё. Мошкова Арсения Васильевича не существует.

И думал он о том, что теперь от него ничего не зависит, и это чувство собственного рабского бессилия тягостным, печальным грузом ложилось на сердце. Не вымолить ему прощения у тех девчонок, которых продал. Да и у других, кого обидел. Никогда. И на то, как поступят с ними, тоже не повлиять. Только слабая надежда брезжила, если суметь заслужить прощение хотя бы одной… если она… Может быть, тогда Господь простит его и отпустит грехи. За эту слабенькую, тонкую ниточку можно было уцепиться, чтобы выжить.

Есть такая старая восточная поговорка: «Когда ты шел туда, я уже шел обратно». Так вот, сходить на ярмарку жизни, повидать, что чего стоит, иные ведь за всю жизнь-то не успевают. Так и остаются в неведении.

* * *

В общем, почти все, что сообщили прессе о той автокатастрофе, в которую попал господин Мошков, соответствовало действительности, кроме утверждения о его гибели. Но это теперь была тайна. И о том, кроме «умного» медперсонала частной клиники, известно было только троим. Самому Арсению Мошкову, его доверенному лицу Николаю Борисову и Марии Ниловой, начальнику внутренней охраны. Да еще тем троим ребятам в очках, но они, как и сами деньги, безличны и ко всему безразличны. И всегда молчат. А информацию эту надо было похоронить. Как, впрочем, и все предсмертные записи Арсения Мошкова.

Почему? Причины были.

Начнем с того, что тот рукописный документ, что Арсений Мошков оставил вместе с указаниями «На случай моей внезапной смерти» содержал совсем уж бредовые указания. Что значит предать гласности творившиеся в замке дела? И какого черта ему вдруг вздумалось переписывать завещание за полчаса до смерти? Не говоря уже о том, зачем здоровому, молодому и ужасно богатому мужику было торопиться на тот свет?

Впрочем, это было его право, Мария не собиралась ничего оспаривать. Вот еще. Но! Ни о какой гласности речи быть не могло. Ему-то хорошо, он свалил в сторону и прикинулся мертвым. С мертвого взятки гладки! А их припекут так, что мало не покажется. Да еще и девочки эти… Дожили. Возись теперь с ними, сопли подтирай. Замуж их всех надо повыдавать!

Мысль здравая, хорошая мысль.

Но были еще те семнадцать девчонок, которых продали раньше. Вот где был настоящий геморрой! Их еще предстояло найти. У Николая Борисова душа переворачивалась от такой перспективы, но проклятая совесть! Не хотелось потом, как Сеня… Хотелось спать спокойно. Да и чувствовал он свою вину перед ними. А потому этот пункт посмертной воли Сениной решил выполнить.

Сначала она все не могла понять, что за шум, голоса. Откуда? А потом очнулась в больнице. Голова тяжелая, кажется, качнешь, и муть перемешается. Саша долго не могла вспомнить, что же такое случилось. Потом-таки вспомнила. Сеня. А она, значит, опять в больнице…

Но тут к ней с криком радости бросилась тетка Лидия Ивановна. Тетка обнимала, плакала, руки целовала и все приговаривала:

— Очнулась, очнулась… моя девочка. Слава Богу, очнулась!

Тетя Лида? Она здесь как оказалась? А вот это уже совсем непонятно… Саше показалось, что она бредит. Пробормотала:

— Что…

— Девочка моя! Сашенька! Ой… — тетка снова залилась слезами, — Ты же больше двух месяцев в коме пролежала! Сашенька…

— Тетя, что…

— Тебя же по ошибке похоронили… Тьфу! Другую женщину похоронили, а документы перепутали! Тебя-то в другую клинику отправили, там у них оборудование…

— Что…

Но тетка не могла остановиться, сумбурные слова лились из нее вместе со слезами радости:

— А потом у них комиссия, а документы… А там персонал поувольнялся… У них же черт ногу сломит. Представь! Похоронить одного человека вместо другого! Короче, как выплыло это дело, нас вызвали на опознание. А тут ты… Рыбочка ты моя… Сашенька, девочка…

Тут тетка окончательно разрыдалась от избытка чувств, а Саша впала в прострацию. Кома? Рука метнулась к шее, ничего там не было. Это что ж… все что ли приснилось?

Но набежали медсестры, врачи, мол, утомлять больную нельзя, завтра, завтра, все завтра.

А… Неужели приснилось…

Кома…

Она отказывалась верить, но люди вокруг нее, обычные, нормальные люди кругом. Больничные простыни, еда, город за окном, санитарки со швабрами…

Неужели приснилось…

Как же это в голове теперь уложить? Сеня…

Но как… Нет, не может этого быть…

Но правда жизни была жестока.

Все, что с ней было, ей просто приснилось.

Оставалось только закрыть глаза и после того, как ее прокололи, прокапали, прослушали и прокормили таблетками, попытаться спать дальше.

* * *

Двое мужчин в белых халатах смотрели сквозь стеклянную перегородку на спящую девушку. Приборы попискивали, картинка на мониторе показывала норму. Зеленое яблоко на тумбочке.

— Жалко девочку, какой-то урод богатенький попользовал, а теперь вот, лечи ее.

— Ей еще повезло. Не били, не изуродовали. Лечат вон.

— Сколько она у тебя тут?

— Неделю лежит. Знаешь, первые три дня действительно была без сознания. Потом немного подкалывали, пока ее родственники не появились.

— У девчонки что, выкидыш был?

— И шок на нервной почве, но так удачно, даже не пришлось скоблить. Все само вышло с кровью.

— Маленький срок?

— Да. Она молодая, здоровая. Я такую здоровую матку уже много лет не видел.

— Ты ей будешь чего говорить?

— Ты чё? У нее травма головы, пролежала два месяца и две недели в коме. Так, и только так.

— А выписываешь когда?

— Дней через пять, может раньше.

— И все-таки ей повезло.

— Что тебе сказать… Наверное. Ну, бывай, — пожал коллеге руку и пошел по своим делам.

Тот, что остался, еще немного постоял, глядя на девчонку и думая, скольких он тут вылеживал. Молодых и не очень. Мужчин, женщин, детей, девочек, мальчиков. Но за это ему очень хорошо платят, а он своих пациентов очень хорошо лечит. Так что совесть его может быть спокойна, работу свою он работает, а душу, к сожалению, лечить не умеет. Это да. Но это, однако, и не его работа.

* * *

Следующие несколько дней были похожи один на другой. С утра обход, потом завтрак, потом процедуры, потом обед, потом процедуры, потом обход, потом вечер, а потом ночь. Тетя Лида сидела с ней почти все время, дядя Слава ее иногда сменял, пожилой мужчина в первый день плакал не скрываясь. От радости, что девочка жива, что нашлась. Чудо какое-то. Они ж ее могилку уже обустроили, цветочки посадили. Очень было тоскливо на старости лет мучиться чувством вины. Все переживая, вот если бы не уехали, вот может ничего и не случилось бы… Теперь он с нее глаз не спустит, пока замуж не выдаст.

На второй день набежали подружки-однокурсницы. Ахали, поражались, рассказывали про то, как начало учебного года прошло, приколы разные вспоминали с летней практики. Кто где напился, кто с кем переспал, кто даже, заметьте, даже (!) самого Малявина по пьяни в постель затащил. Но про Малявина все на уровне сплетен.

Саша механически улыбалась, где надо вставляла реплики. Пока девчонки сидели с ней, оживлялась. Уходили — безропотно выполняла все указания врачей, даже стала лучше выглядеть, но только внутри царила пустота, в которой метался поисковой лучик сознания, ища, за что бы зацепиться. И не находил. Не на что было опереться. Откуда? Откуда эти сны? Она не знала. А потому полностью ушла в себя. Слишком была полна тем, чего, как оказалось, не было на самом деле.

Тетка видела, ее состояние, и как только девочка немного пришла в норму, настояла, чтобы ее выписали. Особых причин удерживать Сашу в стационаре не было, а потому через четыре дня Лидия Ивановна забрала племянницу домой. Надеялась, что в домашней обстановке Саша отойдет, молодая же. Да и в институт надо. Занятия начались, но еще не поздно, она нагонит. Ничего страшного. А там друзья, подружки, там она быстро придет в норму.

И ведь действительно, то, что в обычной жизни нам кажется унылой рутиной, в Сашином состоянии оказалось спасением.

К занятиям ее допустили без вопросов. Во-первых, три недели опоздания, не такой уж большой срок, опять же, она по уважительной причине. А во-вторых, Саша была очень способной, успеваемость у нее стабильно была высокая, может, не на красный диплом шла, но почти все пятерки. А практику как-нибудь потом нагонит, а если не нагонит, тоже не особо страшно. Зачет ей уже поставили. Декан Малявин даже жалел, что девочка на реставратора уйдет, объемщик из нее мог получиться замечательный. Сам он был скорее планировщик, бредил городами будущего, но и объемщик тоже сильный. Талант, одним словом. Пятый курс очень важный, он забрал ее к себе в группу.

Потекли дни, заполненные до упора. Пары, лекции, немного отдушины — занятия рисунком. Но это уже факультативно, по желанию. Желание рисовать у нее было, на удивление, стали потрясающе выходить портреты. Двухчасовые карандашные рисунки, получасовые наброски. Раньше она редко портретом занималась, а теперь… Иногда даже становилось страшно, потому что ей каким-то образом удавалось вытягивать из тех, кто ей позировал, и показывать на бумаге все их тайные мысли и желания. Препод, даже в шутку поинтересовался, как это Савенковой удается видеть в людях подноготную, на что она мрачно ответила:

— Кома положительно подействовала.

И старый, ехидный препод отстал, поостерегшись задавать подобные вопросы еще когда-либо.

Потому что Саша стала не то что мрачной, просто какой-то далекой. Сверстники ей теперь казались слишком молодыми и легкомысленными, а люди старшего поколения были еще менее интересны. Ее депрессия проходила не выражено, но то была самая настоящая депрессия.

* * *

Дни проходили один за другим, заполненные занятиями, и копаться в себе времени у Саши не было. Да и друзья, и тетка с мужем старались не оставлять ее без внимания. Днем все было более или менее хорошо.

Но только наступали ночи. Ночи. А по ночам люди видят сны. Господи, как она хотела увидеть снова эти сны. Потому что они были такими… такими живыми… ничего в ее жизни не могло с ними сравниться. Словно настоящая жизнь прошла в том сне, а тут бледное подобие. А чувства…

Так любят только раз в жизни. И это случилось с ней во сне. И почему-то сны те она помнила так ярко, в мельчайших подробностях. Что же за наказание такое страшное, полюбить мужчину, которого увидела во сне? Пусть он был жестоким, разбил ей сердце, но ведь и он ее любил. Она была в этом уверена.

Если раньше ее общение с внутренним голосом бывало ироничным и по большей части веселым, то теперь веселого в таких беседах бывало мало. И каждый раз они заканчивались одинаково:

— А скажите-ка мне, мамзель Савенкова, ваша крыша как, на месте еще?

— На месте, матушка, не извольте беспокоиться.

— Ну, как же мне не беспокоиться, я же за вас отвечаю.

— Это совсем как в том анекдоте: «Рабинович, как ваш виндоуз?», Так вот не дождетесь, матушка. Я не сбрендила. Ни черта! Просто…

— Плохо тебе, да?

— Плохо.

— А если попробовать влюбиться в кого-нибудь?

— Оставь эти глупости. Я теперь уже никого не смогу полюбить. Все, исчерпан лимит.

— Но может… Может со временем?

— Ага, лет через триста. Ничего не выйдет. Не вижу я никого, и не хочу видеть. Сгорело сердце.

— Лечиться тебе надо. Лечиться!

— Только от разбитого сердца нет лекарства. Только время.

— Да, время… Прекрасное утешение.

А время шло, но Саша так и не стала прежней. Будто жизнь успела прожить за то время, что пролежала в коме. Внешне молодая, а внутри древняя старуха. И сердце ноет о том, чему сбыться никак невозможно.

Так прошел год.

А бывший господин Мошков что?

После того дня, когда его непрерывно накачивали обезболивающим, чтобы он смог успеть привести в порядок все свои дела и передать вожжи Николаю Савеличу, несколько дней провалялся без сознания. Потом лечился долго. Когда впервые увидел себя в зеркале, чуть не прыснул от болезненного смеха.

— Был молодой, красивый, здоровый и богатый, стал старый, уродливый, бедный и больной.

Из зеркала на него смотрел погнутый жизнью, наполовину седой мужчина, лицо в шрамах, ожоги, переломанный нос. Красавец. Да. Но зато меньше стало внутреннего уродства. За это стоило заплатить. Он готов был заплатить за это своей жизнью, но на все воля Божья. Его для чего-то оставили жить дальше. И мучиться совестью. Значит, так надо.