— Ты же не собираешься на самом деле жениться на моей сестре, ведь так? — спросил я, собрав в кулак остатки вежливости.

— Ну, разумеется, нет, что я, совсем болван полный? Она, конечно, милашка и состояние у нее неплохое, благодаря вашему папаше, но у меня на нее другие планы. Я, знаешь ли, уже почти уговорил ее не ждать свадьбы, ссылаясь на прогрессивные взгляды современной молодежи и давя на бунтарский дух ее возраста. Вскоре ты в полной мере поймешь, что чувствовал я, когда моя сестра рыдала на моем плече после того, как ты ее бросил, — он говорил с такой злостью и ненавистью ко мне, что я ни на секунду не усомнился в его словах. Он точно сделает то, что задумал. Красная пелена ярости застелила мне глаза, но из последних сил я сдержался и попытался еще раз воззвать к голосу разума.

— Твоя сестра не была целомудренной девицей на момент нашего знакомства. Я не был у нее первым и не покушался на ее честь. Я не совращал ее, она прекрасно осознавала, что делает, — сообщил ему я. — А Наоми — еще ребенок, чистый и невинный, а ты пытаешься сломать ей жизнь!

— Это все неважно! — в бешенстве выплюнул он. — Лаура не какая-то шлюха, чтобы ей попользоваться и вышвырнуть за ненадобностью. После того, как ты наигрался, она три дня с постели не вставала. А ты в это время уже вовсю развлекался с новой девкой! И теперь ты узнаешь, что чувствует в таком случае брат, поймешь, когда твоя крошка сестренка будет поливать слезами твой модный пиджак.

Сдерживать себя больше не было никакой возможности. Я резко с силой впечатал кулак в его наглую физиономию. Митчелл упал, из разбитого носа потекла кровь. Но он тут же оказался на ногах и с не меньшей яростью бросился на меня. Мы молотили друг друга с бешенством диких зверей, все воспитание и манеры забылись напрочь, мысли улетучились из головы, осталась только злость и ненависть. Мы катались по земле, рыча и избивая друг друга почем зря. Силы были почти равны, и злость придавала дополнительной выносливости, поэтому неизвестно, до чего бы дошло, если бы какая-то прохожая женщина, испуганно вскрикнув, не начала громко звать жандармов.

Вскоре раздалась трель жандармского свистка, и два дюжих блюстителя правопорядка растащили нас в разные стороны. Мы тяжело дышали, одежда клочьями висела на нас, но мы продолжали буравить друг друга горящими взглядами. И вновь я был основательно избит, лицо точно в крови — я этого не видел, но чувствовал стальной привкус во рту. Однако, так как противник у меня на этот раз был только один и наши силы были равны, обошлось без переломов. Конечно, синяков на теле хватало, но и мой враг выглядел ничуть не лучше.

Эту ночь мы с ним провели в жандармерии, разумеется, в разных камерах. Мы даже проклятьями не могли осыпать друг друга, потому что камеры находились на противоположных сторонах длинного коридора, очевидно, для того, чтобы ночь прошла спокойно, а не под аккомпанемент нашей ругани. Я глубоко вздохнул и улегся на единственный в камере предмет мебели — жесткую узкую кушетку, приготовившись к бессонной ночи, так как заснуть в таких условиях не было никакой возможности. Ужасно болела голова: возможно, у меня сотрясение. И вообще ныло все тело, но, однако же, у меня была масса времени, чтобы хорошенько подумать.

Во-первых, я поступил опрометчиво, ведь уличная драка могла изрядно подмочить мою репутацию как юриста. Утром обязательно нужно будет посредством взяток заткнуть рты кому следует, чтобы информация не просочилась в прессу. Да и вел я себя, надо признать, не лучшим образом. Аристократ, юрист, джентльмен с безупречным воспитанием машет кулаками, как портовый грузчик, едва ли не на потеху прохожим! Недопустимо. Конечно, спустить подобного оскорбления наглецу я тоже не мог. Но в будущем стоит все же поработать над выдержкой и самообладанием. Во-вторых, осознание своей неправоты относительно отвергнутой девушки и справедливости обвинений по этому поводу. Ведь какой бы сволочью ни был этот Митчелл Кларк, как бы подло ни собирался он поступить, в одном он был прав. И мне пришлось это признать самому себе. Он действительно был братом брошенной и страдающей девушки, с которой я развлекся в свое удовольствие и забыл о ней. А ведь каждая из моих мимолетных увлечений была кому-то дочерью или сестрой. И, поставив сегодня себя на их место, прочувствовав все, что, возможно, ощущали родные девушек, я признался, что вел себя просто по-свински, даже не задумываясь о чувствах брошенных мною бедняжек. Конечно, я не мог уже исправить сделанного, но вполне мог не совершать подобных ошибок в будущем. С этого дня я решил, что буду иметь дело только с теми девушками, которые в полной мере осознают, на что они идут, связываясь с таким, как я. А также постараюсь не отделываться от них через пару свиданий, надо просто выбирать более тщательно и встречаться с теми, с кем смогу провести более продолжительное время. К счастью, таких свободно мыслящих и раскрепощенных красавиц встречалось в нашем эмансипированном обществе более, чем достаточно, поэтому одному мне скучать не придется точно. И, конечно же, постараться расставаться после по обоюдному согласию и без претензий и страданий с их стороны. И я даже решил, каким образом буду пытаться это делать.

Примерно полгода назад я начал встречаться с одной девушкой, которая задержалась у меня дольше, чем все остальные. Оставшись в детстве сиротой, Медея воспитывалась в семье своей старшей кузины где-то в колониях. Потом, достигнув совершеннолетия, она приехала в Париж и приняла наследство родителей, так что жила совсем одна. Поэтому нам с ней не мешали ни возмущенные братья, ни разъяренные мамаши-папаши, что меня тоже очень устраивало. Параллельно с ней я делил постель, естественно, и с другими девицами, но почему-то не торопился ее бросать. Не чувствуя к Медее какой-то особенной страсти, как было с Флор, я оценил ее деликатность и ненавязчивость, умение держать язык за зубами, не высказывать претензии и ни на что не претендовать. Она всегда мне радовалась и при этом не проявляла ни малейшего недовольства, когда я на какое-то время забывал о ней, увлекшись кем-то еще. Не знаю, долго ли еще продлились бы наши отношения, но ее родственники в колониях, у которых она росла, внезапно скончались от брюшного тифа, оставив троих маленьких детей. Естественно, Медее пришлось срочно уезжать из Франции к племянникам, чтобы стать их опекуншей, и было понятно, что на этом наши отношения закончились. Кажется, это был первый случай, когда расставание было не просто спокойным, а даже с ноткой легкой грусти с моей стороны. Наверное, поэтому мне непременно захотелось сохранить у нее в душе какой-то след о себе, а не просто побыстрее распрощаться, как с остальными.

— Что я могу для тебя сделать? — с чувством поинтересовался я у девушки.

— Оставь мне что-нибудь на память о себе, — попросила она, покраснев и глядя на меня печальными глазами.

Я, конечно же, с удовольствием исполнил ее просьбу. Странно, что сам не додумался. Медея это заслуживала куда больше, чем та же Флор. Тем более, что и у меня остались хорошие воспоминания. Но что можно было подарить девушке? Я приобрел в ювелирном магазине симпатичный комплект — серьги и брошь — и вручил ей перед отъездом.

Так что это неплохая идея на будущее, можно будет взять себе за правило. Если подсластить пилюлю, может быть, и с другими удастся расставаться не так болезненно, ведь многие девицы очень падки на эти цацки. Да и просто это позволит как-то смягчить разрыв, сделать его не таким болезненным.

Наутро нас выпустили, выписав штрафы за нарушение общественного порядка. Так как пьяными мы не были, то отделались сравнительно дешево. Приведя себя в порядок, насколько это было возможно в моем состоянии, я первым же делом отправился в родительский дом и все рассказал Наоми и отцу с матерью. Бедная моя сестренка! Она ни на секунду не усомнилась в моих словах, за что я ей очень благодарен, у нас с ней всегда были самые честные отношения, она безоговорочно поверила моим словам, несмотря на то, что действительно была очень увлечена этим негодяем. Как бы мне хотелось помочь ей хоть чем-нибудь! Облегчить ее страдания. Ведь она пострадала из-за моей распущенности и необдуманных поступков, но при этом не винила меня ни в чем. Однако, сволочь Митчелл ошибся, говоря про слезы. Наоми не заплакала при нас, только побледнев, как полотно и закусив губу, дрожащим голосом попросила разрешения уйти к себе в комнату. У меня просто сердце разрывалось за нее. Но самое страшное мне все же удалось предотвратить, теперь она ни за что не согласится даже увидеться с гадом Кларком. И от этого становилось несравнимо легче. Наоми сильная девочка, хоть и возраст довольно сложный, но она разумная и точно справится, я не сомневался. С отцом мы до сих пор не разговаривали, поэтому он ни слова мне не сказал, только взгляд говорил об огромном облегчении и признательности. Представляю, как он извелся за последнее время. Отдать любимую дочурку более чем недостойному мужчине — это выше отцовских сил. А мать со слезами на глазах, глядя на мои синяки и ссадины, умоляла вновь остаться дома с ними. Она до сих пор не могла смириться, что ее мальчик где-то один и о нем некому заботиться. Но сказав ей несколько банальных слов утешения, я упрямо вернулся к себе.

Жизнь вернулась в прежнее русло. Я выполнил данное себе обещание, став более разборчивым с выбором любовниц, с удовлетворением заметив, что небольшой прощальный подарок действительно нередко помогает им смириться с горечью расставания. Выполнив один серьезный заказ, вместо съемного жилья я смог приобрести квартиру в престижном районе Парижа, поскольку материальное положение мне это уже позволяло. Жил я на знаменитой улице Рю де Ла Пэ, совсем недалеко от Вандомской площади. Улицу эту однажды кто-то назвал «ярмаркой тщеславия», в общем-то, попав в цель. Лучшие магазины парфюма, моды и ювелирных изделий превратили ее в воплощение французской изысканности и шика. Одно время я снимал здесь жилье, еще когда пытался произвести впечатление на ту совершенно недостойную особу, но со временем привык к этой богемной обстановке и блестящей публике вокруг и не стал менять район. Еще при покупке я зачем-то сразу оформил ее на имя своей сестренки. Тогда я подумал, что, женившись со временем, куплю дом для своей семьи, как в свое время сделал мой отец, а у Наоми будет свое жилье.

Но через три месяца после этих событий с мерзавцем Кларком наш привычный мир рухнул: я узнал о тяжелой болезни Наоми, а вскоре после нее и мамы. В Париже свирепствовала вспышка менингита, которая не обошла и нашу семью. Конечно, забыв все обиды, я вернулся к отцу. Мы приложили все усилия, были найдены самые лучшие врачи, но через несколько дней мы остались с ним вдвоем: сестренка и мама умерли в больнице одна за другой. Это стало тяжелейшим ударом для нас обоих. Отец был буквально убит горем. В одночасье он постарел на несколько десятков лет, груз трагедии буквально пригнул его к земле. Мне тоже было тяжело, но он казался просто раздавленным. На посеревшем от страдания лице, казалось, не осталось больше жизни. Только сейчас я по-настоящему понял, как он любил всех нас, и как же стыдно мне было за эти два года своего отсутствия и за страдания, которые я причинял своим родным. Если бы только можно было повернуть все назад, я ведь мог провести это время со своими близкими, а не растрачивать себя на тех, кто этого был абсолютно не достоин. Особенно меня мучили эти три последних месяца, ведь после той истории с негодяем Кларком я вполне мог бы вернуться без ущерба для собственной гордыни. Мама тогда так просила меня об этом, да и отец — я же видел по его глазам — гордился мной и был бы счастлив примириться. Наверняка ведь Наоми в то время особенно нуждалась в моей поддержке, и, кто знает, не переживай она так сильно, может и миновала бы ее эта болезнь.

Именно в это крайне тяжелое для нас время огромную поддержку оказывали нам друзья. Оказалось, что очень многие любили наших близких и хотели выразить нам свои соболезнования: коллеги и друзья отца, соседи, прихожане церкви Сен-Жан-Батист-де-Бельвиль и члены маминого благотворительного клуба, подруги Наоми. Конечно же, в Париж приехали бельгийские родственники мамы, а также близкий друг отца Гюстав Легрант с супругой. Безусловно, практически все организационные вопросы мне пришлось взять на себя: отец совершенно погрузился в свое горе и почти ничего не замечал вокруг. И понятно, что помощь Золтана и Луки, которые в эти скорбные дни постоянно были рядом со мной, оказалась просто неоценима. Мне пришлось взять себя в руки и, несмотря на то, что сам был все эти дни как в тумане, вместе с ними решить все вопросы.

После того, как половина нашей семьи нашла успокоение в семейном склепе Ансело, часами мы сидели с отцом в темной пустой гостиной нашего осиротевшего дома, не разговаривая, не глядя друг на друга, каждый думал о том, как много мы потеряли. Порой, в периоды особенно острого отчаяния, мне казалось, что мы не выберемся из этой трясины скорби, и никогда наша жизнь уже не наладится и не принесет ни капли радости. Друзья поддерживали нас, как могли. Чета Легрант после похорон специально задержалась в городе на несколько дней, стараясь не дать отцу утонуть в пучине скорби. Даже Золтан и Лука, пожалуй, впервые за все время забыли о взаимной неприязни. Понимая, как мне сейчас непросто, в один из таких вечеров, когда Гюстав с женой вытащили отца в парк, чтобы заставить его хоть немного двигаться, они зашли, уговорив меня посидеть где-нибудь втроем. Мне совсем не хотелось сейчас идти в ресторан, смотреть на шумную веселую публику, а то еще встретить своих знакомых, поэтому я предложил просто зайти в магазин и провести этот вечер в моей квартире.