— Десять минут, — говорит она. — Они у меня под замком.

Пока Гортензия ходит за письмами, я прошу принести мне еще чая. Возвращается она с маленькой кожаной шкатулкой, которую ставит передо мной на стол. Я глажу крышку с тисненым изображением Венеры.

— Мне их мама отдала на хранение. Чтобы хоть что-то сохранилось, если те, что у нее, почему-либо пропадут.

Я поднимаю крышку и обнаруживаю внутри пачку конвертов. Смотрю на Гортензию — не передумала ли, и та кивает.

— «Двадцать девятое декабря 1795 года», — вслух читаю я. Это было пятнадцать лет назад, еще до Египта и Австрии и даже до французского престола. — «Я просыпаюсь весь наполненный тобою. Твой образ и хмельные наслаждения прошлой ночи не отпускают меня ни на миг. Сладостная и несравненная Жозефина, как странно ты действуешь на мое сердце! Ты на меня дуешься? Ты несчастна? Расстроена? Душа моя разбита горем, и нет покоя твоему обожателю. Да и могу ли я быть спокоен, когда я целиком во власти всепоглощающего чувства, а с губ твоих и из твоего сердца пью один лишь обжигающий пламень? Да! Одной ночи хватило, чтобы я увидел, как невыразителен по сравнению с тобой твой портрет. Ты поднимаешься в полдень, значит, через три часа я снова тебя увижу. Пока же, моя дорогая, тысяча поцелуев, но не вздумай посылать их мне обратно, ибо у меня от них вскипает кровь».

«Хмельные наслаждения прошлой ночи не отпускают меня…». Пытаюсь представить, как такие слова пишет мне Адам… Поверять это бумаге… Вниманию досужих глаз…

— Она была его первой любовью?

— Наверное.

Я беру другое письмо и читаю, на сей раз про себя.

«Твои письма составляют отраду моих дней, и эти счастливые дни выпадают мне нечасто. Жюно везет в Париж 22 знамени. Ты должна вернуться сюда вместе с ним, слышишь? Если же мне выпадет несчастье видеть, что он вернулся один, — пусть лучше не возвращается! Неутешное горе, безысходная боль, нескончаемая печаль — вот что меня тогда ожидает.

Мой обожаемый друг, он увидит тебя, он будет дышать тебе в висок! Быть может, ты даже удостоишь его редкой чести поцеловать тебя в щечку? Я же буду один и так, так далеко!

Но ты ведь скоро приедешь, да? Ты будешь здесь, рядом со мной, у меня на груди, в моих объятиях.

Лети же сюда, лети на крыльях!.. Целую тебя в самое сердце и ниже, гораздо ниже!»

Я потрясена.

— И они все такие?

Гортензия очень смущена.

— Не все. Но… многие.

— А он был страстным, — замечаю я.

— Ему тогда было двадцать семь, а не сорок, ваша светлость.

— А теперь его страсть обращена куда-то еще.

— Да. Его страсть — война.

— А вас не огорчает, что ваш супруг лишится короны?

Ей предстоит в одночасье превратиться из голландской королевы во французскую принцессу.

— Я все равно в Голландии не королева в полном смысле слова, — отвечает Гортензия. — Я не говорю на их языке, не знаю их обычаев. Мой дед управлял сахарной плантацией. Я не то, что вы.

— Но вы родились аристократкой, — напоминаю я.

— Нет. Мой отец усиленно строил из себя дворянина, за что и отправился на гильотину. Он родился на Мартинике, как и мать. Королевской крови в нем не больше, чем в Полининой собаке.

Я невольно хохочу в голос. Она прикрывает рот ладошкой, и мы заливаемся вместе. Гортензия мне импонирует.

— А кстати, я слышала, вам из Вены везут вашего песика.

Я таращу глаза. Откуда она может знать?

— Он же мне только что сказал! — удивляюсь я.

Она многозначительно улыбается.

— Ваше величество, при этом дворе секреты долго не держатся. Когда вы узнаете, что беременны, пол-Франции будет знать об этом в тот же день.

— И с вами так было?

— Да. — Она пьет чай, и в комнате повисает неловкое молчание. — Даже сейчас, два года спустя, думать об этом невыносимо, — шепчет она.

Моя мать похоронила троих детей и рассказывала, что чувство утраты никогда не ослабевает, боль лишь немного притупляется. Я глажу Гортензию по руке.

— Мне очень жаль, — говорю я и думаю: неужели через семь лет у меня за спиной будет столько же горя?

Она быстро утирает слезы.

— Император не одобряет проявления чувств. Такие уж они, мужчины.

Я думаю об отце, который слег от горя, когда умерла мама, об Адаме, который был сам не свой, когда Фердинанд сломал руку, упав с подаренной им лошади, и понимаю, что это не так. Но с Гортензией я не спорю.

— А другие ваши сыновья?

— Они в Голландии, — отвечает она. — С отцом.

Она так расстроена этим разговором, что я не расспрашиваю, как это вышло. Вместо того я решительно заявляю:

— Надо заняться чем-то приятным.

— Хотите, прежде чем укладывать вещи, прогуляемся по Фонтенбло? — предлагает Гортензия.

Я улыбаюсь.

— А давайте!

Итак, мы вдвоем обходим залы дворца, и при виде нас у придворных лезут на лоб глаза: дочь Жозефины с девятнадцатилетней новой императрицей Франции.

— Вам не кажется, что на нас все пялятся? — шепчу я.

Она хмыкает.

— Это уж как пить дать, ваше величество.

Мы останавливаемся во всех основных помещениях, и Гортензия рассказывает мне историю каждого из блещущих золотом залов дворца. Здесь есть комната, где Полина совратила своего последнего любовника. А вот — передняя Людовика Четырнадцатого, в которой за тяжелыми портьерами пряталась его фаворитка, когда неожиданно нагрянула королева.

— А в этом дворце хоть один человек обходится без супружеских измен? — спрашиваю я.

Гортензия прислоняется к колонне и задумывается.

— Супруги Готье, — с серьезным выражением отвечает она наконец. — Они познакомились еще детьми и до сих пор влюблены друг в друга.

Я изумленно взираю на нее, и, сообразив, как прозвучал ее ответ, Гортензия краснеет.

— Но это правда! — отвечает она.

— А верность ради собственных детей? Такое понятие здесь отсутствует?

Она с любопытством смотрит на меня, видно, что ее тянет поговорить.

— Ну же, говори! — требую я, поскольку кроме нас двоих тут никого нет.

— А вы будете хранить верность Наполеону? — спрашивает она.

Я думаю об Адаме, и в глазах начинает щипать. Но почему она спрашивает? Я внимательно смотрю на нее, и она вдруг вздыхает.

— Я никогда не стану для него шпионить. Ни за что! — Я молчу, и Гортензия продолжает: — Честное слово, ваше величество, это был невинный вопрос. Когда Наполеон впервые сообщил мне о вашем приезде, я меньше всего думала о том, чтобы стать вашей статс-дамой. Мне это было нужно, как…

— То есть — совсем не нужно, — подсказываю я.

Мы смотрим друг на друга, и я ей верю.

— Понимаете, мы с вами в схожем положении, — тихо произносит она. — Мы обе живем по прихоти императора.


Дальше мы идем через обшитый деревом танцевальный зал, и я размышляю над ее вопросом. Что если бы Адам был здесь? И я могла бы видеть его лицо, чувствовать под пальцами его кожу? Смогла бы я хранить верность мужу? Да! Как ни мучительно, но мне бы пришлось отвергнуть свою любовь. Вот что такое быть королевой. Моя двоюродная бабушка вышла замуж в пятнадцать лет. За дофина, которого ничто в жизни не интересовало кроме замков — он их чинил, изобретал, делал. Но встретив любовь своей жизни, Акселя фон Ферзена, она не завела с ним романа[7]. Она страдала на расстоянии. Таково было ее представление о долге перед Францией.

Стены украшают полотна с изображением богини Дианы, и, глядя на них, я начинаю жалеть, что я живой человек, а не персонаж какого-нибудь мифа. Или произведения искусства. Не знать бы никаких родных, супружеского долга или ответственности перед страной… Я открываю рот, чтобы спросить Гортензию, почему на всех картинах изображена именно эта богиня, как вдруг какой-то шум заставляет нас обеих обернуться.

— Месье Моро! — здороваюсь я, и камергер Полины церемонно расшаркивается от самых дверей.

— Ваши величества.

Он проходит через зал и останавливается перед нами. Вот уж поистине человек с необычной внешностью: кожа бронзовая, а глаза — темно-зеленые. — Император желает видеть королеву Голландии в библиотеке.

Гортензия бросает взгляд на меня, потом переводит на Поля.

— Прямо сейчас?

— Как можно скорее, ваша светлость.

— Я быстро, — обещает она мне и стремительно выходит из зала, а Поль остается стоять рядом с очередной картиной с изображением Дианы-охотницы.

— Не знаете, кто заказал все эти картины? — интересуюсь я.


— Франциск Первый для своей любовницы Дианы де Пуатье, ваше величество. Весь этот зал посвящен его возлюбленной. — Он разводит руками. — Французы…

Мы неспешно идем вдоль длинной стены и останавливаемся перед высоким арочным окном, выходящим на регулярный парк, который носит название «Сада Дианы». Каких-то двадцать лет назад по этим дорожкам прогуливалась Мария-Антуанетта. Я представляю свою двоюродную бабушку в летящем платье и гадаю, видит ли она меня сейчас, в похожем муслиновом наряде с лентами на талии и в шелковых туфельках. За эти двадцать лет Франция пережила революцию, унесшую полмиллиона жизней, и ради чего? Все так же блещет роскошью этот зал, и все так же этот двор движим алчностью и расточительством. Ничто не изменилось кроме имени правителя, и теперь на спинке трона вместо буквы L вышита золотая N.

— Вы в призраков верите? — негромко спрашиваю я.

— У моих предков из племени тайно существовало поверье мабуи — они верили в присутствие духов в мире людей. Но я лично ни одного не встречал. И как-то сложно верить в то, чего ни разу не видел. А ваше величество?

— Католикам верить в духов не полагается, — отвечаю я.

— Но видеть вам их доводилось? — интересуется Поль.

Я поднимаю на него глаза. Он один из немногих в этом дворце, кто выше меня ростом.

— Не знаю.

— Подозреваю, этот дворец кишит призраками — если они действительно существуют.


Мысли о моей несчастной, обреченной бабушке преследуют меня весь день, пока мы собираем вещи в дорогу, и даже наутро, когда мы рассаживаемся по экипажам, мне продолжает мерещиться в тумане ее лицо.

— Половина седьмого! — бушует Наполеон. — Я сказал — в шесть, а уже половина седьмого!

— Мы тут ни при чем, — оправдывается Гортензия. Она усаживается подле меня, напротив сидят Наполеон с Меневалем. — Мы все думали, что Меттерних и королева Каролина тоже едут. Но раз Каролина беременна…

Он поворачивается ко мне и сверлит стальным взглядом своих серых глаз. Однако ничего не говорит. Наверное, мне полагается выражать всем своим видом такое же стремление иметь ребенка, какое изображала Жозефина. Но я напускаю на себя абсолютно безразличный вид, и у него багровеет шея.

— Пошел! — кричит он кучеру, и кони галопом выезжают из ворот Фонтенбло. — Я хочу кое-что надиктовать, — немедленно объявляет он.

— Разумеется, ваше величество.

Меневаль бросается искать свою сумку. Он достает перо и чернила, затем — деревянную доску с бумагой для письма. И следующие три часа мы слушаем длинный и нудный перечень всего, что император желает сделать во время нашего медового месяца. Поездки на источники, посещения зернохранилищ. В списке также крепости и монастыри. А завтра, ровно в четыре утра, мы будем осматривать прядильную фабрику в Сен-Кантене. В четыре утра!

— Это все, — объявляет император в девять тридцать.

— А завтрак у нас не запланирован? — спрашиваю я.

Гортензия бросает на меня предостерегающий взгляд, а Меневаль поспешно отводит глаза.

— В поездке мы не завтракаем.

Я хмурюсь.

— И не обедаем?

— Женщине есть необязательно! — грохочет Наполеон. — Взгляни на себя! Голодающей тебя не назовешь.

Гортензия ахает, а Меневаль, кажется, сейчас упадет в обморок. Все утро проходит в молчании, а когда кортеж останавливается на обед, Наполеон кричит:

— Едем дальше!

Но молодой возница думает, что ослышался. Пять с половиной часов прошло с нашего выезда из Фонтенбло, и за это время ни у кого из придворных и слуг не было и маковой росинки во рту.

— Ваше величество? — переспрашивает кучер.

Наполеон распахивает дверцу экипажа и кидается к козлам.

— Что он делает? — недоумеваю я, а шокированная Гортензия закрывает рот рукой.

Он выхватил у несчастного парня хлыст и порет его.

— Прекратите! — кричу я из кареты. — Пожалуйста, прекратите!