Несколько времени я ехал верхом подле повозки и только смотрел на нее. Я так мало владел собою, что несколько раз мне грозила опасность свалиться с лошади. Мои вздохи, мои частые восклицания, наконец, наставили ее взглянуть на меня. Она узнала меня, и я заметил, что первым ее движением было выскочить из повозки и броситься ко мне; но цепь задержала ее, и она снова приняла прежнее положение.

Я просил стрелков сжалиться и остановиться на минутку; из жадности они согласились. Я слез с лошади и сел подле нее. Она была так немощна и слаба, что долго не могла ни говорить, ни пошевелить руками. Я все это время смачивал их слезами; я сам был не в силах, произнести ни слова, и так оба мы сидели в одном из самых печальных положении, какие только бывали на свете. И печальны были наши слова, когда мы, наконец, заговорили. Манон говорила мало; казалось, стыд и горе лишили ее органа; голос у нее был слаб и дрожал.

Она поблагодарила, что я не забыл ее, и за то удовольствие, которое я доставил ей тем, – прибавила она со вздохом, – что захотел еще раз взглянуть на нее и проститься с ней в последний раз. Но когда я стал уверять ее, что ничто неспособно разлучить меня с нею, что я готов следовать за нею на край света, чтоб заботиться о ней, служить ей, любить ее, и неразрывно связать свою жалкую судьбу с нею, – то бедная девушка предалась столь нежным и горестным чувствам, что такое сильное волнение заставило меня опасаться за ее жизнь. Все ее душевные движения, казалось, сосредоточились в ее глазах. Она устремила их на меня. Порой она открывала рот, но была не в силах, закончить того, что хотела сказать. Тем не менее, у нее вырывались порою слова. То были выражения удивления к моей любви, нежные сетования на свою беспорядочность, сомнения в том, что она может быть на столько счастлива, чтоб внушить мне такую совершенную страсть, настоятельные просьбы, чтоб я отказался от намерения ехать за нею, и стал искать счастья, меня достойного, на которое, по ее словам, я не мог надеяться с нею.

Вопреки самой жестокой судьбе, я находил блаженство в ее взглядах, и в том, что убеждался в ее любви. Правда, я лишался всего, что ценится людьми; но я был властелином сердца Манон, единственного блага, которое я ценил. Не все ли равно, где мне жить: в Европе или Америке, только бы знать, что я буду счастлив, живя с моей любовницей! Разве вся вселенная не отечество двух верных любовников? Разве они не находят друг в друге всего, отца, мать, родственников, друзей, богатство и счастье?

Если меня что и беспокоило, то страх видеть Манон в нужде. Я уже воображал, что живу с нею в стране невозделанной, населенной дикарями.

– Я вполне уверен, – говорил я, – что там не будет таких жестоких людей, как Ж. М. и мой отец. Они дозволят нам жить в мире. Если рассказы о них верны, то они следуют законам природы. Они не знают ни приступов скупости, которые одолевают Ж. М., ни фантастических понятий о чести, которые превратили отца в моего врага. Они не станут тревожить двух влюбленных, которые станут жить столь же просто, как и они сами.

С этой стороны я был спокоен. Но я не предавался романтическим мечтаниям по отношению к обиходным житейским потребностям. Я слишком часто испытывал, что существуют непереносные лишения, особенно для нежной девушки, привыкшей жить с удобством и в изобилии. Я был в отчаянии, что бесполезно истратил все деньги и что то, что у меня осталось, скоро будет отнято, благодаря мошенничеству стрелков. Я сознавал, что с небольшой суммой в Америке, где деньги редкость, я не только мог бы обезопасить себя на некоторое время от бедности, но и взяться за какое-нибудь предприятие и прочно устроиться.

Это соображение породило во мне мысль написать Тибергию, который всегда с готовностью и дружески предлагал мне помощь. Я написал из первого же города, через который мы проезжали. Я не выставлял, в письме иной причины, кроме настоятельной нужды, в которой, как я предвижу, я окажусь в Гавр-де-Грасе, куда, как я сознавался, я отправился провожать Манон. Я просил у него сто пистолей. «Устройте так, чтоб я получил их в Гавре через почтмейстера, – писал я ему. – Вы понимаете, что я уже в последний раз докучливо пользуюсь вашим расположением, и что в виду того, что у меня похищают любовницу навсегда, я не могу же отпустить ее без некоторого вспомоществования, которое облегчит ее участь и мою смертельную печаль».

Стрелки, заметив жестокость моей страсти, стали до того несговорчивы, что постоянно удваивали цену за малейшее снисхождение, и вскоре довели меня до последней крайности. Любовь, впрочем, не дозволяла мне беречь денег. Я с утра до вечера забывался подле Манон, и мне отмеривали время уже не по часам, но по целым дням. Наконец, мой кошелек совсем опустел; у меня не стало защиты от капризов и грубости шести негодяев, которые обращались со мною с невыносимым высокомерием. Вы были тому свидетелем в Пасси. Встреча с вами была счастливой минутой отдохновения, дарованной мне фортуной. Жалость, которую вы почувствовали при виде моих страданий, была моей единственной предстательницей перед вашим великодушным сердцем. Помощь, щедро вами мне оказанная, дозволила мне добраться до Гавра, и стрелки сдержали свое обещание с большей верностью, чем я надеялся.

Мы приехали в Гавр. Я отправился прямо на почту. Тибергий еще не успел мне ответить. Я справился, в какой именно день я могу ждать письма. Оно могло прийти не раньше, как через два дня; и, по странному капризу моей горькой доли, наш корабль должен был, отойти накануне того дня, когда я ожидал письма. Я не могу вам изобразить моего отчаяния.

Как, – вскричал я, – и в несчастии мне приходится испытывать одни крайности?

Ах, – отвечала Манон, – стоит ли несчастная жизнь тех забот, которые мы предпринимаем? Умрем в Гавре, милый мой кавалер. Пусть смерть сразу прикончит все наши страдания! Иль нам еще влачить их в неведомой стране, где нас, без сомнения, постигнет самая ужасная крайность? иначе зачем бы и ссылать меня туда!.. Умрем, – повторяла она, – или, по крайней мере, убей меня, и соедини свою судьбу с судьбой более счастливой любовницы.

– Нет, нет, – отвечал я – быть несчастным с тобой – для меня завидная доля.

Ее слова заставили меня вздрогнуть. Я подумал, что она подавлена несчастием. Я принуждал себя казаться спокойным, чтоб отогнать от нее мрачные мысли о смерти и отчаянии. Я решился и впредь так держать себя, и впоследствии я испытал, что ничто так не способно внушить женщине бодрость, как неустрашимость любимого ею человека.

Потеряв надежду получить помощь от Тибергия, я продал лошадь. Вырученные от продажи деньги с тем, что у меня еще оставалось от вашей помощи, составило небольшую сумму в семнадцать пистолей. Семь я истратил на покупку необходимых для Манон вещей, а остальные тщательно припрятал, как основу нашего будущего благосостояния и наших надежд в Америке. В то время вызывали молодых людей, желающих, добровольно отправиться в колонию. Переезд и прокорм были мне обещаны даром. Парижская почта отправлялась завтра, и я снес письмо к Тибергию. Оно было трогательно и, без сомнения, способно растрогать его до последней степени, потому что заставило принять решению, на которое его могли подвигнуть только чувства бесконечной нежности и великодушия к несчастному другу.

Мы подняли паруса. Ветер все время дул попутный. Я выпросила, у капитана, особое помещение для Манон и для себя. Он был так добра, что посмотрел на нас иначе, чем на прочих наших несчастных сотоварищей. Я в первый же день поговорил с ним отдельно, и дабы заслужить от него некоторое уважение открыл ему отчасти свои злоключения. Я не считал, что бессовестно солгу, сказав ему, что я женат на Манон. Он притворился, что тому верит, и оказал мне покровительство. Доказательства тому мы видели во время всего плавания. Он позаботился, чтоб нас кормили порядочно; и его внимание к нам повело к тому, что наши товарищи по несчастию стали оказывать нам почтение. Я постоянно внимательно наблюдал за тем, чтоб Манон не чувствовала ни малейшего неудобства. Она прекрасно видела это, и такое обстоятельство, в соединении с живым чувством, что я ради ее подвергаю себя такой крайности, заставляло ее быть до того нежной и страстной, до того внимательной к моим малейшим потребностям, что между нами началось вечное соревнование в любви и услугах.

Я не скучал по Европе. Напротив, чем больше мы приближались к Америке, тем больше расширялось и становилось спокойнее мое сердце. Если б я был уверен, что не стану там нуждаться ни в чем строго необходимом, для жизни, то я возблагодарил бы фортуну за то, что она произвела такой счастливый перелома, в наших, злоключениях.

После двухмесячного плавания, мы, наконец, пристали к желанному берегу. По первому взгляду, земля не представляла для нас ничего приятного. То были бесплодные и безлюдные поля, где едва виднелось несколько тростинок и деревьев, обнаженных ветром. Ни следа, ни человека, ни животного. Однако когда капитан приказал сделать несколько выстрелов из пушек, то вскоре мы увидели, что к нам, на встречу с выражениями радости идет толпа жителей Нового Орлеана. Мы не видели города, с этой стороны его скрывал небольшой холм. Нас приняли как людей, сошедших с неба.

Бедные жители торопились расспрашивать нас о состоянии Франции и различных провинций, где они родились. Они обнимали нас как братьев, как дорогих друзей, пришедших разделить с ними бедность и уединение. Мы вместе с ними отправились в город; но, подойдя, мы изумились, увидев что-то, что нам, выдавали за город, было просто собранием нескольких бедных мазанок. Дом губернатора показался нам неважным, как по высоте, так и по положению. Он был защищен при помощи земляных верков, вокруг которых, тянулся широкий ров.

Мы были ему представлены. Он долго по секрету говорил с капитаном, и затем, подойдя к нам, долго разглядывал одну за другою девушек, пришедших на корабле. Их было счетом тридцать, потому что в Гавре оказалась еще другая партия, которая присоединилась к нашей. Губернатор, после долгого осмотра, приказал позвать молодых горожан, которые толпились в ожидании супруг. Самых хорошеньких он отдал тем, кто поважнее, а остальные были распределены по жребию. Он еще не говорил с Манон; но, приказав другим уйти, он велел остаться ей и мне.

– Я узнал от капитана, – сказал он нам, – что вы обвенчаны, и что за дорогу он убедился, что вы умны и обладаете известными достоинствами. Я не вхожу в рассмотрение причин, повлекших за собою ваше несчастие, но если правда, что вы обладаете на столько знанием света, как то я заключаю по вашему виду, то я ничего не пожалею чтоб, облегчить вашу участь, а вы взамен постарайтесь доставить мне некоторое удовольствие в этом диком и пустынном месте.

Я отвечал ему в таких выражениях, которые считал наиболее пригодными, чтоб подтвердить составленное им о нас мнение. Он отдал приказание приготовить для нас у себя ужинать. Я нашел, что он весьма любезен для начальника несчастных изгнанников. Он при других не расспрашивал нас о сущности наших приключений. Разговор, был общий; и, невзирая на нашу печаль, Манон и я, мы оба старались сделать его приятным.

Вечером он приказал отвести нас в назначенное для нас помещение. Мы увидели бедную мазанку, построенную из досок и грязи, в две или три комнаты внизу и с чердаком наверху.

Он приказал поставить пять или шесть стульев и необходимую для жизни утварь.

Манон, казалось, пришла в ужас от такого жалкого помещения. Она беспокоилась больше обо мне, чем о самой себе. Когда мы остались вдвоем, она села и горько заплакала. Я сначала стал утешать ее; но когда она сказала мне, что жалеет только обо мне, и что в наших общих несчастиях она обращает внимание только на то, что мне приходится страдать, – то я постарался выказать бодрость и даже радость настолько, чтоб, ободрить и ее.

На что мне жаловаться? – сказал я, – я обладаю всем, чего только желаю. Ведь вы меня любите, не правда ли? о каком же ином счастье я когда-либо мечтал? Предоставим небу заботу о нашем благосостоянии. Я не нахожу, чтоб наше положение было уж такое отчаянное. Губернатор – человек, любезный; он оказал нам внимание, он озаботится, чтоб, мы не нуждались ни в чем необходимом. Что касается до бедности нашей мазанки и грубости мебели, то вы могли уже заметить, что здесь мало кто живет в лучшем помещении и мало у кого есть лучшая мебель. Притом, – прибавил я, обнимая ее, – ты удивительный химик, ты все превращаешь в золото.

Значит, вы будете богатейшим человеком во вселенной, – отвечала она, – потому что если никогда не было любви равной вашей, то никто и не был, так нежно любим, как вы. Я знаю себе цену, – продолжала она. – Я сознаю, что я никогда не заслуживала той чудесной привязанности, которую вы питаете ко мне. Я вам причиняла только огорчения, и только ваша чрезмерная доброта могла прощать их мне. Я была легкомысленна и ветрена, и даже любя вас до безумия, а я всегда так любила вас – я была неблагодарной. Но вы и не поверите, как я изменилась. Вы видели, со времени нашего отъезда из Франции, что я часто проливаю слезы, и ни разу я не плакала о своем несчастье. Я тотчас же перестала его чувствовать, как только вы стали разделять его со мною. Я плакала только от нежной любви и сострадания к вам. Я не могу утешиться при мысли, что хоть на один миг в жизни огорчила вас. Я беспрерывно упрекаю себя в непостоянстве и умиляюсь, удивляюсь тому, на что вас подвигла любовь; ради несчастной, нестоящей вас; я всей моей кровью, – прибавила она, заливаясь слезами, – не искуплю и половины страданий, которые причинила вам.