— Пусть он как можно дольше хранит вас! — медленно проговорил Альдо. — Это… настоящее чудо!

— Благослови вас Господь на добром слове…

К этому времени прическа была закончена, и на голове красавицы уже сверкала драгоценная диадема, состоявшая из длинных чередующихся изумрудных и алмазных игл. Взмахом руки отослав парикмахера, Федора удержала фрейлину, собравшуюся удалиться вслед за ним:

— Останься, Хильда! От тебя у меня нет секретов… Я надеялась, — добавила она, обернувшись к Альдо, — что нам удастся поговорить подольше, когда уедут все остальные мои гости, но я не уверена, что у меня хватит времени. Может случиться так, что меня призовут в другое место. Если вы не слишком голодны, может быть, мы могли бы поговорить прямо сейчас?

— Я совсем не голоден, мадам, — ответил Морозини, внутренне ликуя при мысли о том, что ему не придется надолго задерживаться в этом замке.

В намерения прекрасной дамы явно не входило делать Альдо своим любовником, и это его донельзя обрадовало. Вот только придется вести игру осторожно и быть предельно осмотрительным.

— Благодарю вас…

Поднявшись со своего места, Федора пересела в изножье широкой кровати, убранной мехами и золотой парчой, но по пути успела взять серьги, которые так влекли к себе Морозини.

— Сядьте рядом со мной… И расскажите мне, почему в тот раз, в Париже, вы сказали, что готовы отдать все, что у вас есть, лишь бы получить эти камни…

Альдо поколебался лишь мгновение. Сейчас уже не время было выдумывать какие-нибудь сказки, к тому же эта женщина, так внимательно на него смотревшая, внушала ему доверие. Стараясь не говорить лишнего, он рассказал ей о своих приключениях у водоема Селах и о том, что за ними последовало. И особенно позаботился о том, чтобы не упоминать о древней легенде, которая приписывала «Свету» и «Совершенству» божественное происхождение. Великая княгиня, должно быть обладавшая несколько суеверной религиозностью, скорее всего вцепилась бы в них так же крепко, как хватается за подвернувшуюся ветку тонущий человек, если бы только услышала, что камни пришли от самого Иеговы. Но по той же причине Альдо не преминул, как мог, подчеркнуть зловещую опасность, исходившую от изумрудов.

— Вы любите вашу жену? — спросила Федора, как только Морозини умолк.

— Больше всего на свете, мадам. Если я потеряю ее, моя жизнь утратит всякий смысл…

— И конечно же, вы никогда ей не изменяли!

Альдо ответил мгновенно, не задумываясь и вполне искренне, поскольку то, что произошло между ним и Саломеей, нельзя было считать нарушением клятвы верности: он всего-навсего расплатился таким образом за необходимые ему сведения.

— Нет, — твердо произнес он.

— И все же…

Федора ненадолго умолкла, прикрыв глаза, так что сквозь ресницы едва пробивалось зеленое сияние, потом, улыбнувшись, заговорила снова:

— И все же вы прекрасно понимали, приняв мое приглашение, чего я от вас ждала? Это правда или я ошибаюсь?

— Правда. У меня достаточно опыта, чтобы услышать то, что не произносят вслух. Ваше высочество желало оказать мне честь совершенно особого рода.

— К черту все эти замысловатые объяснения! Мое высочество желало с тобой переспать, дружок! — воскликнула она. — И ты ведь был согласен, разве не так?

— Нет. Простите меня, мадам, — поспешил добавить он, желая смягчить грубость отказа. — Несомненно, вы — одно из самых прекрасных творений Господа, но я надеялся, что достаточно искусен, чтобы суметь уговорить вас продать мне эти камни. В моем представлении речь могла идти всего лишь о коммерческой операции, ни о чем другом…

— А если бы я сказала, что только при таком условии соглашусь продать изумруды?

Он отвел взгляд, чтобы ускользнуть от ослепительного сияния ее зеленых глаз, которых она с него не сводила, и ответил:

— Я вам уже сказал, что люблю свою жену больше всего на свете…

— И ты готов был расплатиться собой? — звонко расхохотавшись, продолжала она. — Может, это было бы маловато, а? Эти изумруды обошлись мне в целое состояние.

— Даже если бы мне пришлось отдать все, что я имею, я готов заплатить за них ту цену, которую вы назначите.

— Все твое состояние? Ты так богат?

— Разумеется, мое богатство не идет ни в какое сравнение с богатством вашего высочества, но пожаловаться на бедность не могу. За эти камни я отдам вам все, что имею. Лишь бы только Лиза осталась в живых…

— Ее зовут Лиза? Лиза… а как дальше? Какое имя она носила до того, как вы поженились?

— Лиза Кледерман.

Федора снова рассмеялась.

— Дочка швейцарского банкира? Понимаю, что ты ею дорожишь, даже не удивляюсь тому, что ты готов отдать мне все свое состояние. С ней ты так или иначе с голоду никогда не умрешь…

Это уж было слишком! Побледнев от ярости, Альдо вскочил с места и, гордо выпрямившись, бросил женщине, которой мало было его истязать, но захотелось еще и оскорбить:

— Мое состояние, мадам, я создал, имея в своем распоряжении дворец более древний, чем ваш замок, предметы, собиравшиеся в течение веков моими предками, среди которых не один носил золотой «корно» венецианских дожей, и многое другое, но создал его собственным трудом. Если вы отнимете у меня все, что у меня есть, я начну заново и не стану просить подачек у моего тестя. А теперь назовите вашу цену, и давайте с этим покончим!

Великая княгиня некоторое время хранила молчание, разглядывая Морозини с таким видом, словно решала, во сколько его оценить. Она чувствовала, что он едва сдерживает бушующий в нем гнев, и находила, что Альдо в таком состоянии становится еще более привлекательным.

— А что, если, — тихонько произнесла она, — что, если я удовольствовалась бы всего одной ночью любви?

Морозини с оскорбительным высокомерием пожал плечами:

— Любви? Лучше бы вам не называть этим возвышенным словом то, что стало бы всего лишь жалкой карикатурой на нее. Нет, мадам. Давайте вернемся к деньгам. Боюсь, при другой форме оплаты вы остались бы крайне недовольны тем, что получили!

Небрежно поклонившись, он повернулся и направился к Двери, у которой все еще стояла Хильда фон Винклеред. Но здесь его настигло приказание великой княгини:

— Останьтесь! Я, кажется, не давала вам разрешения на то, чтобы уйти!

— А мне кажется, что нам больше нечего сказать друг другу, все уже сказано, — отпарировал он, снова развернувшись к ней лицом, чтобы взглянуть на нее.

Она сидела на прежнем месте, похожая в своем снежно-белом наряде и сверкающей короне на волшебницу из восточной сказки, и, держа в руке изумруды, любовалась тем, как отражаются в них огоньки горевших в подсвечнике свечей.

— Какой же ты несдержанный, дружок, не надо так кипятиться! Мне хочется еще кое-что тебе сказать: сегодня вечером я надену эти камни в последний раз, а завтра они станут твоими. Тогда мы и назначим цену… Что ж, теперь — иди!

Под рукой Хильды изукрашенная на манер ларца дверь отворилась, и Альдо, пробежав через душные, словно терем, комнаты, выскочил в коридор, еще слегка оглушенный тем, что ему только что пришлось пережить и довелось выслушать. Тем не менее в глубине его души последние слова, произнесенные великой княгиней, звучали победной песней. Завтра он уедет отсюда в Иерусалим, увозя с собой выкуп за Лизу. Радость распирала его, словно кто-то внутри его надувал воздушный шар, он почти подлетел к дверям своей комнаты и, распахнув их, ураганом ворвался туда.

— Адаль, — завопил он, — мы победили!

Видаль-Пеликорн, который в эту минуту методично расправлялся с паштетом из зайца, чуть не подавился. Поперхнувшись, он судорожно схватился за стоявший перед ним на столе бокал с вином. Отпив несколько глотков, Адальбер еще долго кашлял и переводил дух, потом наконец еле выговорил сдавленным голосом:

— Что ты сказал?

— Что тебе не придется изображать из себя Арсена Люпена. Завтра великая княгиня отдаст мне изумруды…

— И что она хочет получить взамен?

— Пока что не знаю, но в одном я уверен: завтра она мне их продаст! Недолго нам осталось мучиться, старина, наши трудности приходят к концу! Вот-вот я снова увижу Лизу!

И он, едва не расплакавшись от счастья, бросился в объятия друга, вскочившего тем временем со стула ему навстречу, тоже со слезами на глазах. Мгновение чистого счастья, которому как нельзя лучше отвечали далекие звуки оркестра, уже начавшего настраиваться в преддверии грандиозного праздника этой ночи.

Два часа спустя князь и его мнимый секретарь, оба затянутые в безукоризненные черные фраки, тот и другой с цветком гардении в петлице, вошли в огромный рыцарский зал, целиком занимавший наиболее старую часть замка. Под высокими готическими сводами выстроилась коллекция доспехов, чередовавшихся со старинными гобеленами, сохранившими на удивление яркие краски, и все это придавало бальному залу величие, которого нисколько не умаляли гирлянды из плотно переплетенных еловых ветвей, серебряных нитей и остролиста, протянувшиеся между четырьмя высокими елями, стоявшими по углам и окруженными мерцанием сотен свечей. К одной из трех бронзовых люстр — той, что располагалась в центре, — был подвешен исполинский шар омелы. В высоких каминах, устроенных в противоположных концах зала, пылали целые стволы, распространявшие свежий и совершенно упоительный аромат смолы. Посередине, на обширном возвышении, оркестр потихоньку наигрывал мелодии Ланнера и Штрауса, приберегая все же первый вальс до той минуты, когда великая княгиня откроет бал.

К моменту появления друзей зал уже наполнился ослепительными вечерними платьями, фраками и мундирами, повсюду мелькали голые плечи, на волосах искрились диадемы, сияли огнями бриллианты, светился жемчуг или же трепетали перья. Гости собирались группами, болтали и смеялись, но сдержанно, как подобает хорошо воспитанным людям. Между этими группами пробирались лакеи в зеленых с белым ливреях, с трудом удерживая подносы, нагруженные бокалами с шампанским…

Зал был расположен ниже остальной части замка, и, чтобы в него войти, надо было спуститься с площадки на несколько ступенек. Альдо с Адальбером задержались у дверей, разглядывая присутствующих, но не увидели ни одного знакомого лица.

— Поскольку устраивать этот бал — местная традиция, здесь должны быть главным образом люди, живущие по соседству с замком, — заметил Альдо. — Я слышу одну только немецкую речь.

— Это позволит нам не вступать в разговоры. Хотя я вижу здесь очень хорошеньких женщин! — воскликнул Адальбер, который пришел в наилучшее расположение духа и намерен был весело проводить старый год. — В любом случае, давай для начала выпьем по бокалу шампанского! Не знаю лучшего средства заставить ноги двигаться резвее!

— Ты собрался потанцевать?

— А почему бы и нет? Я, знаешь ли, еще не состарился!

— Да, но ты ведь помолвлен?

— Во-первых, это не официальная помолвка! И потом, даже если и так, помолвка не приравнивается к пострижению в монахи!

Вдвоем они нырнули в заполнившую зал толпу, взяли по бокалу шампанского с ближайшего подноса и с радостью выпили за этот день, 31 декабря, день, которым заканчивался не только год, но и цепь долгих, тягостных странствий. Впрочем, пили они не в одиночестве, потому что группы охотно расступались, принимая в свой круг двоих элегантно одетых мужчин.

Внезапно наступила тишина.

Оркестр остановился на середине фразы. Барон фон Таффельберг приблизился к дирижеру и что-то прошептал ему на ухо, прежде чем повернуться лицом к залу, где все взгляды тотчас обратились к нему. Барон был бледен так, что даже губы побелели, и казалось, пережил страшное потрясение: иначе, наверное, никак нельзя было объяснить отсутствие в его глазу неизменного монокля.

— Что с ним стряслось? — еле слышно прошелестел кто-то за спиной Морозини. — Похоже, он сейчас упадет в обморок.

Но Таффельберг уже справился с собой и более или менее окрепшим голосом произнес:

— Дамы и господа, я обращаюсь ко всем вам, неизменным гостям на этом празднике и верным друзьям этого дома. Я должен сообщить вам ужасное известие: ее высочество госпожа великая княгиня Гогенбург-Лангенфельс только что скончалась…

9

НЕУДОБНОЕ НА СЛЕДСТВО…

Снова наступило молчание, то гнетущее молчание, какое наступает после известия о непоправимой беде. Таффельберг по-прежнему неподвижно стоял на возвышении, повернувшись лицом к толпе гостей, смотревших на него так, словно смысл его слов до них не доходил. Наконец один из приглашенных, пожилой человек с суровым и высокомерным лицом, приблизился, опираясь на трость.

— Что это означает, Фриц? Она умерла? Но от чего? — властным тоном спросил он.

— Внезапное недомогание… Она уже давно чувствовала себя не вполне здоровой, но особых причин для беспокойства не было. Собственно говоря, на самом деле пока ничего не известно, герр генерал, но врач сейчас как раз у нее. Не угодно ли вам пойти со мной?..