Мишель Моран - Избранница Наполеона

— Где я смогу осмотреть вас, ваше высочество?

— В гостиной вполне удобно. А мой камергер пока подождет за дверью.

Поль откланивается, а я сажусь на кушетку.

— Я говорил с доктором Пейром…

— Он ничего не понимает.

— Может быть. Но он изложил мне вашу историю болезни. Что касается этого обследования, то по его итогам свои выводы я сделаю сам.

— Вы же не считаете, что это что-то серьезное? — спрашиваю я.

— Если бы я сказал «нет», это была бы неправда. У вас уже семь лет боли, а последние два года — очень сильные боли.

Все верно. Я думала, это Господь меня карает за то, что я лишилась невинности в доме у Клари. «Ты самая красивая девушка в Марселе, — говорил Клари. — Я не виноват, что так этого хочу». Я ему поверила и стала винить во всем себя. Потом я вышла замуж за Леклерка и внезапно поняла: дело вовсе не во мне. Просто мужчинам ничего другого не нужно.

— Не могли бы вы прилечь на кушетку, — просит доктор Эспьо, — и поднять платье…

Я делаю, что он просит, и готовлюсь к неизбежной боли. Всего несколько секунд.

Раз… два… три…

Он выпрямляется и быстро что-то пишет в своем блокноте. Потом велит мне глубоко дышать и щупает меня снова. Когда он заканчивает, мне стоит больших усилий сесть и не поморщиться.

— Прошу меня извинить, если сделал вам больно, — мягко произносит он. Я киваю, говорить нет сил. — Из того, что я видел и что сообщил мне доктор Пейр, могу заключить, что у вас инфекция фаллопиевых труб.

Что это такое, я понятия не имею.

— Это излечимо?

— Я рекомендую теплый климат, как вам советовал и доктор Пейр, и я бы, конечно, по возможности воздержался от… от всякой активности. Причина, возможно, и не в ней, но она определенно усугубляет ваше состояние.

Он такой красивый, такой спокойный — ни за что не поверишь, что он врач. Ему надо было родиться придворным кавалером. Тогда он бы смог вознестись до невиданных высот, ведь при дворе красота ценится не меньше денег.

— Еще что-нибудь? — спрашиваю я.

— Да. И самое трудное. — Я задерживаю дыхание. — Судя по всему, у вас гонорея.

То есть триппер.

— Доктор Пейр сказал, для облегчения боли вы применяли пиявки на паховую область. Я бы рекомендовал от этого отказаться. Можно обойтись и без пиявок, но надо избегать любого раздражения без крайней на то нужды.

— А ванна? — беспокоюсь я.

— Только теплая.

— Даже когда я купаюсь в молоке?

Он смотрит с недоумением, и я поясняю:

— Мне это нужно для кожи.

— Если ваше высочество полагает такие ванны необходимыми, то и молоко тоже должно быть теплым.

Я молча обдумываю все, что сказал доктор Эспьо. В его голосе я не услышала особой настойчивости. Да и вообще, если внимательно присмотреться, он не кажется встревоженным.

Конечно, у меня боли. Но он, наверное, прав. Если я буду осторожна и ограничусь всего одним возлюбленным, все может пройти.

— Вашему высочеству понятно, что я говорю?

— Да. Мне нужно быть осторожнее, — отвечаю я.

— Даже в Ницце.

Там будет полковник Огастен Дюшан. Им и ограничимся.

— А если я заболею? — спрашиваю я.

— Нужно будет найти доктора.

— Но доктор Пейр меня больше не лечит. — Я склоняю голову набок. — Вы не хотели бы поехать со мной?

Он колеблется.

— Ваше высочество, у меня здесь есть определенные обязательства… Мне платят деньги…

— Плачу вдвое против того, что вам платит императрица.

Он часто моргает.

— Это очень щедро…

— Втрое. — Я улыбаюсь, а у него глаза лезут на лоб. Какие же у него голубые глаза!

И выезжаем через семь дней.

Когда брат узнает, что у меня новый доктор, он врывается ко мне.

— Куда едешь? — Он оглядывает комнату. Все уже упаковано.

Убраны даже толстые ковры, которые в Ницце мне, конечно, не понадобятся. Заглядываю ему в глаза и понимаю: его мысли сейчас — о Корсике. Двадцать лет назад мы бежали из дома в чем были. Теперь Бонапарты снова в бегах, только на сей раз мы одеты в шелка и меха. Он останавливается перед моей новой шкатулкой для украшений и проводит пальцами по перламутровой крышке.

— Новая штучка, — говорит он.

— В прошлом месяце заказала у Мишло.

— Как минимум пятнадцать тысяч франков.

Цены он угадывает с такой точностью, словно сам торгует.

— Четырнадцать. В ней все, — говорю я. — Изумрудный гарнитур, гаитянский жемчуг. Все облигации, что ты мне давал, обращены в драгоценности.

Он отводит взгляд.

— Вот до чего мы дошли…

— Мы Бонапарты! — говорю я. — Что такое несколько бриллиантов, если на них можно купить целую армию?

— Я слышал, ты и недвижимость продала. На триста тысяч франков. Это все, Полина, все! Что хоть у тебя осталось?

— Титулы. Княгиней Боргезе я буду всегда. И пока жив Камилло, без дома тоже не останусь.

Он берет меня за руку, и я знаю, что с Марией-Луизой он никогда не бывает так нежен. Сколько в этом жесте любви!

— Я буду скучать.

— Ты всех победишь, — отвечаю я.

— Конечно. Но потребуется много времени и крови.

Я обвиваю его руками за шею и прижимаюсь щекой к его плечу. От него пахнет огнем.

— Зачем ты сделал ее регентшей? Ведь ее отец — предатель. Что если она сдаст Париж?

— Ей такое и в голову не придет.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что она делает, что ей говорят. Она даже к сыну в детскую ходит раз в день, и то вечером. Она меня не предаст.

— А что с Ниццей?

— Приеду, как только позволят обстоятельства.

— К марту приедешь? — спрашиваю я.

— Может, и раньше.

Но судьба — это дикая лошадь, сбросившая поводья и больше не подвластная Бонапартам. Пока я на теплом берегу Ниццы жду Наполеона, Поль привозит из Парижа одно жуткое известие за другим. К коалиции против Наполеона примкнула Голландия. За ней последовали Швейцария и Испания. После каждой отлучки своего камергера я заболеваю все сильнее. К концу октября в Париж возвращаться уже незачем. Весь мир знает, что произошло в Лейпциге. Мой брат потерял Германию. Империи больше нет.

— Ваше высочество, вам нужно поесть.

— Говорю же, я не голодна!

Доктор Эспьо смотрит на Поля, но заставить меня есть не в их силах. Я откидываюсь на подушки и закрываю глаза.

— Ваше высочество…

Но я ему уже все сказала. Я чувствую, как кто-то опускается на кровать рядом со мной. Это, конечно, Поль. Сейчас он скажет, что тоже лишился дома. И что у него тоже война унесла родных. Но чего он не знает — и не узнает никогда, — так это что значит завоевать империю, а потом наблюдать, как ее раздирают на части объятые алчностью страны.

— Паолетта, — слышу я знакомый голос. Не пойму, сплю я или бодрствую. — Мария-Паолетта, открой глаза.

Я повинуюсь. Наполеон?

— Наполеон, — шепчу я. Мы крепко обнимаемся и не разжимаем объятий, пока я не начинаю задыхаться. Я выбираюсь из-под одеяла. — Этот мундир австрийский?

Он озирается на Поля, тот все понимает и выходит.

— Это был единственный способ попасть сюда. На улицы против меня выходят толпы народа, все требуют возвращения Бурбонов. Ты разве не видела белых кокард?

— Я уже много дней не была на улице.

— Ты нездорова?

— Моя болезнь называется тревога. У тебя девятьсот тысяч человек, но лишь половина из них хранят тебе настоящую верность. Почему они так с нами поступают?

— Никаких нас нет, — тихо роняет он. — Союзники говорят, что воюют не с Францией, а со мной.

— А если они войдут в Париж? Думаешь, русские казаки об этом вспомнят, когда обнаружат столько красивых одиноких женщин?

— Тогда им придется уповать на Господа Бога, Он их защитит. Я для этой страны сделал все, что мог.

Он встает, но я хватаю его за руку.

— Не уходи!

— Армия ждет, Паолетта.

— Ничего, подождет до завтра. Пожалуйста! Только на одну ночь. — Он смотрит на мой распахнувшийся халат. — Ведь неизвестно, когда я тебя снова увижу!

Он тяжело вздыхает.

— На одну ночь.

Наполеон — генералу Савари.

Дрезден, 13 июня 1813 года

«Я хочу мира, и это волнует меня больше, чем кого бы то ни было… но я не стану заключать мир бесчестный либо такой, какой уже через шесть месяцев приведет к еще более страшной войне».

Наполеон — графу Меттерниху

Апрель 1813 года

«Я не могу взять на себя эту инициативу: это будет равносильно капитуляции, как если бы я засел в крепости: пускай другие шлют мне предложения [о мирных переговорах]. Если я заключу позорный мир, это будет означать мое свержение. Я новый человек; я должен обращать больше внимания на общественное мнение, поскольку я в нем нуждаюсь.

У французов живое воображение: они любят славу, легко возбуждаются, и они нервные. Известны ли вам главные причины падения Бурбонов? Они проистекают из поражения Франции в битве при Росбахе».

Наполеон — Марии-Луизе

1813

«Мир можно было бы заключить, если бы Австрия перестала ловить рыбку в мутной воде. [Австрийского] императора вводит в заблуждение Меттерних, подкупленный русскими. Более того, он человек, убежденный, что политика как раз и заключается в том, чтобы лгать».

Дворец Тюильри, Париж

Март 1814 года

Наша повозка единственная на всей дороге, и от этой обезлюдевшей сельской местности охватывает ужас. В Сан-Доминго в селениях оставались люди, даже когда туда пришли французские военные корабли. Кучер предупредил нас, чтобы окна держали занавешенными, но совсем не смотреть в окно невозможно. Лавки, все как одна, брошены владельцами, окна закрыты ставнями, двери заколочены. На фермах — ни души.

— Видели когда-нибудь такое? — спрашиваю я.

— Нечто похожее творилось в первые дни Революции, — отвечает доктор Эспьо. — А сейчас… Император разорил города вокруг Москвы. Мародерство… надругательство… Конечно, русские теперь жаждут возмездия.

Я опускаю занавеску и откидываюсь на спинку. Я бежал с Гаити от разрушений, которые несла война, и вот она настигла меня во Франции. Может, мы совершаем ошибку, что едем в Париж? Когда именно русские дойдут до Парижа, остается загадкой. Мы можем опередить их на несколько недель, а можем прибыть буквально накануне. Но Полина требует свежих новостей, а главное — доктору Эспьо надо взять во дворце Тюильри какие-то лекарства. Врач не говорит мне, чем больна княгиня, но я и так знаю. Сейчас ко всему прочему она страшно похудела, и ее большие темные глаза глядят с бледного как мрамор лица. Ее придворные дамы твердят, это все на нервной почве, но я больше не верю в эти удобные отговорки.

Сегодня мы с ней всю ночь не спали. Ей вздумалось пересчитать, сколько денег она набрала для брата — выручила от продажи украшений. Перед глазами до сих пор стоит, как она дрожащими пальцами снова и снова пересчитывает купюры.

Экипаж внезапно останавливается, и доктор Эспьо хмурится. Он отдергивает занавеску, и нашему взору предстает ужасающая картина: дорога запружена лошадьми и повозками, толкающимися за место на дороге ради бегущих из города хозяев.

— Они уже здесь? — кричит нам какая-то женщина из встречного экипажа.

Эспьо качает головой.

— Мы из Ниццы.

— Вы не в ту сторону едете! — кричит кто-то.

Когда мы добираемся до города, то застаем там безумную толчею из повозок и лошадей. Бегут тысячи людей, и похоже, все, у кого было хоть какое-то состояние, уже уехали. По улицам мечутся женщины, умоляя помочь им выехать, и я сразу вспоминаю отчаяние в женских глазах, когда французы высадились на Гаити. Вижу, как немолодой мужчина высовывается из кареты и предлагает место хорошенькой девушке — но за плату. Не заплатишь сейчас — придется платить, когда придут солдаты, стращает он. Она соглашается, и он подает ей руку.

Чем обернется вторжение русских, никто не знает. Если австрийцы под габсбургским флагом будут с ними, то Париж еще может быть спасен. Если же русские придут одни, пощады не жди.