Зия Самади - Избранное. Том 1

— Что думаешь, Моллахун, ну-ка, говори! — повернулся он к Моллахуну. В его голосе можно было услышать просьбу о помощи.

— Что могу я сказать, Ходжа-ака? — Моллахун поднял голову, помолчал. — Вы наш вожак. Куда поведете, туда и пойдем…

— Бог даст хороший конец… Собирайтесь. Отправимся в Кашгар, посоветуемся… — сказал Ходжанияз, сам еще не придя к выводу, правильно ли это решение.

По приказу Ходжанияза последними покидали Кучар бойцы Замана. Народ провожал их за ворота города. Кучарцы совали бойцам узелки с хлебом и фруктами, напутствовали добрыми словами, плакали. Седобородые старцы не удерживались от упреков:

— Когда пришли вы к нам, души наши достигли рая… Что же теперь вы уходите, оставляя нас в руках врагов?

Слова эти ранили душу Замана, болью отзывались в сердце. «Сам не понимаю, куда мы бежим. Бежим от своего народа… Кому поверил Ходжа-ака? Ведь посоветоваться можно было и в Кучаре… Зачем ехать для этого в Кашгар?..»

Заман ехал среди бойцов, не замечая сказочной красоты цветущих фруктовых садов, их чистого белого наряда, он ехал, погруженный в тяжелые думы о прошлом, о настоящем, пытаясь проникнуть за черную завесу тайны будущих лет…

— Что-то не по душе мне этот поход! — прервал его мысли Рози.

— Думаешь, мне он по душе?

— А может, повернем коней обратно и сами начнем газават, мой ходжа?

— Нет, нельзя…

— Значит, как говорят в народе, конь рысит впереди, за ним трусит овца, за овцой ползет змея: Шэн Шицай ползет за Ма Чжунином, а тот — за Ходжаниязом. А что будем делать мы, мой ходжа?

Заман горько рассмеялся. Рози просто, но точно истолковал положение. Те, кто пристально наблюдал за событиями со стороны, вскоре поняли, что борьба закончится победой Шэн Шицая, и потому поспешили встать на его сторону — помочь расчистить от препятствий путь к победе. И кто знает, может, уже определились судьбы Ходжанияза, Сабита-дамоллы, Ма Чжунина и даже выкопаны их могилы, кто знает. Эти тайны откроет только время…

— Я вспомнил слова, которые как-то сказал Пазыл-ака!

— Повторите их, — Рози приблизил своего коня.

— Он сказал, что социальный облик Восточного Туркестана изменят не твердолобые ходжи и муллы, находящиеся в плену предрассудков, не ученые афанди с их узким национализмом, не одинокие руководители, появляющиеся извне, — не на них нужно возлагать надежды. Историю, общество может изменить только сам народ и те люди, которые сумеют организовать его на борьбу и повести по правильному пути…

— Гм… — Рози не уяснил сразу полностью смысл этих слов, но, произнесенные искренне и горячо, они запали в его душу.

— К сожалению, — продолжал совсем тихо Заман, окидывая взором необозримые просторы Таримской долины, — к несчастью моему и моего народа, у нас пока не вырос такой руководитель… Когда он появится? Наверное, это тайна годов…

1

Солнце только-только поднялось над горизонтом, а городские улицы уже наполнились людьми. В море голов по обеим сторонам главных магистралей через каждые сто шагов выделялись своей неподвижностью украшенные полумесяцем со звездой малихаи — особого покроя шляпы с загнутыми кверху и разрезанными по бокам полями. Это стояли, очевидно для порядка, вооруженные солдаты — уйгурские парни; ладно сидела на них военная форма — бешметы и штаны из местной ткани, чекменя, и кожаные сапоги.

С пештаков — порталов — главных мечетей-медресе, Хейтка, Ханлик и других гремели барабаны и литавры, напоминая о днях больших праздников. Под их звуки кружился в торжественном шествии нескончаемый людской водоворот с бело-зелеными, красными флагами и плакатами: «Да здравствует Восточнотуркестанская республика!», «Изгоним злейших врагов нашей родины!», «Да здравствует Гази-ходжа!»

Народ из Когана, Тугменбеши, Самана, Пахтака и других пригородных селений Кашгара вливался в цитадель через Решетчатые ворота на востоке, Песчаные — на юге, Новые — на западе и Ярбагские ворота на севере и впадал в городскую толпу, как реки в море.

— У-у… Можно ли верить глазам своим? Кто бы знал, что в Кашгаре столько народу! — растерянно ахал Турди.

— А что вы, приятель, когда-нибудь хотели знать, кроме своего золота-серебра? — усмехнулся Юнус-байвачча.

Турди огрызнулся:

— Да и вы, байвачча, мало что знаете, кроме как путаться с красотками! — И сам засмеялся своей шутке.

Вслед за ним рассмеялись окружающие. Уязвленный Юнус собрался ужалить в ответ Турди, но из толпы кто-то окликнул их:

— Эй вы, купцы! Спускайтесь сюда, если не прикованы к своей повозке!

— Сам сюда иди, чудак господин! — крикнул Турди.

Плотный, коренастый человек, держа под руку товарища, протолкался к коляске. После взаимных приветствий Турди предложил:

— Забирайтесь сюда — с коляски хорошо видно.

— Спасибо, Турди-ака! Но что интересного — торчать колом на одном месте? Идемте в толпу! Или вам трудно таскать свое брюхо? — улыбнулся коренастый.

— Попали в точку. Наш приятель из тех, что и в сортир верхом на лошади ездят, — вставил Юнус. Все расхохотались, и Турди тоже. — А кто они? — спросил Юнус, когда все замолчали.

— Это поэт Шапи, — ответил Турди. — Берегитесь, байвачча, как бы не попасть вам в его стихи!

Юнус слышал кое-что об этом человеке. Шапи было под сорок, он слыл одним из тех новых кашгарских интеллигентов, которых но одежде европейского покроя прозвали «короткополыми господами». Его считали первым из поэтов, чьи сердца посвящены родине.

— Мне говорили о вас, — сказал Юнус, внимательно разглядывая Шапи.

— А этот вот, что прижмуривает глаз, как голубенок, — Аджри, — Турди показал на юношу лет восемнадцати, маленького, щупленького, с раскосыми глазами. — Он тоже не из прилизанных сладкозвучных поэтов.

— Изучает усердно арабский и персидский языки и литературу, — добавил Шапи, словно гордясь спутником.

Один из солдат, наблюдавших за порядком, преградил коляске путь и сказал, что дальше ехать не разрешается.

— Идемте, Турди-ака. Мы вас поведем! — пригласил Шапи.

Вчетвером, взяв друг друга за руки, чтобы не потеряться, они двинулись вперед. Толстякам вроде Турди, конечно, было трудно протискиваться в толпе.

— Вы, наверное, целый год не переступали порога бани. Вот и попаритесь бесплатно, — не переставал дурачиться Юнус.

— Я и вправду вымотался, — взмолился Турди.

— Потерпите, Турди-ака, Хейтка совсем близко, — начал уговаривать Шапи.

— Неужели все эти люди собрались сами по себе? — спросил Юнус.

— Готовились-то давно. А кроме того, разве кашгарцы не падки на новости и перемены? В таких случаях кто усидит дома? Не слышите, у всех на устах «Гази-ходжа»?

— Но скажите, братец, что же хорошего принесет жалкому народу желанный «Гази-ходжа», который у всех на языке? — Юнус внимательно посмотрел на Шапи.

— Народ не жалок. Жалок тот, кто не умеет верно оценить его мощь, — отозвался Шапи.

— Люди как овцы, — настаивал Юнус. — Был бы хороший пастух…

— Нет! — перебил его Шапи. — Вы повторяете старые предрассудки, дорогой! Народу нужно просвещение, про-све-ще-ние! Вот тогда он не будет ничьей овцой.

— Народ не виновен в том, что на него обрушены все беды и несчастья, что его судьбами торгуют сидящие на его шее! — вступил в спор Аджри.

— Вдвоем вы, похоже, готовы меня съесть. Придет еще время поспорить с вами поодиночке, — попытался отшутиться Юнус, а Турди ухмыльнулся: «Предупреждал же, что язык поэтов — шило. Вот и колется…»

С большим трудом протолкались они до площади Хейтка. Здесь людская масса, казалось, не имела ни конца ни края. По шариату женщинам запрещено участвовать вместе с мужчинами в каких бы то ни было сборищах, однако на площади среди темных мужских шапок бросались в глаза и пестро-зеленые женские паранджи. Музыканты загремели сильнее в барабаны и литавры, соперничая между собой, в лад им застучали бубны, призывая певцов и танцоров. На крышах строений, лавок, столовых становилось все больше и больше женщин и детворы. Ребятишки, как галки, облепили все деревья вокруг. На площадь стало уже невозможно втиснуться. Однако людской поток, вливавшийся через четверо больших ворот, не прерывался…

Один из трех военачальников с крыши перед куполом мечети помахал флагом с изображением звезды и полумесяца. Это был сигнал. По нему воинские подразделения четким строем двинулись к Ярбагским воротам, разрезая надвое людское море. Грянула военная песня-марш, широко распространенная тогда в народе:

Мы славное воинство,

Знамя — знак достоинства.

За тебя, Уйгурстан мой,

Мы пойдем на смертный бой,

Цвети, цвети, край родной.

Славься, доблестный герой.

Песню подхватили люди, строем двинувшиеся за солдатами, — многие тысячи голосов…

2

Главный назир Сабит-дамолла вместе с другими вождями выехал навстречу Ходжаниязу. На северной Кашгарской дороге, ведущей в Урумчи, воздвигли сразу же за Ярбагским мостом шатер. Вокруг расставили охранников, а большой отряд наблюдал за порядком и спокойствием среди горожан, растянувшихся в две бесконечные шеренги от площади Хейтка до шатра.

Весна рано приходит на юг Восточного Туркестана. С начала марта установилась ровная погода, однако обычный для этого времени холодный ветер с гор Калпун начал пронизывать тех, кто был легко одет. К тому же в суматошной утренней горячке многие не успели позавтракать, и вот под воздействием голода и холода то тут, то там началась воркотня.

— Ехать так пусть едет этот самый Гази-ходжа! Ох, Хейтахун, ветер мне всю душу выдул, — пожаловался соседу пожилой человек.

— Если б даже с неба ему появиться — и то уже пора бы, — откликнулся кто-то.

— Наши великие выгнали нас на рассвете, как стадо коров! — Тот, кого назвали Хейтахуном, спрятал продрогшие руки на груди, под одеждой.

— Меня-то, дурака, кто звал? — Сказавший натянул на уши шапку с белым мехом, сплюнул с досады на-свай. — Чем идти встречать безумца, продавал бы на базаре свою самсу![25]

— А я только золу из очага выгреб и манты на каскан[26] разложил — Муса-фанатик торчит над головой, как цирюльник. Если бы не его плеть, ни к чему мне такой переполох, одинокий я, — сокрушался продавец мант, засунув руки в рукава замасленного чапана.

— У меня так и осталась недотканной половина холста. Если к полудню не закончу и не сдам хозяину, он не заплатит мне, — плакался продрогший ткач-наемник.

— Ну что вы скулите! — возмутился толстый торговец в бобровой шапке. — За час я зарабатываю столько, сколько вам всем не видать и за месяц. И вот… — Он вынул из кармана серебряные часы на цепочке, взглянул на них. — Уже четыре часа торчу здесь, а лавка закрыта. Зато, говорят, Гази-ходжа везет добро на сорока мулах, половину поделит между такими, как вы.

— Опять же мы ни с чем останемся, бай. Разве золото-серебро проскочит мимо вас? — усмехнулся старик, у которого зуб на зуб не попадал от холода.

— Война пошла на пользу баям!

— Баи-ростовщики и господа цены все повышают, бедняков совсем придавить хотят.

— Вот прибудет Гази-ходжа… Эх, если бы он их проучил…

— Да, говорят, Гази-ходжа справедлив.

— В свое время увидим, — вступил в разговор молодой парень. — А от таких вот, — он показал пальцем на толстощекого торговца, — народ никакого добра не жди.

— И ты здесь, дебошир? — злобно глянул торговец. — Не удался ни солдатом у Томура-сычжана, ни посыльным у Шамансура, ни нукером у Юсупа-курбаши, так решил стать адвокатом голодранцев? — Торговец расхохотался, однако никто не поддержал его, все смотрели отчужденно.

— Верно, братец-баи. С каждым из красавчиков сыграл я разок. А теперь думаю пощупать таких, как вы, перекупщиков.

Торговец, названный перекупщиком, побледнел, потому что во время войны действительно скупал по дешевке награбленное у населения добро, которое перепродавал потом втридорога. Чуткий к слухам, он одним из первых узнал, что Ходжанияз выслал в Кашгар с надежной охраной ценности на сорока мулах, и надеялся «сторговать» хота бы одного мула.

— Ходжанияз не грабитель, — продолжал молодой парень. — Добро на сорока мулах, о котором говорили, принадлежит правительству, и вам оно не по зубам. Собирайте на продажу подковы дохлых ослов — это доходнее.

— Вон! Вон! Знамя на повороте! — крикнул кто-то, и смех оборвался, все повернулись к северу.