«Не бойся, тетя, это Гани-ака», — хотелось сказать Чолпан, но она не осмелилась.

— Не тревожьтесь, тетушка, я свой. Мне нужно поговорить с дядей Якупом.

— Его нет дома, приходите завтра утром, — сказала женщина.

— До утра я не могу в городе задерживаться.

— Почему? — Чолпан сама не заметила, как у нее вырвался этот вопрос. Ей было необходимо поговорить с джигитом, пожаловаться ему, найти у него поддержку. Неужели он уйдет, не встретившись с ней, не узнав, как ее дела?

— Я хотел узнать, что с Нусрат-халпатом и помочь ему, если это окажется в моих силах, — сказал Гани. Он понимал, что его слушает и Чолпан.

Услышав его, девушка пришла в себя и негромко сказала тете: «Надо бы в дом пригласить, неудобно». Тетя так и сделала, впрочем, не очень довольным тоном — этот ночной приход ее встревожил.

Гани вошел в комнату и краешком глаза посмотрел на девушку. Сердце у него облилось кровью — такой измученный вид был у Чолпан. От горя и невзгод, выпавших на ее долю, девушка, казалось, потускнела и выцвела.

— Чолпан, гость, наверно, устал с дороги, приготовь чаю.

— Нет, спасибо, не надо беспокоиться, — торопливо ответил Гани.

— Муж ушел к Давуру-тунчи, посоветоваться с ним…

— К Давуру-тунчи? — переспросил Гани.

— Да, думает написать начальству письмо по-китайски, может, это облегчит участь Нусрата, уменьшит его вину.

— Вину? Какая может быть вина у такого человека, как Нусрат-халпат? Его же посадили ни за что!

В комнате установилась тяжелая тишина. Пришедший выразить сочувствие девушке джигит сидел, не находя слов, и от этого страшно мучился. Что за странности? Гани никогда не лез в карман за словом, но при виде Чолпан он делался сам не свой, язык отказывался ему подчиняться. Да и что было говорить? Нет у него сейчас возможности освободить Нусрата, который упрятан в тюрьме за семью запорами. Ведь и сам Гани может попасть в руки врагов, если не укроется понадежнее…

А Чолпан верила в то, что Гани защитит ее деда и ее саму, она верила в него как в непобедимого героя из сказки. И подавленное молчание его вызвало у девушки разочарование и боль. Гани почувствовал это и произнес:

— Мы сделаем все, чтобы вызволить Нусрат-халпата из тюрьмы!

— Да поможет вам аллах, сынок.

— Я буду вас проведывать, сестричка, — впервые обратился прямо к Чолпан Гани. Он много хотел сказать ей, но не смел…

Женским сердцем понявшая все невысказанное, Чолпан тепло поблагодарила батура, давая понять, что ей все стало ясно:

— Спасибо, Гани-ака, за все спасибо!..

Потом Гани обратился к хозяйке:

— Я как-то брал взаймы у Якупа-ака деньги — нужно было мне купить сапоги да что-то еще, и все не мог собраться вернуть. Вот возьмите, пожалуйста, — Гани обрадовался, что нашел способ помочь девушке, не задев ее самолюбия.

— Спасибо, сынок, — ответила хозяйка, пряча деньги под одеяло. Гани показалось — она догадывается, что этот долг он выдумал.

— Я пойду, а на днях еще загляну, — сказал он, вставая. Девушке очень хотелось, чтобы джигит побыл еще хоть немного, но она, конечно, не решилась показать это. А Гани с большим трудом заставил себя подняться.

— Если что-нибудь спешно понадобится, а меня близко не будет, найдите Рахимджана Сабири, — сказал Гани девушке, когда она вышла проводить его до ворот. — Якуп-ака должен знать его. Он поможет во всем. Прощайте…

Девушка осталась стоять у калитки и слушала, пока не стихли шаги джигита, а потом заплакала.

С нетерпением ожидавший возвращения друга Махаматджан выскочил ему навстречу, лишь только показалась его тень на дороге, и крикнул:

— Что ты семенишь, как китаец-разносчик! Шире шаг! Уже светает.

— Случайно Хромого не упустил?

— Вон он, за деревом, дрожит, как паршивый кот.

— Замерз, однако. Да чего же тощ этот подонок!; Хоть всю Кульджу сожрет, все равно в весе не прибавит. Это его мерзость его самого изнутри жрет.

— Чего вы на меня накинулись? Вам добро делаешь, а вы вместо благодарности… — захныкал Хашим.

— На, держи, можешь хоть сейчас пропить, — Гани бросил ему деньги. Тот, подхватив их на лету, быстро побежал от друзей, нелепо вздергивая на ходу хромую ногу.

— Ты, я вижу, веселый, — сказал Махаматджан, присматриваясь к Гани. — Неужели с Чолпан повидался?

— Виделся. Но только мало от свидания радости было… Сделаем так: ты сейчас поезжай в лощину Жиргилан и жди меня там, а я возьму коня у Абдуллы и тоже туда приеду.

— Может, вместе к Абдулле-ака сходим?

— Нет, не надо. Вот эти деньги отдай Омару, пусть он передаст моим… Ну, будь здоров. — Гани пошел в сторону квартала кузнецов.

Пройдя переулками, он быстро добрался до дома Абдуллы. Года три назад он не раз бывал здесь вместе с Давуром. Он не подозревал об измене своего бывшего товарища и потому шел спокойно. А Давур уже сидел в засаде вместе с китайскими чериками.

По своему обыкновению, не желая беспокоить хозяина дома в столь поздний час, Гани, не стучась в калитку, перемахнул через высокую стену и двинулся к конюшне, чтобы взять коня.

— Стой! — два черика словно из-под земли выросли перед ним, одновременно щелкнув затворами. Гани стремительно повернулся, но там уже трое наставили на него винтовки.

— Черт! — застонал Гани, поняв, что попался в ловушку. — Как глупо! Если бы конь…

— Теперь ты долго на коня не сядешь, Гани, — услышал он вдруг до боли знакомый голос и злорадный смех.

— Так это ты?! И я считал тебя своим другом? Ну что ж, поделом мне, дураку…

— Правильно, себя вини, — сказал Давур.

— Предатель, собака!..

Скрутив батуру руки, черики повели его со двора.

Глава девятая

Каждое утро Гани просыпался с рассветом, осторожно, на цыпочках, подходил к зарешеченному окну и подолгу смотрел на небо. Окошко было маленьким, сквозь толстую решетку виднелся лишь маленький кусочек неба. Но и он отзывался в сердце узника радостью, вселяя в него надежду и новые силы. Для Гани с его душою, похожей на могучую и беспокойную реку, с его постоянной потребностью степей, высоких гор и свежего, вольного ветра, заключение было особенно тяжело.

Он неотрывно смотрел на этот клочок неба, и особенно сильно билось его сердце, когда там, в вышине, проплывали птицы, его небесные сестры.

Как-то раз, увидев сквозь решетку быстрых голубей, острой болью напомнивших ему его детство, он кинулся к окну, подтянулся сильными руками на прутьях решетки, но гром кандалов на ногах разбудил его товарищей по камере. Однако птицы показывались редко — лишь мелькнет когда вдали быстрая ласточка и тут же исчезнет…

Рассвело. Караульные криками будили заключенных, те просыпались с кашлем и стонами, с грохотом отпирались двери камер. Но Гани не отрывался от окошка, как будто не мог насытиться видом неба. Сейчас он не обращал внимания на кандалы — а они весили немало — около пятнадцати жинов[26].

— Беркут! — вдруг вскрикнул он и приник к окошку, весь устремившись в небо, туда, где медленно плыл его крылатый брат. Разбуженные его криком узники зашевелились, один из них приподнял голову:

— Эй, батур! Уйди ты от окна, если увидят черики, худо будет.

— Я говорю вам — беркут! Беркут! Вот он парит в небе, — повторял Гани. Но один из узников, казах Кусен, оттянул его от окна — кто-нибудь из чериков мог и выстрелить…

Каждое утро, кое-как умывшись, арестанты начинали рассказывать друг другу свои сны, стараясь истолковать их значение. Самые религиозные сразу приступали к молитвам. После так называемого «завтрака» каждый занимался своим делом — кто чинил свою ветхую одежонку, кто выискивал вшей, кто убивал время за разговором. Шестеро узников сразу же душой потянулись к батуру — он много повидал и умел рассказывать об увиденном захватывающе. Обычно он бывал весел, его шутки и смех развеивали печаль арестантов, после его забавных рассказов их положение начинало казаться им не таким уж безвыходным.

Но последние три дня Гани не отходил от окна, был хмур, задумчив и молчалив. И все обитатели камеры вслед за ним помрачнели и стали неразговорчивы. Вот и сейчас, не выпив чаю, Гани снова подошел к окну и уставился в него.

Соседи по камере уважали и любили батура, поэтому не стали ему больше мешать и молча занялись своими однообразными делами.

«Эх, увидеть бы хоть еще разок этого беркута. Что за счастливая птица! Мне бы его волю хоть на один день! Первым делом я отомстил бы предателю, а потом…» Гнев охватил Гани, и он в бессильной тоске бросился на нары, тщетно пытаясь разорвать оковы.

— Гани, успокойся, — тихо сказал ему Кусен.

Гани посмотрел на Кусена невидящими глазами и ничего не ответил.

— Эх, дурак я, дурак, — тихо говорил он самому себе, — силу свою, молодость потратил на глупости… Самое дорогое, самое ценное на свете — это воля! Эх, мне бы быть таким свободным и вольным, как этот беркут!.. Ведь я же — человек, так неужели мне — человеку — не дано даже такой свободы, какая есть у птицы. Нет! Мы все должны быть свободными, должны быть!..

Он оставил попытки разорвать кандалы, затих. Свобода казалась ему отблеском солнца, отблеском, который унес на крыльях в поднебесье тот беркут… «Почему я раньше не понимал всего значения этого слова — свобода? Только теперь я по-настоящему осознал, что это такое. И мне открыли глаза они, мои тюремщики, мои палачи. Здесь я пробудился от сна. Выходит, нет худа без добра». И Гани показалось, что его руки вновь обретают былую силу, а сердце наполняется спокойствием и хладнокровием.

— Чай твой давно остыл, попей хоть немного, Гани, — тихо сказал Кусен. Этот казахский парень за дни заключения стал для батура братом.

— Что же, мне за тебя пить этот чай? — Голос Кусена дрогнул, и Гани мысленно выругал себя за то, что заставляет мучиться друга. Он подошел к Кусену, сел рядом и сказал, ласково погладив товарища по плечу:

— Да что торопиться, никуда этот чай не денется и хуже не станет, остыв, — хуже некуда. Такой чай и собака пить бы не стала, — он взял в руки чашку с бурого цвета жидкостью, от одного запаха которой тошнило. Но что делать? Желудок надо было чем-то наполнять — вот и приходилось глотать этот «чай». Лишь для того, чтобы успокоить друга, Гани сделал несколько глотков, а потом молча прошел на свои нары и лег.

То, что творилось с батуром, не могло не беспокоить Кусена. В последние дни Гани утратил свою природную веселость, на лицо его легли тени, его перестала освещать прежняя яркая улыбка. Он даже вроде стал меньше ростом — наверно, это казалось потому, что джигит сильно похудел. Кусен подошел к Гани, неподвижно глядевшему в потолок, прилег рядом и спросил тихо, чтобы другие не слышали:

— Что с тобой, Гани? — голос его был полон тревоги и озабоченности.

— Чеснок у тебя остался? — вдруг спросил Гани. Этот неожиданный вопрос еще больше смутил Кусена. Не отвечая, он уставился на друга.

— Каждую ночь натирай чесноком места, где кандалы скованы, — тихо проговорил Гани и тут же громко захрапел, притворяясь спящим.

Обрадованный Кусен понял товарища. Значит, все эти дни Гани упорно обдумывал план побега. Казахский парень разгадал характер уйгурского джигита: если тот что-то задумает, то уж ни за что не отступит, пока не выполнит. Ему можно было верить. В его словах не было ничего нелепого: чеснок способен разъедать железо. «Ну и молодец», — думал Кусен. Он тихонько пожал руку Гани, давая понять, что оценил его замысел.

Тюрьма, в которую упрятали Гани, была четвертой по «рангу» из восьми тюрем Урумчи. Прежде здесь был главный китайский храм. Но арестовывалось столько людей, что старых темниц уже не хватало, и власти, не слишком мучаясь религиозными вопросами, переделали его в узилище. Высокие стены острожного двора были сверху убиты толстыми рядами колючей проволоки, на башнях день и ночь дежурили часовые. Казалось, что из этой тюрьмы и мышь не ускользнет незамеченной, не то что человек, но Гани все же на что-то надеялся…

Во время каждой прогулки во дворе Гани внимательно приглядывался ко всем мелочам, стараясь найти хоть какую-нибудь зацепку для осуществления своего плана. Его терзало то, что на этот раз он так долго сидит в тюрьме. Ночами он обследовал кирпичные стены камеры, и ему казалось — в некоторых местах кладка ослабла и расшаталась. Сегодня он хотел снова проверить их и дожидался, пока товарищи уснут. Но едва тех сморил сон, дверь камеры с шумом отворилась, вошли караульные. Один из них, подойдя к Гани, пнул его ногой:

— Вставай, вор!

— Чего еще вам надо, — не поднимаясь, сказал Гани.