— А что будете делать из теста, мастер? — спросил Заман. Ему хотелось обратить внимание хозяина на замершего в томительном ожидании мальчика.

— Артушскую лапшу, — сразу ответил мастер. — И самсу испечем. Скажу прямо, спасибо Динкашу, что привел таких милых гостей. — Уста подмигнул подмастерью правым глазом, и тот исчез.

— Зачем отослал ребенка?

— Не в службу, Динкаш, побудь за хозяина с гостями. — Мастер разостлал скатерть, разложил на ней теплые лепешки, фрукты, поставил снятый с огня чайник с заваренным чаем. — А я слоеные лепешки замешу. — Надев фартук, он вышел наружу.

— Наделали хлопот, Турап-ака, — смущенно сказал Заман.

— Что сделано, то сделано. Еще бы мусалляса и… — Рози причмокнул так громко, словно камень шлепнулся в колодец.

— Наш холостяк не просыхает от мусалляса. Придержи вздохи, Рози, пусть самса поспеет.

— Турап-ака, где мусалляс, там и равап бывает ведь?

— И он бывает, Заманджан. По-моему, в этой лавке равапу обучены, — ответил Турап, пробудив в душе Замана предвкушение радости. И, пока пили чай, он поведал историю Тохти.

Мастер был родом из Яркенда. С малых лет увлекся игрой на бубне и, играя на пирушках, постепенно стал признанным музыкантом. Когда над верхней губой юноши обозначилась темная полоска усов, он влюбился в дочь своего учителя, они объяснились и заручились взаимным согласием. Однажды учитель, склонный к азартным играм, спустил все, что у него было, и сгоряча продал дочь старому баю. Беззащитный и бесприютный Тохти не вынес горя, отряхнул, как говорится, прах родных мест со своих ног и приехал в Кашгар. Здесь он сменил профессию и стал самсипезом.

— Так сложилась судьба этого сорокалетнего парня — он дал зарок не жениться. Заработанным делится с друзьями. Его лавка — прибежище для таких, как мы, — закончил повествование Турап.

— Он и сейчас на бубне играет? — спросил Заман.

— Бубен вон на стене висит. С той поры Тохти ни разу не брал его в руки. Но внимательно слушает, когда играют другие.

— Выходит, еще не угасла обида на учителя?

— Выходит, Заманджан. О бубне при нем упоминать не будем. Он не может оставаться там, где говорят об этом. — Турап опасливо посмотрел на дверь.

В это время мастер, поторапливая ученика, раскатывавшего скалкой круглые сочни, сбрызнул соленой водой раскалившийся тонур.

— Ух, как самсой запахло! — втянул в себя воздух Рози.

— Твой нюх, Рози-ака, получше собачьего.

— Еще бы. Даже находясь здесь, могу распознать вонь кульджинского Юнуса-байваччи, — похвастался Рози, а Турап удивленно поднял брови, будто вспомнил что-то.

— Юнуса-байваччи, ты сказал?

— Да. Наши спины сгорбились под тяжестью грузов этого скряги, — уже не шутя ответил Рози.

— Ваш Юнус сейчас в Кашгаре…

— Что? — в один голос вскрикнули Заман и Рози.

— Вы испугались?

— Не испугались. Вы точно знаете, Турап-ака, что Юнус в Кашгаре?

— Своими глазами я не видел. Слышал от одного человека.

— От кого, Турап-ака, от кого?

— От Турди-байваччи.

— И он здесь?

— Турди известный кашгарский бай. Мне ли его не знать? А вы знакомы?

— Знакомы, Турап-ака, хорошо знакомы. — И Заман рассказал о том, как познакомился с Турди еще в Шанхае.

— Паршивца Турди я вожу по ночам. В последние два месяца он взял в обычай ездить больше ночью, чем днем. Заедет в какую-нибудь узенькую улочку и исчезнет, а я стой и жди.

— По части распутства они с Юнусом одной породы, — презрительно заметил Рози.

— Забредет на улицу продажных красоток — ничего от меня не скрывает. А в последнее время стало по-другому. Недавно велел привезти придурковатого Масака, увел его в какой-то тупичок. А Масак из тех, которым нипочем человека убить, а потом газели распевать.

— По-другому, говорите, стало, Турап-ака? — Заман заподозрил неладное. «Для чего приехал в Кашгар Юнус? Торговать? Нет. Он скрывается, не для того перенес дорожные мучения. Путешествует? Развлекается? Тоже нет. Такой осторожный, как Юнус, в смутное время ни за что не отправится в путь. Посланец? Стой, стой… Когда мы с Сопахуном уезжали распределять обмундирование солдатам, какие-то двое, я слышал, побывали у Ходжанияза. Не эти ли стервятники? Но хаджи сказал бы… Какой смысл прятать послов?»

— Что? Все слова, похоже, проглотили? — прервал Рози размышления Замана.

Заман не ответил. Он собрался поподробнее расспросить Турапа о Юнусе, но в это время вошел Тохти-уста, держа в руках полное блюдо только что испеченных, горячих пирожков.

— Спешил я, наверное, не получились. Прошу, дорогие гости, пожалуйста, — пригласил уста. Он подкрутил усы и примостился с краю скатерти.

Подмастерье, знавший, чем сдобрить угощение, приподнял в углу шкуру, прикрывавшую отверстие в полу, извлек глиняный кувшин высотой с ребенка и поставил перед мастером. Затем достал из ниши в стене четыре глиняные чаши, расставил их на скатерти и тихонько вышел.

Наблюдая за ловкими движениями худенького паренька, Заман вдруг вспомнил своих младших — брата Азиза и сестренку Азизу, — сердце у него дрогнуло, он глубоко вздохнул.

— Первым делом пропустим по одной, — предложил мастер и разлил по чашам вино. Всегда унылое лицо его вдруг засияло улыбкой. «Похоже, он создан для дружбы», — подумал Заман. — А теперь очередь за самсой, — пригласил мастер, когда гости выпили.

Пирожки оказались отменного вкуса, Заман в жизни не ел таких: и посолены в меру, и черным перцем хорошо приправлены, и сало курдючное в фарш добавлено… Все ели с удовольствием.

Тохти-уста опять наполнил чаши. Вино, изготовленное из особого сорта зеленых груш, быстро проявило свою силу: лицо и уши Замана раскраснелись, начало разогреваться тело. Однако перед глазами, терзая сердце, продолжала стоять угрюмая фигура Юнуса. «Что нужно в Кашгаре шэншицаевскому прихлебателю?» Рози, сидевший рядом, заметил, как померкло лицо друга. «Чем расстроен Заман? Не Юнус ли причиняет ему боль?» — пробормотал он, чувствуя, что и сам сегодня не сможет отдаться веселью.

— Пусть эта горбатая конура станет для вас просторной гостиной! Больше веселья, дорогие гости! — призвал Тохти, разливая в цветастые чаши крепкий чай, принесенный подмастерьем.

— Спасибо за угощение, Тохтахун, мы признательны вам больше, чем если бы вы даже верблюда закололи, — поблагодарил Заман.

— А мне, когда ел самсу, вспомнилось детство в Кашгаре, вся душа перевернулась, и плакать захотелось.

— Э-э, Рози, не верится что твои глаза способны пролить слезу, — возразил Турап.

Все улыбнулись.

— Этот шайтан, — Тохти щелкнул по кувшину, — попав внутрь, чего только не заставит делать. Потому особо принуждать не буду, пусть каждый пьет по душе.

— Вина уже достаточно, — сказал Заман.

— Я не сражаюсь, как вы, с винтовкой в руках, но готов быть с вами, — заявил изрядно раскрасневшийся Тохти. — Хотя по правде сказать, будь у меня винтовка, не знаю, в кого стрелял бы…

Заман спросил:

— Как же так, Тохтахун-уста? Враг, в которого надо стрелять, известен, не так ли?

— Если бы я взял винтовку, то в первую очередь перестрелял бы своих «кафиров», которые среди нас…

— Что-что? — скрытый смысл слов Тохти заинтриговал Замана.

— Эта башка, — Тохти постучал по своей голове, — хотя и задыхается в провонявшей копотью и закваской лавчонке, она все-таки знает, мой господин, что происходит вокруг. — Он принял еще одну чарку вина и продолжал: — Не в обиду будь сказано, но дастархан перед вами я разостлал не потому, что вы служите Гази-ход-же, а потому, что уважаю вас как людей.

— А что значат слова о своих «кафирах»?

— Грабители чиновники… муллы… оболванивающие таких сирот, как мы, призывами открыть… путь исламу… Не пугайся, Динкаш! Чего скрывать? — У Тохти, видимо, горело на сердце, он расстегнул рубаху, обнажил мохнатую, напоминающую шкуру барашка грудь, похлопал по ней.

— Верно, — произнес Заман, заражаясь настроением хозяина, — нельзя сказать, что среди нас нет злонамеренных людей.

— Вот уже три года стервятники, что не могут добыть и жабу, морочат горожан, устроили кашу в наших головах! — Тохти придвинулся к Заману. — Важные, надутые, шагают, выпятив брюхо!.. Всякие Оразбеки, Юсупы-курбаши, Османы, Джанибеки — что они принесли нам, кроме грабежей? Эти басмачи, бежав от своего народа, искали у нас убежища, а теперь они наши освободители! — Тохти рассмеялся так, что не удержался от улыбки и подмастерье.

— Они не упустят случая снять саван даже с мертвого…

— Слова твои — как сахар с уст, Динкаш! — обрадовался поддержке Тохти. — Вот и говорю, что если возьму в руки винтовку, так их прежде всего раскатаю! — Он облизал пересохшие губы, и подмастерье сейчас же налил ему чаю.

«Тохти прав. Говорят же, что народ видит зорко, слышит тонко. Только от бестолковости и глупости можно утверждать, что ничего не видит и не ведает Тохтахун-уста, живущий в норе, куда не попадают лучи солнца, день-деньской задыхающийся в темной клетке, как и тысячи других бедных мастеров. Да, да, от глупости…» Заман снова прислушался к Тохти.

— Ты, Динкаш, говоришь: «Поберегись». Не буду беречься! Если чиновничьей тени боишься — прочь из лавки! — Глаза Тохти налились кровью от вина и ярости. — Так о чем я говорил? Да! Я грыз бы зубами этих басмачей!.. Теперь эта, как ее называют? А, республика! Что она сделала для нас? Как прибитая гвоздями обуза: парней в солдаты дай, налоги дай. Люди обозлены… Всякие происшествия, ссоры не прекращаются! — Тохти жадно допил остывший чай, пригладил усы. — А Гази-ходжа, как вы его зовете, звучит громко, да мало толку, разве не так?..

— Эй, ты из рамок не выходи! — протянул руку Турап.

Заман остановил его:

— Ничего, говорите, Тохти-ака, вреда в этом нет.

— Знай, Динкаш, это не те слова, которые придумывают, шлепнув себя по заднице. Не мои слова. Это сердечная скорбь всех униженных нашего времени.

Турапа покоробило грубое выражение, он спросил:

— Если тебе Исламская республика не по нраву, какой же ты власти хочешь?

— Какая нужна власть — спроси у своей совести, у большинства народа спроси — скажет, Динкаш!

«У народа спроси — скажет, — повторил его слова Заман. — То же самое говорил и Пазыл-ака! Потому-то мы и называем мудрые выражения народными — их творит народ-созидатель».

— Что толку от черни, скажи мне! — возражал между тем Турап. — Куда ее поведут, туда идет и знать ничего не знает! Бараны!

Тохти раздраженно замахал руками:

— Вот-вот! Потому и дожили до такого, что были баранами… А теперь нужно найти способ не быть баранами, понял, Динкаш?

— У нашего соседа — в Советском Союзе, — вмешался Заман, — трудовой люд объединился, сбросил царя и народ сам управляет государством. И все свободны, равны, живут в достатке.

— А мы почему так не можем? Или мы у бога пасынки? — Турап не понял Замана.

— Нет, Турап-ака, все мы одинаковые люди. И если бы свободу распределял аллах, то прежде всего предоставил бы ее богобоязненным уйгурам. Но свободу на блюде не преподносят. Мы достигнем ее, если пойдем по пути, проложенному советским народом.

— Вот-вот! Слова Заманджана вонзаются в сердце, как гвозди. Если будем смирными, как бараны, то станем добычей первого встречного. Мы нищенствуем…

Тохти не договорил — раздался стук в дверь. Мастер вышел, о чем-то переговорил с пришельцем и вернулся обратно.

— Кто? — с беспокойством спросил Турап.

— От хозяина лавки, по поводу платы за аренду, — зло ответил уста. — Ростовщик проклятый! Душу готов вытянуть!

— Придет время, Тохти-уста, и исчезнут ростовщики вместе с властителями, что их поддерживают, обязательно! — Заман встал. — Наш угнетенный народ поднимется со своими требованиями…

Мастер поднялся прямо перед Заманом:

— А где тот, кто крикнет: «Вперед!» — и поведет наш народ? Предводитель где, предводитель?

— Предводитель не падает с небес, он рождается на родной земле, по которой ходим мы с вами!

Заман и Рози распрощались с хозяином, пообещав навестить его еще раз…


Они возвращались молча.

«В словах Тохтахуна заключена истина, — размышлял Заман. — У людей низших сословий день ото дня нарастает недовольство правительством. А почему? Правительство — национальное, руководители — национальные, армия — национальная, все дела ведутся на национальном языке… Все построено на национальной основе, а народ недоволен. Затянувшаяся война, ухудшение жизненных условий вызывают раздражение уставшего народа. Но главная причина не здесь — она в баях, духовной знати, притеснителях, вельможах ханской кости, чиновниках… Вот где источник народной ненависти!»