Мишель Моран - Избранница Наполеона

— Франц! — восклицает он, а мальчик неуверенно смотрит на меня.

— Все в порядке, малыш! — смеюсь я. — Это твой Grossvater.

Мальчик обхватывает ручонками шею моего отца и целует его в щеку. Вот он, наследник габсбургского престола, на руках у дедушки. Мой отец поднимает его над головой, а я впиваюсь глазами в стоящих за его спиной мужчин.

— Он ждет тебя внутри.

Тот, о ком мы говорим, четыре года назад привез в Париж Зиги, а годом ранее поклялся, что когда-нибудь приедет и заберет меня.

Мы входим во дворец, следуем длинными коридорами до зала, где расставлены во множестве столы с раскинутыми на них картами военных действий, и там, склонившись над одной такой картой, у стола перед камином — Адам Нейпперг.

Он в военной форме, и он красивее, чем я помню. Я застываю в дверях и жду.

— Мария! — Он вскакивает с кресла, но, завидев моего отца, почтительно кланяется: — Ваше величество, прошу прощения. Я не видел…

Отец благодушно отмахивается.

— Должен тебе сказать, что ты первый, о ком спросила моя дочь, — улыбается он.

Адам глядит на меня, и в его лице я читаю всю нежность, какой некогда были полны наши отношения. Он подходит и внимательно смотрит на Франца.

— Добро пожаловать в Рамбуйе! — приветствует он мальчика.

— Благодарю вас, месье.

Адам поворачивается ко мне.

— Весь в мать.

Франц тычет пальчиком в черную повязку на глазу у Адама и спрашивает:

— Больно?

— Да нет! Небольшая жертва во благо отечества, — говорит Адам.

— А мне такую можно?

Мой сын очарован. Отец смеется.

— Надеюсь, она тебе не понадобится. Когда граф был ранен, ему было очень больно. Отвести тебя в детскую?

— Нет! — кричит Франц.

Но я киваю.

— Отведи, пожалуйста. — Я наклоняюсь и целую сына на сон грядущий, а он прижимается к своему дедушке.

Когда они уходят, я поворачиваюсь к Адаму:

— Я ведь не сплю, правда?

— Не спишь, — смеется он, подходит и встает так близко, что я вдыхаю пьянящий запах его одеколона. Он протягивает руки и прижимает меня к груди. — Я пять лет ждал этой минуты, Мария. И никто — даже сам император Франции — не может мне это запретить.

Он страстно целует меня, и он прав. Его не останавливает никакой французский император. Не останавливаю его и я. Я закрываю глаза и думаю о картине Франсуа Буше, которая называется «Фонтан любви».

Адам запирает двери и гасит все свечи, а я ложусь на кушетку. Потом он приходит ко мне и дарит такую любовную близость, о какой я даже не мечтала все эти долгие пять лет. Шепотом я рассказываю Адаму обо всех своих страхах, обо всем, что я делала, и почему я теперь не та женщина, которую он когда-то знал. Тогда он заключает меня в объятия и напоминает, кто я есть и кем хочу быть. И что мы теперь станем жить вместе.

Когда часы в холле бьют полночь, мы поднимаемся. Я слежу, как он одевается. Удивительно, но я забыла, какой он поджарый, какая у него мощная, закаленная в боях мускулатура. Он помогает мне надеть мое длинное шелковое платье, целует в шею и обещает такие вещи, каких Наполеон, я уверена, никогда не обещал Жозефине. Потом он провожает меня в мои покои. Я приглашаю его войти, и стража воспринимает это как должное. До Наполеона — и до Франции, и до того, как Меттерних проявил свое истинное лицо двурушника, — был Адам. Он был моим избранником — и избранником моего отца.

В спальне мы во второй раз срываем друг с друга одежды, и, когда он прикасается ко мне, все последние пять лет моей жизни куда-то уплывают и тают, как туман. Я кладу голову ему на грудь и слушаю успокаивающий ритм его дыхания. Сердце у него бьется часто.

— Сильное сердце! — говорю я.

— Прослужит еще лет тридцать как минимум. Готова к этому?

Я перекатываюсь наверх и прижимаюсь к нему.

— А ты меня испытай!

Не помню, когда и как мы уснули, но наутро меня будит дверной колокольчик. Адама нет, но я знаю, что от пришедшей мне помогать фрейлины не укрылся аромат его одеколона, пропитавший простыни.

— Ваше величество, ваш отец ожидает вас в парадном зале. Судя по всему, у него для вас есть новости.

Я быстро переодеваюсь в голубое платье, расшитое серебром, но меня опережает стук в дверь. Фрейлина объявляет отца.

— Его императорское величество, император Австрии.

Девушка удаляется, а я поднимаюсь от туалетного столика.

— Над дворцом Тюильри водружен флаг Бурбонов. Наполеон отрекся от престола.

Первая моя мысль — о сыне, который больше никогда не будет Римским королем, и о Бонапартах, чьи звезды наконец закатились.

— Что это значит?

— Царь Александр направился в Фонтенбло с проектом договора. Если Наполеон его подпишет, то останется императором.

Я ахаю, но отец улыбается.

— Императором острова Эльба, — добавляет он. — Он вернется в Италию, где ему и место.

Я подхожу к окну, выходящему на озеро, и с удивлением обнаруживаю, что Адам с моим сыном увлеченно кормят уток.

— И в такой момент, — тихо говорит отец, — ты ни разу не спросила, что же будет с тобой.

Я поднимаю на него глаза. Его когда-то русые волосы стали совсем седыми, а через лоб пролегли глубокие морщины.

— Франц больше не будет орудием реализации отцовских амбиций. Вот что главное!

Отец вздыхает, и в его голосе, когда он мне отвечает, слышится вся душевная боль последних пяти лет.

— Я позаботился о том, чтобы ты сохранила императорский титул. Ты до конца дней останешься императрицей Марией-Луизой.

— Марией-Люцией, — поправляю я, и он кивает.

— Кроме того, тебя сделают герцогиней Пармской.

Мне надо удостовериться, что я правильно его поняла.

— В Австрию я не вернусь?

— В Австрии ты можешь оставаться столько, сколько захочешь, — успокаивает он. — И когда-нибудь, mein liebling[12], ты станешь во главе государства.

До меня доносится смех сына, я выглядываю в окно и вижу, как он гоняет уток. Самое невинное зрелище на свете: ребенок играет в саду, а в его волосах — апрельское солнце. Но ему не вечно оставаться ребенком. Что достанется ему в наследство? Как ему занять предназначенное ему место в мире?

— А если Наполеон не подпишет? Он ведь заявил брату, что скорее увидит сына с перерезанным горлом, чем в руках врагов.

— Подпишет! — говорит отец с презрением. — Бонапарты больше не будут докучать Европе.

Вилла Лозер

Я сижу в салоне виллы Лозер. Все так невероятно, что я прошу Поля объяснить еще раз.

Он подается вперед, затем обхватывает голову руками.

— Два раза уж говорил!

— А я хочу услышать еще раз!

Я плотнее запахиваю подаренный де Канувилем шелковый халат и передергиваю плечами.

— Он подписал договор в Фонтенбло, — повторяет Поль. — Я там присутствовал. Я точно знаю, что он его подписал.

— И в Париже полно казаков?

— Да.

Значит, впервые со времен Столетней войны в Париж вошла иностранная армия. Я закрываю глаза и слышу, как вздыхает Поль.

— И знаете, когда нам следовало уехать из Франции? — тихо спрашивает он.

Господи, только не это.

— Два года назад!

Я открываю глаза.

— Но тогда шла война!

— В Европе. Но не на Гаити.

Он встает, и меня охватывает паника.

— Ты куда?

— Готовиться к прибытию вашего брата. И вам советую, если только не хотите встретить его в халате.

— Не смей так со мной разговаривать! — кричу я. — Я княгиня Боргезе. И ты меня любишь. — Но он уже ушел. — Ты всем обязан Бонапартам! — кричу я ему вслед. Да если бы не я, лежать бы тебе сейчас в безымянной могиле вместе с родителями!

Я иду к шифоньеру и размышляю. Может, и впрямь встретить его в халате? Какое это теперь имеет значение? Бонапарты пали — все, как предсказывали наши злейшие враги. Кто теперь увидит, одета я в батистовое платье или в шелковый халат? Он император острова Эльба! Говорят, на улицах европейских столиц ликование, а не далее как сегодня какой-то неблагодарный изменник подложил мне на крыльцо британскую газету. И она была открыта на странице с карикатурой на моего брата верхом на муле с подписью в стихах:

«В моем падении — другим урок:

За тенью гнаться — это бег не впрок.

Забег окончен, я не победил.

Откуда начал — то и получил.

Моя империя уж больше не моя,

И добровольно трон оставлю я».

Надо было ему карать французских вольнодумцев строже. Вот Робеспьер — тот ни за что бы не допустил такой свободы печати. Наверное, мало было выслать таких, как мадам де Сталь[13], и запретить Тацита.

Я достаю свое самое простенькое муслиновое платье и скромную нитку жемчуга. Одевшись, оглядываю себя в зеркале, но не узнаю ту женщину, в которую превратилась. Маленькая, тощая, с обкусанными до мяса ногтями. Давно ли у меня эта привычка? Кажется, с момента смерти де Канувиля.

Я достаю белую шаль и набрасываю себе на плечи. Вот если бы Наполеон вместо России двинулся на Египет! В Египте из меня вышла бы великолепная царица. Я беру ридикюль. Как мы до этого дошли?

Снаружи доносится шум подъехавшего экипажа. Потом слышится легкая суета, солдаты что-то кричат по-немецки. Я щиплю щеки, чтобы хоть чуточку порозовели, но сгибаюсь пополам от приступа боли.

Это не последняя наша встреча! Я ни за что не соглашусь бросить брата на каком-то острове в Тирренском море. Но когда я спускаюсь по лестнице, от моей решимости не остается и следа. Он одет в грязный солдатский мундир зеленого цвета с вылинявшими эполетами и голубые штаны. Нечесаные волосы, небритая борода…

— Паолетта! — шепчет он.

Рядом с ним Поль. За ними толпятся все придворные, приехавшие со мной на виллу Лозер.

Я медленно схожу с последних ступенек, и, когда он тянется меня обнять, максимум, на что я способна, это удержаться на ногах. Мы плачем, обнявшись. До чего же жалкими сделались Бонапарты! От него разит нюхательным табаком, я же, надо полагать, насквозь пропахла вином. Если бы нас сейчас могли видеть ангелы, они бы разрыдались.

— Позволь мне поехать с тобой! — умоляю я.

— Ты вернешься в Италию, — бесстрашно возражает он, — и заберешь с собой маму.

— Да что меня ждет в Италии?

Слезы так и катятся по щекам.

— Камилло.

— Он в Нейи, ищет фамильные картины и драгоценности Боргезе.

— И найдет?

У него вопросительно поднимаются брови. Я сквозь слезы улыбаюсь.

— А ты как думаешь?

Мы смотрим друг на друга, две жалкие фигуры, и в нашем убожестве есть даже нечто комическое. Больше десяти лет мы были правителями мира. Ни одна семья не возносилась на такую высоту, как Бонапарты. А потом была Россия… Морозная, огромная, бессмысленная Россия.

— Что я стану без тебя делать? — спрашиваю я и рыдаю с новой силой.

— Писать. Играть на сцене.

— Тогда я приеду на Эльбу и привезу с собой маму через полгода. Когда все уляжется, — решаю я.

Он в сомнении. Его ссылка — реальность, и она продлится не неделю, не пару месяцев, а всю оставшуюся жизнь.

— Через полгода так через полгода, — соглашается он, и я крепче прижимаюсь к нему.

Господи, что же мы будем без него делать?

— Поешь! — предлагаю я, но он озирается по сторонам.

Вестибюль полон солдат. Вокруг виллы повсюду солдатня.

— Нет, — печально говорит он. — От Парижа до Фрежюса восемь дней пути, и корабль уже ждет.

Он пытается шутить, но это невыносимо.

— Я приеду в порт.

— Вот уж этого не надо! Полина, там беспорядки. Тот же Марсель.

Когда на Корсику пришла революция, наш маленький островок всего двадцать лет как находился под властью Франции и не пожелал участвовать в казни французского короля. Корсиканские лидеры объявили об отделении острова, нашу же семью обвинили в недостаточной любви к Корсике: для них мы были чересчур французами. И тогда мы бежали в Марсель, где нас ждали новые страсти. Целый год мы наблюдали гильотину в работе, и никто не был застрахован от гнева толпы. Вот что случается, когда правительство оказывается несостоятельным, говорил Наполеон. Теперь несостоятельным оказалось его собственное правительство.