Мишель Моран - Избранница Наполеона

8 июля 1810 года

«Любовь моя, ты уже, должно быть, повидалась с Евгением, и его приезд поднял тебе настроение. Я был рад узнать, что воды пошли тебе на пользу. Голландский король отрекся от престола.

Здоровье мое хорошее. Осенью с удовольствием повидаюсь с тобой. Никогда не сомневайся в моей любви. Я никогда не меняюсь. Береги себя, будь весела и верь в искренность моих чувств.

Наполеон»

9 сентября 1810 года

«Дорогая Гортензия, касательно меня. Я не получала от императора писем, но решила, что будет правильным засвидетельствовать ему мою глубокую заинтересованность в беременности императрицы. Я только что ему об этом написала. Я надеюсь, что это избавит его от всякой неловкости, и он сумеет обсуждать со мной это событие с той же откровенностью, с какой я пишу ему о своей любви. С нетерпением жду, когда ты получишь от императора ответ, а от тебя — заверения в твоем скором приезде.

Прощай, моя дорогая доченька, нежно тебя обнимаю.

Жозефина

PS. Передавай от меня привет всем своим товарищам».

Императрице в Экс на воды

14 сентября 1810 года

«Любовь моя, я получил твое письмо от 9 сентября. Я с радостью узнал, что ты здорова. Теперь уже точно можно сказать: императрица на четвертом месяце. Она чувствует себя хорошо и очень ко мне привязана. Здоровье мое прекрасное.

Надеюсь услышать, что ты всем довольна и счастлива. Говорят, кто-то из твоих приближенных сломал ногу, неосторожно ступив на лед.

Прощай, любовь моя; никогда не сомневайся в моем искреннем участии и нежности, которую я к тебе питаю.

Наполеон»

Дворец Тюильри, Париж

Февраль 1811 года

— Началось! — кричит кто-то во дворе, и я несусь к балкону.

В саду дворца Тюильри стоит придворный, на нем любимая Наполеоном треуголка и черные ботфорты. При виде меня он расплывается в улыбке.

— Чудесные новости! — кричит он мне снизу. — Императрица рожает!

Я захлопываю дверь и поворачиваюсь к Полю.

— Он хочет, чтобы я присутствовала. Мне от одного вида станет дурно!

Он пожимает плечами.

— Тогда не ходите. Только император все равно за вами пошлет, а если вас здесь не застанут, то отправится на поиски лично.

— И тебя не волнует, что мне сделается нехорошо? Я же опять разболеюсь!

— Да вы всегда больны. Что вчера, что завтра, что сегодня — все одно.

Его сухость меня шокирует.

— Да что с тобой такое?

Он ничего не отвечает, только подает мне какой-то особенный сок, который собственноручно готовит для меня изо дня в день и следит, чтобы я его весь выпила. В последнее время он какой-то не такой. Безразличный к моим страданиям, не такой заботливый. Тут я, кажется, понимаю, в чем дело. Его напугал Наполеон. И он забоялся, что его может постигнуть участь де Канувиля.

— Поль, — вкрадчиво начинаю я, но он даже не смотрит в мою сторону. — Тебя брат в Испанию ни за что не отправит.

Он хмыкает.

— Вы думаете, меня это беспокоит? Ваше высочество, я же вам говорил: я хочу уехать из Франции.

У меня перехватывает дыхание.

— Поль, не бросай меня. Пожалуйста! Ты мне нужен.

— А что изменилось сейчас по сравнению с годом или двумя ранее?

— Дай мне год. Всего год — а потом мы уедем вместе. — Я вдруг представляю себя на острове с Полем, танцующей в его объятиях жаркими летними вечерами. Брат, конечно, воспротивится моему отъезду, да мне и самой будет недоставать Парижа. Но жизнь в Сан-Доминго была такая спокойная! Там все было проще. Однако сроки я ему еще никогда не называла. — Мы уедем в следующем декабре, — обещаю я.

— А почему не теперь?

— Потому что есть кое-какие дела, — объясняю я. Через год Наполеон уже будет в разводе, и я к тому времени уговорю его вернуться с армией в Египет. А когда Египет войдет в состав империи, мы легко вернем себе и Сан-Доминго. — Ты же меня дождешься, Поль, да? — Он должен меня дождаться. Мы сделаем его королем Сан-Доминго, и я нанесу ему визит из Египта, подобно Клеопатре, приехавшей к Юлию Цезарю в качестве подлинной царицы Рима.

Но Поль хранит молчание.

— У меня есть виды на нас обоих. Ты будешь доволен. И мы будем вместе. Всего годик! — повторяю я, и он не возражает. Я поворачиваюсь к зеркалу и представляю себя с египетской короной на голове. — Мое предназначение… — шепчу я, но видение исчезает из-за стука в дверь.

— Император или кто-то из его слуг, — предполагает Поль.

Это оказывается слуга. На нем, как и полагается, зеленая наполеоновская ливрея, а на шляпе, когда он сгибается в поклоне, я различаю вышивку в виде пчелы — это одна из эмблем императорского герба.

— Ваше высочество, вас требуют в родильную комнату.

Поль кидает на меня взгляд — он ждет нервного припадка. Но я целый месяц готовилась к этому моменту.

— Одну секунду подожди, пожалуйста, — обращаюсь я к молодому человеку с невозмутимым видом, не имеющим ничего общего с моим настроением. Но важно, чтобы никто не знал, до какой степени я раздавлена самим фактом появления этого ребенка.

Я отправляюсь за шалью и на минуту задерживаюсь в зале с древностями. Высокое помещение ярко освещено, и два тяжелых канделябра отбрасывают свет на сотни предметов старины, пополнивших мою коллекцию со дня коронации брата. Я иду к шкафу, где на бархатной подушке красуется корона египетских фараонов, могущественный символ бессмертия. Я закрываю глаза и глубоко дышу. Дети — не залог нашего бессмертия. Я протягиваю руку и дотрагиваюсь до стекла. Будь у меня побольше времени, я бы сейчас достала эту корону из витрины. Но брат ждет.

Я возвращаюсь в салон, где меня дожидаются слуга и Поль.

— Готовы, ваше высочество?

Следом за слугой мы идем через залы Тюильри. Наполеон всегда любил этот дворец. Он не такой величественный, как Фонтенбло, но здесь все в позолоте, и, проходя по этим залам, даже самый захудалый придворный ощущает себя королем.

Наш провожатый входит первым и объявляет наши имена. Вслед за этим в приемную вступаем мы.

Тринадцать лет назад те же люди собрались по случаю рождения моего сына в Милане. А через шесть лет они же пришли на его похороны. Я, загоняя коней, примчалась к нему на виллу Мондрагоне. Но двор помнит только то, что, когда мальчик умирал, меня рядом с ним не было. И в то время как его сжигала лихорадка, я купалась и вкусно ела в Тоскане. Единственное мое дитя, мой драгоценный Дермид, единственное, что было хорошего в моем первом браке! Когда он умер, я отрезала волосы и положила ему в гроб.

— Полина! — окликает меня Каролина, и мы вдвоем встаем в углу приемной, рядом с перламутровым секретером и большими фарфоровыми бюстами.

Вся родня в сборе. Мать так счастлива, что того и гляди заплачет.

— Схватки час как начались, — сообщает сестра. — К ночи родит. Наполеон там с ней.

Но я знаю, что брат ненавидит «эти женские дела». Мы еще были детьми, когда он зарекся когда-либо присутствовать при родах.

— Беспокоится за нее. Судя по всему, ребенок идет ягодицами.

— Он уже дал врачам распоряжения?

— Никто не слышал. Но если хочешь знать мое мнение… — она медлит, специально подогревая интригу, — то думаю, он предпочел ее жизнь.

— А не жизнь будущего короля Франции? — восклицаю я. Мать бросает взгляд на нас двоих. Я же смотрю на закрытую дверь и чувствую, как силы меня оставляют. — Мне надо сесть.

— Не устраивай сцен. — Но у меня подкашиваются ноги, и Каролину охватывает паника. — Кто-нибудь, принесите стул!

Один из слуг подбегает со стулом, помогает мне усесться и начинает махать веером.

— Мне жарко! — Дыхание у меня прерывистое. — Я не горячая?

Каролина щупает мне лоб и поворачивается к матери.

— Она нездорова.

— Сама себя накручиваешь! — ворчит мать.

— Я что, нарочно?

Она щупает мои щеки, и я замечаю неглубокую морщинку у нее между бровей.

Мне действительно очень плохо. Живот...

— Ребенок вышел! — доносится из глубины комнаты.

Все кидаются к двери, и я больше никого не интересую.

— Сын! — кричит мой брат, и все начинают восторженно восклицать и хлопать. — Сын!

Врачи требуют полотенец и бинтов, чтобы остановить кровотечение. Один придворный бросается вон, чтобы сообщить всем новость, и через несколько минут слышится оружейный салют. Двадцать второй залп пушек возвестил всем о рождении мальчика. Была бы девочка — дали бы двадцать один.

И только Поль спрашивает, как я себя чувствую. Моя мать хлопает в ладоши и молится.

— Благополучные роды с ягодичным предлежанием плода. Чудо Господне!

Я поднимаю глаза на Поля и жалею, что он не может меня обнять. За все время, что мы знакомы, он лишь однажды держал меня в объятиях — это было в ночь смерти моего мужа в Сан-Доминго. Я беру его за руку, и он ее не отнимает, пока не появляется мой брат.

Всех присутствующих охватывает бурное возбуждение. Никогда еще не видела Наполеона таким гордым.

— Родился Наполеон Франсуа Жозеф Шарль Бонапарт, — объявляет он. — Ее величество поправится.

Начинается всеобщее ликование. Даже дети Жозефины, Евгений и Гортензия, поздравляют бывшего отчима. Неужели не понимают, что этот ребенок означает для них крушение всех надежд?

Потом брат направляется ко мне.

— У тебя теперь есть племянник! — радостно сообщает он. — Римский король!

— Поздравляем, ваше величество! — за меня отвечает Поль. — Сегодня вечером вся Франция будет ликовать.

Но Наполеон смотрит на меня.

— Если ты больна, ступай. Рядом с ребенком больным делать нечего.

— Ну, еще бы! Ведь он же Римский король! — Я замечаю, что мать придвигается ближе, а вслед за ней и сестры. — Теперь что же, двор переедет в Тюильри? Здесь же обитали его габсбургские предки!

Он обводит взором зал и пожимает плечами.

— Почему бы и нет?

— Потому что ты всегда любил Фонтенбло!

Брат багровеет и поворачивается к матери.

— Ну все! Это семейство мне надоело! — В соседней комнате начинает плакать его новорожденный сын. — Нет, они мне этого праздника не испортят! — обещает он матери.

— Останься! — умоляет она, но потом смотрит на меня. — Больше чтобы ни слова!

Когда уже зажигают канделябры и готовятся подавать ужин, Наполеон находит меня в Парадном зале. Здесь сотни придворных, все явились на торжество в честь рождения наследника престола. Массивные блюда наполнены жареным мясом лебедей и диких уток, а в серебряных чашах горой лежат овощи десяти с лишним наименований. Разговоров в зале только о будущем: теперь, когда императрица за каких-то двенадцать месяцев осуществила то, что Жозефине не удалось и за тринадцать лет, Франция станет непобедимой державой. Кто знает, скольких еще детей она произведет на свет? Троих сыновей? Четверых?

Но на лице брата нет и следа всеобщего возбуждения.

— Мне надо с тобой поговорить, — серьезным тоном шепчет он мне на ухо, и мы вдвоем выходим из зала, сопровождаемые сотнями глаз. Я вслед за ним иду в другой зал, где мы сможем побыть наедине, и жду, когда он произнесет то, что я и так знаю. Но он молчит. — Я боюсь, — наконец говорит он.

Я озираюсь в поиске какой-то близкой опасности, но он качает головой.

— Боюсь не кого-то, а чего-то. Что, если мой сын окажется больным?

Я возмущаюсь:

— Я не…

— Да не из-за тебя! — перебивает он. — Из-за меня. Из-за нее.

Я жду.

— Старший из ее братьев подвержен припадкам. И одна из сестер.

— Это точно?

— Меттерних подтвердил.

— И ты всегда это знал?

— Она же из Габсбургов, — напоминает он. — Пока что наш сын выглядит здоровым. Но что, если…

Продолжать нет нужды. Я и так знаю, чего он боится. Когда мы были детьми, я видела такое на Корсике. Только что он играл с курами — и вдруг повалился на пол и стал кататься, корчиться в судорогах, язык вывален.

С тех пор это случалось не меньше десяти раз, но когда будет следующий припадок, не знает никто. И вообще, об этом знает только наша мать. И еще Каролина.