То было для меня дело нелегкое; я говорю это не только по отношению к предстоявшей мне трудности уговорить его, но и по другой причине, которая заставляла меня опасаться приближаться к нему; я ушел с квартиры тихонько, вопреки его приказанию, и твердо решился не возвращаться туда с тех пор, как узнал о печальной участи Манон. Я не без основания опасался, что он может насильственно задержать меня и даже увезти с, собою в провинцию. Мой старший брат прибегнул же раньше к этому способу. Правда, я стал старше; но возраст немного значит перед силой. Однако я придумал, как не подвергать себя опасности; требовалось вызвать его в общественное место и не называть при этом себя по имени. Я тотчас же решился на это. Г. де-Т. отправился к Ж. М., а я в Люксембургский сад, откуда послал сказать отцу, что один дворянин, его покорный слуга ждал его. Я боялся, чтобы он не затруднился прийти, потому что уже начинало темнеть. Но он, тем не менее, вскоре явился в сопровождении своего лакея. Я попросил его пройти в аллею, где мы могли бы переговорить без свидетелей. Мы сделали не менее ста шагов, не говоря ни слова. Он, без сомнения, воображал, что такие приготовления сделаны не без важной причины. Она ждала моей речи, а я ее обдумывал. Наконец я заговорил.

Вы добрый отец, – дрожа, сказал я ему. – Вы осыпали меня милостями и простили мне бесчисленное множество проступков. И небеса свидетели, что я питаю к вам чувства, какие способен только иметь самый нежный и самый почтительный сын. Но кажется… что ваша суровость…

Ну, продолжай: моя суровость, – прервал отец; его нетерпению, без сомнения, казалось, что я говорю слишком медленно.

Мне кажется, – заговорил я снова, – что вы отнеслись к Манон с чрезмерной суровостью. Вы положились в этом отношении на г. де-Ж. М. Его ненависть представила ее вам в самом черном свете. У вас составилось о ней ужасное понятие. А она – самое нежное, самое достойное любви создание, какое когда-либо существовало. Отчего небо не внушило вам желания взглянуть на нее! Вы вступились бы за нее; вы стали бы презирать черные ухищрения г. де-Ж. М.; вы пожалели бы о ней и обо мне. Ах! я уверен, что сердце ваше не осталось бы бесчувственно; вы дозволили бы ему смягчиться…

Он снова прервал меня, видя, что я говорю с жаром, который не даст мне скоро окончить речь. Он, пожелал узнать, к чему клонится мое столь страстное слово.

Я прошу вас не отнимать у меня жизни, – отвечал я; – я и минуты не проживу, если Манон отправят в Америку.

Нет, нет, – сурово отвечал он мне, – я скорее готов увидеть тебя мертвым, чем безумным и обесчещенным.

Довольно, – вскричал я, схватив его за руку, – лишите же меня жизни, для меня ненавистной и несносной; в том отчаянии, в какое вы меня повергаете, смерть окажется для меня милостью; вот дар, достойный отца!

Я даю тебе то, чего ты заслуживаешь, – возразил он. – Другой отец, я знаю, не медлил бы так долго, и сам стал бы твоим палачом; тебя погубила моя чрезмерная доброта.

Я бросился к его ногам.

Ах, – вскричал я, обнимая его колени, – если в вас есть капля доброты, то не ожесточайте ее против слез моих. Вспомните, что я ваш сын… Ах, вспомните о моей матери. Вы любили ее столь нежно! Разве вы стерпели бы, чтоб ее вырвали из ваших объятий? Вы стали бы защищать ее до смерти. Но разве у других нет такого же, как у вас, сердца? Можно ли быть варваром, испытав хотя раз, что такое нежность и скорбь!

Не вспоминай больше о твоей матери, – вскричал он раздраженным голосом; – это воспоминание возбуждает все мое негодование. Твое распутство убило бы ее, если б она до того дожила. Оставим этот разговор, – добавил он, – он меня раздражает и не заставит меня изменить своего решения. Я иду домой. Приказываю и тебе следовать за мной.

Сухой и жесткий тон, которым он объявил мне этот приказ, дал мне понять, что сердце его осталось непоколебимо. Я отошел от него на несколько шагов из страха, чтоб ему не вздумалось задержать меня своими руками.

Не усиливайте моего отчаяния, принуждая меня к неповиновению вам, – сказал я ему. – Я не могу идти с вами. Довольно и того, что я остался в живых, после той жестокости, с которой обошлись со мною. Итак, прощаюсь с вами навсегда. Смерть моя, о чем вы скоро услышите, – печально добавил я, – быть может, вновь возбудит в вас отеческое чувство ко мне.

Так ты отказываешься следовать за мной? – с сильным, гневом вскричал, он, когда я повернулся, чтоб уйти. – Ну, спеши же к своей гибели. Прощай, неблагодарный и мятежный сын.

Прощайте, – в порыве сказал я ему; – прощай, жестокий и бесчувственный отец!

Я тотчас же вышел из сада. Я, как бешеный, шел по улицам до дома г. де-Т. На ходу я вздымал очи и руки, заклиная все силы небесные.

О, небо! – говорил я, – иль ты будешь так же безжалостно, как люди! Мне не от кого ждать помощи, кроме; как от тебя.

Г. де-Т. еще не вернулся домой; но мне пришлось подождать его всего несколько минут. Его хлопоты были также неудачны, как и мои. Он объявил мне об этом с убитым лицом.

Хотя молодой Ж. М. был меньше, чем отец, раздражен против меня и Манон, тем не менее, он отказался расположить его в нашу пользу. Он не решился на это потому, что сам боялся мстительного старика, который уже был сильно сердит на него за намерение вступить в связь с Манон.

И так, мне оставалось только прибегнуть к тому насилию, план которого был начертан г. де-Т.; я основал на нем все свои надежды.

Они весьма не верны, – сказал я ему, – но для меня самая основательная и утешительная надежда в том, что я, по крайней мере, погибну при этой попытке.

Я простился с ним, прося его помочь мне своими пожеланиями, и стал думать только о том, как бы сблизиться с товарищами, которым я смог бы передать хоть искру моей отваги и решимости.

Первый, о ком я вспомнил, был тот самый лейб-гвардеец, кому я поручал задержать Ж. М. Я намерившись пойти и переночевать у него, ибо у меня не было свободной минуты, чтоб озаботиться после обеда о приискании себе ночлега. Он был дома и один. Он обрадовался, что меня выпустили из Шатле. Он дружески предложил мне свои услуги. Я изъяснил ему, какие именно он может оказать мне. Он был настолько рассудителен, чтоб понять все трудности предприятия, но настолько великодушен, что решился попытаться, нельзя ли их, преодолеть.

Часть ночи мы провели в рассуждениях о моем замысле. Он отозвался о трех гвардейских, солдатах, которые помогали ему в последнем приключении, как о трех испытанных храбрецах. Г. де-Т. сообщил мне, сколько именно стрелков будет сопровождать Манон: число их было шесть. Пятерых сметных и решительных людей было достаточно, чтоб привести в ужас этих презренных людей, неспособных честно защищаться, когда они при помощи трусости могут избегнуть опасности боя.

Недостатка в деньгах у меня не было, и лейб-гвардеец советовал мне не жалеть ничего, ради успеха нашего нападения.

– Нам нужны лошади и пистолеты, и каждому по мушкетону, – сказал он. – Я беру на себя позаботиться обо всем этом завтра. Нужно также три обыкновенных платья для наших солдат: они не посмеют участвовать в подобного рода деле в своих полковых мундирах.

Я передал ему с рук на руки пятьсот пистолей, полученные от г. де-Т. На следующий день он истратил их до последнего су. Трое солдат явились ко мне на смотр. Я подбодрил, их большими обещаниями, и чтоб устранить их недоверчивость, подарил каждому по десяти пистолей.

Настал, день исполнения, и я с раннего утра послал одного из солдат к госпиталю, чтоб он своими глазами увидел, когда отправятся стрелки со своей добычей. Хотя я поступил с такой предосторожностью единственно в силу чрезмерного беспокойства и предчувствия, оказалось, что она была вполне необходима. Я рассчитывал на основании важных сведений, которые мне сообщали насчет их дороги; будучи уверен, что эта несчастная партия будет посажена на корабль в Ла-Рошели, я только понапрасну прождал бы ее на Орлеанской дороге. Солдат же сообщил мне, что она отправится по Нормандской дороге и отбудет в Америку из Гавр-де-Граса.

Мы тотчас, же отправились к воротам, святого Гонория, стараясь ехать по разным улицам. Мы съехались в конце предместья. Лошади у нас были свежие. Мы вскоре заметили шестерых солдат и два жалких фургона, которые вы видели два года назад в Пасси. При виде их я едва не лишился силы и сознания.

О, фортуна! – вскричал я, – о, жестокая фортуна! даруй мне, по крайней мере, смерть или победу.

Мы стали советоваться, каким образом произвести нападение. Стрелки были впереди нас всего в четырехстах шагах, и мы могли преградить им дорогу, пустясь по небольшому полю, которое огибала большая дорога. Лейб-гвардеец советовал поступить именно так, чтоб захватить их врасплох, сразу налетев на них. Я одобрил его мысль и первый пришпорил лошадь. Но фортуна безжалостно разрушила все мои намерения.

Стрелки, видя, что пять всадников скачут к ним, не сомневались, что на них хотят сделать нападение. Они приняли оборонительное положение и с решительным видом стали приготовлять штыки и ружья.

Увидев это, я и лейб-гвардеец еще больше воодушевились, по трое наших трусливых товарищей сразу лишились всей храбрости. Они остановились точно по уговору и, потолковав о чем-то между собою (слов я не слышал), повернули лошадей и пустились вскачь по направлению к Парижу,

Боги! – сказал мне лейб-гвардеец, потерявшийся, по-видимому, не менее моего при виде такого постыдного бегства, – что ж мы станем делать! Мы остались только вдвоем.

Я от ужаса, и изумления лишился голоса. Я остановился, не зная, не следует ли мне сперва отдаться мести и преследовать и наказать покинувших меня трусов. Я смотрел на то, как они скачут, и с другой стороны выглядывал на стрелков. Если б мне было возможно распасться надвое, то я сразу обрушился бы на оба предмета моей ярости; я пожирал их обоих глазами.

Лейб-гвардеец, поняв мою решительность по блужданию моих взглядов, попросил меня выслушать его свет.

Нас всего двое, – сказал он, – и было бы безумством нападать на шестерых, которые так же хорошо вооружены, как и мы, и, по-видимому, поджидают нас без страха. Надо вернуться в Париж и постараться выбрать людей получше. Стрелки с двумя тяжелыми колымагами немного сделают в день; завтра мы без труда нагоним их.

Я с минуту подумал об этом предложении; но не видя ни откуда ничего, кроме поводов к отчаянию, принял поистине безнадежное решение: я поблагодарил товарища за его услуги; раздумав нападать на стрелков, я решился с покорностью просить их принять меня в свою партию и сопровождать с ними Манон до Гавр-де-Граса и затем отправиться с нею за море.

Все, либо преследуют меня, либо мне изменяют, – сказал я лейб-гвардейцу; – я больше ни на кого не могу положиться; я не жду помощи ни от фортуны, ни от людей. Мои несчастия достигли вершины; мне остается только покориться.

И так, я закрываю глаза на всякую надежду. Да вознаградит вас небо за ваше великодушие! Прощайте, а я стану помогать судьбе довершить мою гибель, добровольно стремясь к ней.

Он бесполезно уговаривал меня воротиться в Париж. Я просил его дозволить мне следовать моему решению и немедленно оставить меня, чтоб стрелки не продолжали думать, будто у нас есть намерение напасть на них.

Я медленно и один направился к ним, и с таким убитым лицом, что мое приближение не могло показаться им опасным. Тем не менее, они все еще стояли в оборонительном положении.

Успокойтесь, господа, – сказал я им, подъезжая; – я не с враждебными намерениями приближаюсь к вам, я хочу просить у вас милости.

Я попросил их продолжать путь без опасения и по дороге объяснил им, какой милости жду от них.

Они стали советоваться между собою, как им принять мое предложение. Старший заговорил от имени остальных. Он объявил мне, что им дано самое строгое предписание насчет наблюдения над пленницами; но что, тем не менее, я кажусь и ему, и его товарищам таким милым человеком, что они готовы посбавить строгости; но что я должает понять, что это должно мне обойтись во что-нибудь. У меня оставалось около пятнадцати пистолей, и я откровенно сказал им, какие капиталы у меня в кошельке.

Что ж, – сказал стрелок, – мы станем пользоваться ими великодушно. Час беседы с той, которой вам больше понравится, обойдется вам всего экю; такая уж цена в Париже.

Я не говорил им в отдельности о Манон, ибо мне не хотелось, чтоб они знали о моей страсти. Они вначале вообразили, что меня заставляет поразвлечься с этими несчастными простая фантазия молодого человека; но когда они удостоверились, что я влюблен, то до того возвысили поборы, что мой кошелек опустел уже в Манте, где мы ночевали в тот день, как прибыли в Пасси.

Говорить ли вам, что было предметом моих печальных бесед с Манон по дороге, или о том впечатлении, которое произвел на меня ее вид, когда я получил дозволение подъехать к ее повозке? Ах! слова всегда только на половину передают то, что чувствует сердце. Но вообразите себе мою бедную любовницу, скованною с другою по талии; она сидит на связке соломы, голова бессильно прислонена к стенке фургона, лицо бледное и смочено потоком, слезы, которые льются сквозь веки, хотя глаза у нее постоянно закрыты!.. Она не открыла их даже из любопытства, услышав шум солдат, когда они испугались нападения. Белье у нее было грязное и в беспорядке, ее нежные руки открыты для ветра; наконец, этот прелестный стан, это лицо, способное превратить в идолопоклонников всю вселенную, носили следы невыразимого расстройства и изнеможения.