— Я-то? — переспросил Гани и резко ответил: — Пришел посмотреть на байских сынков, вроде тебя, что в такой холод заставляют работать людей.

— Эй, что ты несешь?!

— Ладно, хватит, — остановил Касым-мираб вскочившего кокбеши. — Парень не хотел тебя обидеть. Так, к слову пришлось. Не делай из мухи слона.

Если бы не вмешался Касым-мираб, дело могло бы кончиться дракой — такое раньше бывало. Все знали, что Гани никому не дает спуску и не обращает внимания на знатность или богатство противника.

Но сейчас на сторону Гани встал сам Касым-мираб. Кокбеши сразу сориентировался и начал показывать на небо:

— Дождь усиливается, мираб-бегим.

— Сворачивайте работы, — приказал Касым. Подъехав к шатру, он громко произнес — чтобы слышали все: — Зарежьте двух коров!..

Запах мяса, доносившийся от казанов, дразнил дехкан. У крепко поработавших людей разыгрался зверский аппетит. Они сидели тут и там, сгрудясь возле костров — осенний ветер проникал до костей — и пытались отогнать голод беседой. У многих костров говорили о смелости Гани, который любому правду режет в лицо… Вот, наконец, мясо разложили на огромные блюда, похлебку разлили по ведрам. Повара принялись раздавать дехканам еду. Снова поднялся веселый и шумный гомон.

— Ну что, братцы! Говорят, для бедняка сытно поесть — все равно что стать наполовину богатым! — приговаривал старший повар, разливая похлебку и раздавая мясо. — Налетайте!

— А если я не наемся этим? — громко спросил Гани. — Что тогда будешь делать? Знаешь, прошу: зарежь мне тогда вон того кокбеши, что стоит у казана, выпятив пузо!

Все захохотали с набитыми ртами. Повар не без подобострастия ответил батуру:

— А ты ешь сколько хочешь, Гани. Ты у нас самый здоровый, да потом ты все-таки гость.

— Ты не обо мне, а вот о них побеспокойся. Это у них животы подвело от голода, это они раз в году сытно едят и тому рады. Смотри, корми их как следует!..

Когда все, наевшись, блаженно развалились у полупотухших костров, Гани раздумчиво сказал:

— Одному я удивляюсь. Неужели же мы так и проживем всю жизнь — работая с утра до ночи и радуясь, что раз в день нас досыта покормили?

— Эх, братишка, — протянул один из дехкан, худыми жесткими пальцами доставая из костра головешку и прикуривая от нее, — все, что ты говорил тому кокбеши и что говоришь сейчас, все это верно, мы понимаем, но что сделаешь-то? Уж видно судьба нам такая выпала на долю…

— Наверно, как ты на судьбу жалуешься, твоя родня не раз слышала. Судьба, судьба… Проще простого на нее все сваливать, — ответил Гани.

— Так это же правда; одного судьба сделала баем, другого бедняком, одного владыкой, другого рабом…

— Значит, все мы как волы с ярмом на шее? Куда погонят, туда и пойдем?

— А что же нам остается делать? Попробуй скажи что-нибудь баю, так он тебе земли не даст в надел. Не заплатишь налога — изобьют до полусмерти, а то в ямул запрячут…

— Вы разве-не слышали, как, не выдержав гнета, поднялись кумульцы? А они ведь такие же люди, как мы с тобой! Не о двух головах! — Гани давно хотелось сказать именно об этом. Он упорно подводил собеседника к этой мысли.

— Слышали, как же. Они поднялись на газават. Но вопрос, чем это у них кончится, — ответил худой дехканин. Судя по всему, он пользовался у односельчан авторитетом. Остальные до сих пор молчали, не вмешиваясь в спор. Но тут кто-то подал реплику:

— А чем газават может кончиться! Победят правоверные!

— Твоими бы устами мед пить… — продолжал сомневаться худой.

— Ну что ты, Нурахун-ага! — возмутился тот. — Всегда правая вера побеждала! Ислам же непобедим!

Гани тоже задели слова худого дехканина, хотя, честно говоря, он не очень-то разбирался в сути ислама и шариата, и даже движения кумульцев. Думалось ему, что богом и пророком всех людей должна быть одна правда. Но когда он пытался яснее понять такие сложные вещи, у него просто голова шла кругом. Однако в словах собеседника было что-то, возбуждавшее в нем неприязнь. «Мало ему, что сам всем подчиняется, так еще хочет, чтоб и другие дехкане по его думали!» Гани чувствовал, что думать и действовать нужно иначе. Но как? Как начать борьбу за свободу? Гани с болью осознавал, что у него нет ни знаний, ни опыта, чтобы поднять людей за собой. Он мог только спрашивать, спрашивать без конца: «Почему мы молчим, терпим, покоряемся, не восстаем?!»

Он резко встал и пошел к реке. И всегда-то бурная, сейчас под напором ветра вода реки буквально кипела. Гани остановился на берегу. Дехкане не удерживали его у костра — пусть походит, подумает…

В то же время в белой юрте сидели за пышным столом баи селений, жители которых пришли на хашар. После сытной еды и крепкого горячего чая они вели неторопливую беседу, то и дело звучно рыгая. Разговор шел о Гани.

— Если б не наш башмираб, я бы показал этому вору с длинным грязным языком, которым он бесчестит порядочных людей, — произнес жирный кокбеши, обиженный сегодня Гани.

— Я изумился: даже в присутствии нашего башмираба он не может пристойно вести себя, болтает что придет на ум! Невежа! — добавил какой-то шанъё.

— На что он рассчитывает, этот разбойник!? Куда бы ни попал, всюду первым делом начинает издеваться над достойными людьми! Никому прохода не дает. А что у него самого-то есть? Дурная силища, только и всего…

— И не говорите, Хемит-бай! Да его ни в коем случае нельзя подпускать к подобным сборищам народа, он всех тут у нас перемутит…

— Чего он только не говорит!..

Многие шанъё и кокбеши готовы были хоть сейчас расправиться с Гани, однако их удивляло, что мираб Касым молча пьет чай, очевидно, не одобряя всех этих разговоров. Более того, он стал даже оправдывать Гани:

— Ну что вы на него набросились? Он в одиночку поднимает камень, с которым пятеро дюжих парней не могут справиться. Он за день столько наработает, сколько другие за неделю. Разве это нам плохо?! Ну, пусть сила у него дурная, так почему нам ее не использовать…

Тут Касым-мираб с досадой заметил, что, защищая Гани, он тоже начал говорить о нем нехорошо, и оборвал речь.

В беседу снова ввязался жирный кокбеши:

— Какой раз слышишь: «Гани арестовали». А назавтра глядишь — он снова мчит на коне. Что за напасть такая, почему на него нет управы?

— Ничего не делает! Носится верхом целыми днями.

— Ворует! Ясное дело, ворует! — отрезал Хемит-бай, отдуваясь и вращая выпученными глазами.

— Ну да, он вор! Но он какой-то особенный вор! Так сказать, справедливый вор! Он грабит только тех, кто сам ворует и на других наживается. И себе ничего не берет — он же гол как сокол, — а раздает сиротам да беднякам. А помогать бедным — это святое дело, так ведь кажется, тахсир? — Касым-мираб обратился к имаму, который помалкивал, продолжая уплетать за обе щеки.

— Хм… хм… Аллах знает… — двусмысленно ответил имам. — Гани еще молод, я думаю, поумнеет…

— Ну, ладно, оставим это… Скажите мне лучше, кто из вас сейчас готов померяться силами с Гани? — Касым посмотрел на Хемита, сына бая, молодого человека могучего сложения, который до сих пор не знал поражений в борьбе. Хемит молчал, наклонив голову, проклиная в душе и Гани, и Касыма. Молчали и остальные…

— Если кто-нибудь из вас, — повысил голос Касым, — вот ты, например, Хемит, победит в борьбе Гани, то я отдам победителю своего коня вместе с серебряной упряжью!

Хемит представил себе богатыря Гани, ворочающего на виду у всех огромные валуны, и почувствовал, как его прошибает холодный пот.

— А если выиграет Гани? — спросил он.

— Тогда ты отдашь ему своего коня! Нужно же чем-то рисковать в споре — какой без этого интерес! Ну так как?

— А правда, что Гани побеждал и казахских и калмыцких палванов?

— Конечно, правда! Правда, и что он трехлетнего быка перенес на себе через канал!

— Ну тогда это шайтан и человеку с ним не справиться. На него надо какого-нибудь другого шайтана напустить, — воскликнул толстый кокбеши.

— Да ладно выдумывать, не такой уж он непобедимый силач… — мрачно произнес Хемит.

— Не веришь? Тогда давай спорить, — сказал Касым. — Только не жалуйся потом, когда получишь как следует от отца за потерю коня…

— У моего отца сын, а не баба! — ударил себя в грудь Хемит.

— Ну вот, это другое дело! Молодец, Хемит-бай! — похвалил его Касым.

— Если он сможет поднять моего скакуна и пронести на плечах десять шагов — пусть забирает…

— Молодец! Правильно, Хемит-бай!

— Ну что, проверим после окончания хашара на тое?

— Нет! Прямо сейчас!

— Так ведь темно уже?..

— Ничего, разожжем костер, соберем всех, расчистим площадку, отмерим расстояние…

— А зачем так торопиться, мираб-бегим? — спросил кто-то из сидящих.

— Гани — вольный беркут. Днем здесь, а к ночи может уйти, его не остановишь…

— Да куда он пойдет в такую погоду? И коня он, я слышал, оставил в Снияре…

— Что, ему мало здесь коней? Может, он на твоем гнедом давно умчался. С него станет… Может, давно уже переплыл Каш и несется себе по горам…

— Нет уж, мой конь не для такого всадника, не справится он с ним, — мрачно пробормотал Хемит, но все же не смог удержаться, чтоб не проверить, и направился на улицу. Но у входа путь ему заслонил Гани:

— А ты что, думаешь — твой жеребенок подо мной не подломится?

Все замерли от неожиданности, Хемит — так даже с раскрытым ртом. Лишь Касым обрадованно поднялся навстречу Гани, улыбаясь и покручивая усы:

— А мы только что говорили о тебе. Садись, выпей чаю, — и показал на место около себя.

— Я, когда подходил к юрте, услышал конец разговора. Ведь голос у вашего кокбеши, словно у нашего быка.

Кокбеши отвернулся, надувшись, но возразить не осмелился. Хемит смотрел на Гани, будто хотел тут же, на месте, растерзать его.

— Да садись, садись, Гани!

— Спасибо, мираб-бегим, я зашел попрощаться, — не присаживаясь, ответил Гани.

— Что ты так? Уж не обиделся ли на что? Нет, брат, поедешь утром, куда же на ночь глядя! — Касыму-мирабу очень не хотелось отпускать батура.

— Да мне все равно — ночь или день…

— Куда ты торопишься? Или важное дело какое ждет тебя? — расспрашивал Касым-мираб. Он знал, что Гани в любой момент способен ввязаться в какое-нибудь рискованное предприятие.

— Приснилось мне вчера, что черные кабаны на селение наше напали. Жрут все, что подвернется им. Хочу теперь быстрее домой попасть…

Касым понял — Гани не удержишь. Но оставить свою затею он был не в силах.

— Ну хорошо, тогда хоть послушай. Мы тут поспорили. Я — и все остальные. И этот спор должен разрешить ты!

— Я?

— Да, ты!

— Ничего не понимаю…

— Сейчас поймешь, — сказал Касым и сделал знак своим людям, те тотчас вышли.

— Вы случайно не хотите ли меня лозунам сдать, а, мираб-ака? — полушутя, полусерьезно спросил Гани.

Касым рассмеялся, а потом укоризненно произнес:

— Неужели ты мог так подумать?

— Да, знаете, в наше время трудно кому-нибудь верить, особенно баям да бекам. В лицо тебе улыбаются, а ведь видишь — так бы заживо и сожрали…

— Ладно, думай обо мне, что хочешь… Но я должен дать тебе один совет. Аллах не обделил тебя силой, да, кажется, и умом. Так вот, подчиняй силу своему разуму.

Дружеский совет Касыма, теплый, благожелательный тон его слов взволновали Гани. Он не ожидал их. Другое дело, если б это сказал Нусрат или Рахимджан. В их добрых чувствах к себе он был уверен. А тут?.. Все же Касым — мираб, даже башмираб. Он свободно входит и к дотяю[14], и к беку, и во дворец к ходже. Чем он отличается от Ходжака, Рози-имама, Хашим-бая, которые дважды сдавали его в руки властей? И можно ли верить хоть кому-нибудь из тех, кто правит народом? Но, с другой стороны, Гани с первого взгляда почувствовал к Касыму расположение. Нельзя было поверить, что такой человек может предать его…

— Что ты молчишь? Не по нраву пришлись мои слова? — обиделся Касым. — Дело твое, а я сказал тебе то, что думаю, считал — мой совет пойдет тебе на пользу. Не веришь мне — можешь ехать… — проговорив это, Касым направился из юрты.

Гани почувствовал обиду Касыма, понял, что зря сомневался в его искренности, и бросился за ним. Он хотел, догнав мираба, крикнуть ему: «Я верю вам, верю, не сердитесь на меня», но, выйдя на воздух, остановился от удивления.

На площадке перед белой юртой уже успели собрать всех, кто работал на хашаре. Дехкане, выстроившись полукругом, стояли полусонные, зевающие, не понимая, зачем их созвали. Площадку уже расчистили, разложили на ней огромный костер. Дождь прошел, земля была сырой, но не скользкой — песчаная почва вобрала в себя всю влагу. Наспех одевшиеся дехкане ежились от холода и сырости, многие уже стали покашливать. Настроение у них было мрачное. Так, не считаясь с поздним часом, народ собирали обычно, если кто-нибудь бежал с хашара, а его поймали, или кто ослушался начальства. Наказывали провинившихся обязательно принародно, будили всех — чтоб знали, что ждет каждого при неповиновении. Вот такой процедуры ждали и теперь.