Я чувствовал всю цену его великодушия. Я был тронут до того, что готов был оплакивать ослепление роковой любви, заставлявшей меня делать насилие над всеми обязанностями. Добродетель в моем сердце была настолько сильна, что на несколько мгновений возмутилась против страсти, и в этот светлый миг я увидел, по крайней мере, весь позор и всю гнусность моих оков. Но борьба была не трудна и не продолжительна. Взгляд Манон мог бы заставить меня свергнуться с небес, и, воротясь к ней, я удивлялся, что мог, хотя на мгновение, счесть за позор столь понятную нежность к столь прелестному предмету.

Манон была создание с необыкновенным характером. Не было девушки менее ее любившей деньги, но она не могла пробыть и минуты покойной, когда грозила опасность, что их не будет. Ей были необходимы удовольствия и развлечения. Она не истратила бы и су, если б можно было даром доставить себе удовольствие. Она даже не справлялась об источнике наших богатств, только бы ей приятно провести день; в виду того, что она не была особенной любительницей игры, и ее нельзя было ослепить, тратя много денег напоказ, ее легко было удовлетворить, доставляя ей каждый день удовольствия по ее вкусу. Но для нее было необходимо, чтоб время у нее было занято разными забавами, и без этого нельзя было рассчитывать ни на расположение ее духа, ни на ее привязанность. Хотя она нежно любила меня и охотно сознавалась, что только я мог заставить ее вполне почувствовать сладость любви, я почти был, уверен, что ее нежность не устоит против некоторых опасений. Будь у меня среднее состояние, она предпочла бы меня всему миру; но я ни мало не сомневался, что она бросит меня ради какого-нибудь нового Б., если я буду в состоянии предложить ей только постоянство и верность.

Поэтому, я решился на столько обрезать себя в личных расходах, чтоб быть постоянно в состоянии оплачивать ее, и скорее отказаться от тысячи необходимых для себя вещей, чем ограничить ее даже в излишнем. Больше всего меня пугала карета, ибо я не видел ни малейшей возможности держать лошадей и кучера.

Я рассказал о своем затруднении г. Леско. Я не скрыл от него, что получил от друга сто пистолей. Он повторил мне, что если я хочу попытать счастья в игре, то он не теряет надежды, что, изъявив готовность истратить сотню франков на угощение его сотоварищей, я буду принят, но его рекомендации, в союз промышленников. Как ни отвратительно для меня было прибегать к обману, я согласился в виду жестокой необходимости.

Г. Леско в тот же вечер представил меня как своего родственника. Он добавил, что я весьма расположен действовать успешно, ибо сильно нуждаюсь в благосклонности фортуны. Но чтоб дать понять, что я нуждаюсь в деньгах не как ничтожный человек, он сказал им, что я намерен дать им ужин. Предложение было принято. Я угостил их великолепно. Много говорили о моей миловидности и о моих счастливых качествах. Возлагали на меня большие надежды, потому что, благодаря тому, что в моем лице было нечто отзывавшееся честным человеком, никто не станет опасаться моего искусства. В заключение благодарили г. Леско за то, что он доставил их ордену такого, как я, достойного новобранца, и поручили одному из кавалеров преподать мне в течение нескольких дней необходимые сведения.

Главным театром моих подвигов предполагалась Трансильванская гостиница, где в золе держали стол для игры в фараон, а в галерее были столы для других игр и костей. Эта академия приносила барыш, князю де-Р., который жил тогда в Кланьи, и большинство служащих при нем принадлежало к нашему сообществу. Должен ли я сознаться, к моему стыду, что в скором времени воспользовался уроками моего учителя. Я приобрел особую ловкость в вольте и подборе; ловко прикрывая свои проделки длинными манжетами, я передергивал с такой ловкостью, что обманывал, самых опытных, игроков, и спокойно разорил, множество честных игроков. Эта необыкновенная ловкость так быстро содействовало увеличению моего состояния, что через, несколько недель у меня уже очутилась значительная сумма, сверх, того, чем я честно нацелился со своими сообщниками.

Тогда я не побоялся рассказать Манон о пропаже в Шальо, и утешить ее в этом печальном известии, наняв меблированный дом, где мы и поместились роскошно и в безопасности. Тибергий за это время часто навещал меня. Его нравоучения не прекращались. Он не переставал толковать мне о вреде, который я наношу своей совести, чести и будущности. Я по-дружески выслушивал его увещания, и хотя у меня не было ни малейшего расположения им следовать, я все же был благодарен ему за его рвение, зная его источник. Порой я шутя подсмеивался над ним, даже в присутствии Манон, и увещевал его не быть совестливее множества епископов и других духовных лиц, которые отлично умеют сочетать любовницу с бенефицией.

Поглядите-ка, – говаривал я ему, указывая глазами на свою, – и скажите, разве есть проступки, которых не оправдывала бы такая прелестная причина?

Он выносил все терпеливо. Он довольно далеко простирал свою снисходительность, но когда он заметил, что мое богатство увеличивается и что я не только возвратил ему сто пистолей, но нанял новый дом и, удвоив расходы, погрузился более, чем когда, в наслаждения, то вполне переменял и тон, и обращение. Он жаловался на мою закоренелость; он грозил мне небесным наказанием и предсказал отчасти те несчастия, которые не замедлили на меня обрушиться.

Невозможно, – сказал он, – чтоб большие деньги, которые помогают вам вести беспорядочную жизнь, доставались вам честным путем. Вы их приобретаете неправильно; также они будут похищены и у нас. Самым страшным Божьим, наказанием было бы то, если б вы пользовались ими спокойно. Все мои советы, – добавил он, – оказались для вас бесполезны, я отлично предвижу, что скоро они станут вам просто скучны. Прощайте, неблагодарный и слабодушный друг! Пусть все ваши преступным наслаждения исчезнут, как тень! пусть ваше счастье и деньги погибнут бесследно, а вы останетесь одиноким и нагим и почувствуете суетность благ, безумно вас опьянивших! Тогда я вновь буду расположен любить вас и оказывать вам услуги, но теперь я разрываю с вами всякое общение и презираю жизнь, которую вы ведете.

Он произнес эту апостольскую речь в моей комнате, на глазах у Манон. Он встал, чтоб уйти. Я хотел удержать его, но Манон остановила меня, сказав, что он сумасшедший и удерживать его не затем.

Его слова произвели на меня некоторое впечатление. Я замечаю различные случаи, когда мое сердце чувствовало необходимость возврата к добру, потому что воспоминание о них придавало мне отчасти силу в самых несчастных обстоятельствах моей жизни.

Ласки Манон в одно мгновение рассеяли огорчение, причиненное мне этой сценой. Мы продолжали нести жизнь, которая ней состояла из любви и удовольствий. Увеличение нашего состояния удвоило нашу привязанность. У Венеры и Фортуны не было более счастливых и нежных рабов. Боги! к чему звать землю юдолью зол, когда на ней можно вкушать такие сладкие наслаждения? Но, ах! их сущность в их быстропролетности. И если б они длились вечно, то разве можно бы предположить иное блаженство? И наши наслаждения настигла общая участь, то есть они длились недолго и за ними последовали горькие сокрушения.

Мой выигрыш был столь значителен, что я подумывал поместить куда-нибудь часть денег. Моим слугам была известна моя удача, особенно моему камердинеру и горничной Манон, перед которыми мы говорили не стесняясь. Эта девушка была хороша собой. Мой камердинер был в нее влюблен. Они имели дело с господами молодыми и невзыскательными, и подумали, что их легко обмануть. Они составили замысел и выполнили его, для нас столь несчастливо, что повергли нас в такое положение, из которого нами не было возможности подняться.

Однажды г. Леско давал нам ужин, и мы воротились домой около полуночи. Я стал звать камердинера, а Манон свою горничную; ни тот, ни другая не явились. Нам сказали, что их никто не видел с восьми часов и что они ушли, велев вынести несколько ящиков, согласно, как они говорили, полученному от меня приказанию. Я отчасти предчувствовал истину, но мои предположения были превзойдены тем, что я увидел, войдя в мою комнату. Замок в моем кабинете был сломан и с деньгами были похищены все платья. Пока я один раздумывал о случившемся, вошла Манон, вся в испуге, и объявила мне, что такое же грабительство произведено и в ее комнате.

Удар показался мне столь жестоким, что только благодаря чрезмерному умственному усилию я не разразился криками и слезами. Страх, что мое отчаяние сообщится и Манон, заставил меня принять притворно спокойный вид. Я шутя сказала, ей, что вымещу убыток на каком-нибудь глупце в Трансильванской гостинице. Но мне показалось, будто она так поражена нашим несчастием, что ее горесть скорее могла опечалить меня, чем моя притворная веселость поддержать ее.

– Мы погибли, – сказала она со слезами на глазах.

Напрасно усиливался я утешить ее ласками. Мои собственные слезы выдали мое отчаяние и ужас. Действительно, мы были ограблены до того, что у нас не осталось ни рубашки.

Я решился тотчас, же послать за г. Леско. Он, посоветовал, мне отправиться сейчас, же к г. начальнику полиции и г. главному прево Парижа. Я туда отправился, но на великое для себя несчастие, ибо, сверх того, что как моя попытка, так и те, которые я заставил предпринять названным двух чиновников, не привели ни к чему, я дал Леско возможность переговорить с сестрой и внушить ей за время моего отсутствия согласие на ужасающее решение. Он сказал, ей о г. де-Ж, М., старом, сластолюбце который роскошно оплачивал свои наслаждения, и в таком виде; представил ей, как ей будет выгодно пойти к нему на содержание, и что в том смущении, в каком она находилась, благодаря нашему несчастию, она согласилась на все, в чем ему вздумалось убеждать ее. Эта честная сделка была заключена до моего возвращения, а исполнение было отложено до завтра, когда Леско успеет предупредить г. де-Ж. М.

Я застал его еще у себя; но Манон легла у себя в комнате и приказала своему лакею передать мне, что она нуждается в отдыхе. Леско ушел, предложив мне несколько пистолей, которые я и взял.

Было около четырех часов, когда я лег в постель; я долго раздумывал о способах поправить свое состояние и заснул поздно, так что не мог проснуться раньше одиннадцати или двенадцати часов. Я быстро встал и пошел осведомиться о здоровья Манон; мне сказали, что она вышла с час назад со своим братом, который заезжал за ней в наемной карете. Хотя эта поездка с Леско и показалась мне таинственной, но я насильственно подавил в себе всякие подозрения. Прошло несколько часов, в течение которых я читал. Наконец, не будучи в состоянии совладать с тревогой, я стал прохаживаться большими шагами по комнатам. В комнате Манон я увидел запечатанное письмо, оно лежало на столе. Письмо было адресовано мне; я узнал ее почерк. Я со смертельным содроганием распечатал его. Оно было написано в следующих выражениях:

«Клянусь тебе, дорогой мой кавалер, что ты идол моего сердца и что только тебя я могу любить так, как люблю; но, душечка, разве ты не видишь, что в том состоянии, в каком мы очутились, верность просто глупая добродетель? Иль ты думаешь, что можно нежничать, когда нет хлеба! Голод привел бы нас к какой-нибудь роковой ошибке; я в одно прекрасное утро отдала бы последний вздох, думая, что вздыхаю от любви. Я тебя обожаю, верь этому, но дай мне время устроить наше счастье. Горе тому, кто попадется в мои сети! я стану работать, чтоб мой кавалер был богат и счастлив. Мой брат известит тебя о твоей Манон и о том, как она плакала, видя необходимость бросить тебя».

Мне трудно было бы описать, в каком состоянии я очутился после чтения письма, ибо до сегодня я не знаю, какого рода чувство волновало меня тогда. Это одно из тех исключительных положений, подобного которому не приходится испытывать; другим объяснить их нельзя, потому что они не имеют о том понятия; трудно их уяснить хорошенько и самому себе, потому что они единственные в своем роде и не могут быть даже сближены с каким-нибудь другим известным чувством. Однако каковы бы они ни были, несомненно, что в них входили горесть, досада, ревность и стыд. Хорошо, если к ним не примешалась и любовь!

– Она меня любит, и я охотно тому верю; но разве она не была бы чудовищем, – восклицал я, – если б ненавидела меня? Кто имел когда-либо такие права на чье либо сердце, какие я имею на нее? Что ж мне еще остается сделать для нее, после, того, как я пожертвовал ей всем? И все-таки она меня бросила! и, неблагодарная, думает, что обезопасила себя от моих упреков тем, что говорит, будто она не перестала любить меня. Она боится голода, великий Боже! что за грубость чувств и как дурно отплатила она мне за мою деликатность! А я не боялся же его, я, так охотно рисковавший ради нее впасть в нужду, отказываясь от будущности и спокойной жизни в отцовском доме; я, обрезавший себя во всем до самого необходимого, только б удовлетворять ее прихотям и капризам! Она говорит, что обожает мена. Если б ты обожала меня, неблагодарная, то я прекрасно знаю, с кем бы ты посоветовалась; ты, по крайней мере, не бросила бы меня, не простившись. У меня надо спросить, какие жестокие страдания чувствуешь, расставаясь с тем, кого обожаешь. Надо лишиться рассудка, чтоб по доброй воле решиться на это.