– Всего лишь мгновение или два, пока в него не перельется немного тепла твоей души.

– Как поэтично сказано.

– Мы, цыгане, все поэты, – ответил Эмеральд, – темнокожие дети матушки Земли.

Прежняя Николь Холл, наверное, рассмеялась бы в ответ на эти слова и фыркнула что-нибудь вроде: «чушь собачья», но сейчас она только молча кивала головой, внимательно слушая каждое слово. Эмеральд протянул руку со шрамом.

– Теперь отдай его мне, Николь, – сказал он.

– Как вы меня назвали?

– Николь. Ведь это твое настоящее имя.

– Боже мой… – едва слышно простонала Николь.

– Ты проделала такое удивительное и длинное путешествие, – продолжал цыган, и его речь теперь была похожа на мелодичное тихое пение, – которое не доступно пониманию человека. Но ты проделала его не по доброй воле, тебя заставили это сделать силы, которым трудно сопротивляться.

Николь молча кивнула головой, вспоминая и почти физически ощущая заново ту силу, которая заставила ее перенестись в прошлое.

– Сначала тебе не нравилась та перемена, которая с тобой произошла, ты плакала и сопротивлялась моля, чтобы тебя отпустили. Потому что то время было гораздо легче для тебя.

– Легче?

– Да, потому что там все твои желания были ясны и понятны. Ты была ребенком, с простыми детскими желаниями, которые, правда, не всегда исполнялись. Теперь же все изменилось. Теперь на месте маленькой девочки появилась взрослая женщина.

– Что все это значит?

– Мужчина принес тебе счастье, и ты теперь больше не знаешь, чего хочешь. Ты слепо блуждаешь в лабиринте. Одна часть твоей души мечтает выбраться отсюда, но другая хочет остаться тут навсегда.

Николь заплакала, нисколько не стыдясь этого.

– У тебя будет шанс уйти отсюда, – продолжал Эмеральд, прижимая сверкающий стеклянный шар к груди.

Было похоже, что его красноватое свечение переливается в сердце мужчины, как густая кровь.

– Тебе будет предоставлен такой шанс. Даже дважды.

– И я им воспользуюсь?

– Я говорил уже об этом раньше: все в твоих руках.

– А Джоселин? Он не погибнет на войне?

– Мужчина, которого ты имеешь в виду, любит тебя так, как только может человек: сердцем, душой и телом. Он верит в то, что ты – вторая половина его существа, но именно он предоставит тебе шанс вернуться в прошлое.

– Как?

– Этого я сказать не могу, – Эмеральд положил кристалл и поднял глаза, и Николь увидела, что они сверкают загадочным огнем, как две черные жемчужины. – Остерегайся СНА, – тихо произнес он, – именно во сне ОНИ приходят за тобой.

Николь вздрогнула.

– Я видела ИХ на лужайке перед домом, здесь в Оксфорде, я была просто в ужасе.

Его брови удивленно поползли вверх:

– Но это те люди, по которым ты скучаешь.

– Да, я знаю. Поэтому вся эта ситуация мне и кажется такой невероятной.

– Ты должна познать истину, – ответил Эмеральд шепотом, – тогда ты поймешь, что тебе делать. Твой муж останется жив, если ты этого захочешь.

– Я боюсь, – прошептала Николь.

– Храбрый всегда боится. А теперь тебе лучше уйти. Зайди ко мне еще раз, перед тем, как уехать из Оксфорда.

– А когда я отсюда уеду?

– Скоро, очень скоро, – слова замерли у него на губах, и она увидела, что он или уснул, или погрузился в глубокий транс.

Николь возвращалась в город, когда день, начавший уже клониться к вечеру, сделался цвета перезрелой сливы. Начинавшиеся сумерки ткали по небу тончайшие серебряные нити, а деревья отбрасывали на землю длинные золотые тени, как бы поторапливая уходящий день. Сделав крюк, Николь поднялась на вершину холма и остановилась, глядя на раскинувшийся у его подножия Оксфорд, на неровную линию недавно построенных укреплений, напоминавших формой странную звезду. Издалека была хорошо видна огромная церковь Святого Илии, она также заметила крошечное пятно дома, где жила с человеком, которого так любила.

– Я хочу вернуться сейчас, – громко произнесла она, – пока он снова не пришел и не занялся со мною любовью. Потому что я чувствую, скоро настанет час, когда вернуться мне будет так же невозможно, как и добраться сюда.

Она заплакала и похлопала лошадь по шее. Повинуясь этому простому сигналу, животное медленно двинулось в сторону дома. Ему было абсолютно все равно, отчего плачет его наездница: жалеет ли она о своем потерянном прошлом или страшится того, что ее ждет в неизвестном будущем.

* * *

Как того боялась Николь, этой ночью к ней пришел СОН. На этот раз она немного постояла перед входом в больницу, а потом вошла внутрь, удивляясь тому, что вокруг столько людей, пока наконец не сообразила, что все они пришли проведать больных. Кругом было много детей, но никто из них не был так красив, как Миранда. Это заставило Николь как-то странно заскучать, она повернулась и побрела к выходу, но тут увидела Глинду Говард. Желая поговорить с ней и рассказать о своих приключениях, Николь побежала за ней, громко окликая актрису по имени.

Глинда не слышала ее, а продолжала быстро идти по длинному коридору с бежавшей сзади и все еще пытающейся привлечь ее внимание Николь. Потом Глинда остановилась возле какой-то двери, и Николь отпрянула назад, ей не хотелось заходить туда, потому что она знала: что именно за этой дверью лежит то тело… Движение воздуха, которое возникло оттого, что Глинда распахнула дверь, захватило ее и внесло в комнату, как если бы она совсем не имела телесной оболочки. Она снова увидела картину, от которой ее бросало в дрожь.

Тело лежало все так же неподвижно и спокойно. Актриса присела на стул, стоящий рядом с кроватью, ее безобразно-красивое лицо было серьезным, рот, похожий на цветок цикламена, слегка приоткрылся, когда она заговорила:

– Смотри, я принесла с собой Библию – сказала Глинда, – ты слышишь это, маленькая негодяйка? Я только что ходила с ней в церковь. Смешно, правда? Ты не находишь?

Тело оставалось неподвижным, его сон не могло ничто потревожить.

– О, Господи! – в отчаянии воскликнула актриса, ее плечи безвольно опустились. – Видит Бог, мне не следовало приходить. Ты, конечно, была порядочной сукой, Николь, но я вовсе не хотела, чтобы с тобой случилось такое. Ты вовсе не заслужила этого.

Николь замерла. Она, наконец, поняла, что то, о чем она раньше только догадывалась, на самом деле – правда. Да, это тело – это она, или то, что от нее осталось, когда произошло переселение, такое неудачное или, наоборот, очень удачное!? И теперь, когда ее душа разгуливает где-то далеко, а может быть, и близко, она лежит здесь, неподвижная, в глубокой коме.

Глинда нагнулась и, приблизившись к самому лицу лежащего на кровати тела, заговорила:

– Если бы только я могла знать, где ты, Николь. Все-таки, ГДЕ ЖЕ ТЫ? Где твоя душа, где твое сознание, пока твое тело лежит здесь? Ты ведь не умерла, но и живой тебя не назовешь… Куда ты все-таки отправилась?

– Я здесь, Глинда, – прошептала Николь, – я здесь. Я стою позади тебя, – и она очень осторожно опустила руку на плечо актрисы.

Глинда подскочила, резко обернувшись назад.

– Боже, кажется, я что-то слышу! – негромко воскликнула она. – И все же, могу поклясться…

– Глинда, это я, – перебила ее Николь, теперь уже громче. – Здесь! Посмотри! Глинда, Глинда! Я здесь в комнате вместе с тобой!

Вдруг Николь начала падать, как тогда, когда сеанс гипноза только начинался. Она падала вниз, в темноту, снова и снова выкрикивая имя актрисы. Она понимала, что падает в бездну, но тут кто-то поймал ее и продолжал крепко держать, пока она жалобно всхлипывала и причитала. Еще не успев открыть глаза, Николь уже поняла, кто это был.

– О, Джоселин! – громко закричала она, – Не оставляй меня больше одну! Мне бывает иногда так страшно!

Он начал качать ее, гладя по волосам.

– Я здесь, я снова с тобой. Не надо плакать, Арабелла. Это был всего лишь сон, – нежно произнес он.

– Но сон был такой реальный, если б ты только знал, такой реальный!

– Это было что-то из твоего прошлого?

– Да.

– Связанное с Майклом Морельяном?

– Нет, – вздохнув, ответила Николь, – это связано с теми, кого я знала задолго до того, как познакомилась с ним.

Джоселин кивнул, но больше ничего не сказал, просто сидел тихо-тихо и нежно прижимал ее к себе, пока Николь не уснула.

* * *

В октябре 1643 года король Карл I созвал совещание военного совета. Некоторые командующие возвратились в Оксфорд, чтобы присутствовать на нем. Джоселин Аттвуд оказался в их числе. Он гнал коня всю ночь, чтобы пораньше приехать к Николь, но, как он потом сам рассказывал, нашел жену такой расстроенной, что она не могла встретить его подобающим образом. Все же на рассвете им удалось проявить свои супружеские чувства: ощутив его рядом с собой, Николь проснулась и, встав на колени, начала ласкать его член, который был совсем не меньше, оттого что его хозяин крепко спал. Проснувшись, Джоселин обнаружил, что его плоть находится глубоко внутри его жены, и он немедленно принялся за дело. Насладившись друг другом до изнеможения, они уснули, и только яркий свет позднего осеннего дня смог разбудить их.

Военный совет было решено собрать в церкви Христа, и Джоселин с Николь поехали прохладным осенним утром в Оксфорд на двух лошадях, он – по приказу короля, она – чтобы повидаться с Джекобиной, которую на эту встречу пригласил брат. Генри Джермин был довольно ловок, и ему удалось расположиться в том же здании, где размещалась резиденция короля. Гости могли спокойно сидеть около окна, потягивать вино, играть в карты и в то же время видеть всех, кто собирается на встречу с королем.

Для Николь это была еще одна великолепная возможность посмотреть на людей, которые творили историю. Она не отрывала глаз от квадратного двора, в который один за другим – кто пешком, кто верхом – прибывали люди, не обращая внимания на то, что ее партнерша вовсю обыгрывала ее в пикет.

Первым прибыл Эдвард Гайд, блестящий адвокат, член Парламента, решивший в трудный момент встать на сторону своего короля. Всем известно, что в один прекрасный день сын Карла Джеймс женится на безобразной дочери Гайда Анне только потому, что та от него забеременеет, и что Гайд Парк будет назван так в честь этой семьи. Поэтому сейчас Николь смотрела на него во все глаза. У него были хорошие, ухоженные волосы, и больше об этом человеке нельзя было сказать ничего лестного, так как он был маленький, толстый, кривоногий. Николь понадеялась, что, к счастью для герцога Йоркского, который сейчас был очень симпатичным светловолосым маленьким мальчиком, описание Анны Гайд как толстой и пучеглазой особы будет в свое время просто преувеличено. Заметив ее интерес, Генри Джермин сказал:

– Этот юноша – ужасный нахал. Вы знаете, он долгое время утверждал, что королева имеет слишком большое влияние на короля, пока сам для себя не решил, с какой стороны ему самому лучше намазывать масло на хлеб.

– Правда? – произнесла в ответ Николь, решив, что ей лучше удержаться от комментариев.

– А вот еще один тип, которого я просто терпеть не могу, – продолжал Джермин.

– Кто это?

– Генерал Уильям Легг, ирландец, они с принцем Рупертом – закадычные друзья. Он был пленником парламентариев, но в прошлом году ему удалось бежать. Это он открыл оружейный завод в Вулверкоте.

По всему сказанному новоиспеченным графом Сент-Олбансом было прекрасно видно, на чьей он стороне. Все, кто был согласен с принцем Рупертом, были для него врагами общества, а остальные автоматически превращались в хороших людей. Так, например, барон Байрон, отличившийся в битве при Ньюбери, явно не числился у него в любимчиках.

– Кто захочет быть другом человека, у которого такие ужасные усы? – сказал Генри, указывая на появившегося во дворе бравого человека в солдатской форме.

С другой стороны, Генри, барон Перси, ужасно надменный тип, которого Николь видела на дне рождения принца, был вполне надежен и приятен, только потому, что его одобряла королева, а с принцем Рупертом они были злейшими врагами. Посматривая иногда на подругу, чтобы увидеть ее реакцию, Николь заметила, что нежное, как розовый бутон, личико меняет свой цвет с такой скоростью, что даже для Генри, удосужься он хоть раз взглянуть на сестру, стало бы очевидно, что она по уши влюблена в человека, которого он так ругает.

Следующим появился лорд генерал-лейтенант, семидесятилетний граф Форт.

– А что вы думаете о нем? – с любопытством спросила Николь.

Молодое, но уже довольно испорченное лицо Генри осталось равнодушным.

– А, этот старый мямля! Он слишком стар, чтобы с ним считаться. Говорят, он прикидывается еще более глухим, чем есть на самом деле, чтобы со спокойной совестью «не слышать» того, что говорит Руперт.