Сигрид Унсет - Йенни

Однако настроение общества несколько упало. Фрекен Ярманн покуривала папиросы, которые ей подал слуга. На все уверения Алина, что его папиросы лучше, она только молча качала головой. Йенни велела подать вазу с фруктами и ела мандарины, время от времени вкладывая кусочки в рот Франциске, которая была очаровательна и напоминала обиженного ребенка. Алин не сводил с нее влюбленного взгляда, а Хегген разломал все спички на маленькие кусочки и сложил в апельсинные корки.

– Вы уже давно приехали сюда, кандидат Грам? – спросил его Хегген.

Хельге сделал попытку немного приободриться.

– Я уже привык отвечать на это, что приехал сегодня утром из Флоренции.

Йенни улыбнулась из вежливости, а улыбка Франциски была какая-то слабая.

В эту минуту в тратторию вошла молодая темноволосая девушка с непокрытой головой и с нахальным одутловатым, желтым лицом. В руках у нее была мандолина. За ней плелся маленький плешивый человек, одетый с дешевым шиком приказчика. Он держал в руках гитару.

Йенни заговорила с Франциской, словно с капризным ребенком:

– Посмотри-ка, Ческа, вот и музыканты пришли. Это Эмилия… теперь мы послушаем музыку.

– Как это приятно, – сказал Хельге.

Певцы затянули куплеты из «Веселой вдовы». У певицы был странный, очень высокий, ясный и металлического тембра голос.

– О, какой ужас! – воскликнула Франциска, точно пробуждаясь ото сна. – Это мы не хотим слушать. Пусть поют что-нибудь итальянское… «lа luna con palido canto» – не правда ли?

С этими словами она вскочила, подбежала к музыкантам и поздоровалась с ними как со старыми знакомыми. Она смеялась, жестикулировала, взяла гитару и слегка промурлыкала отрывки нескольких песен.

Итальянка запела. Раздалась очаровательная песенка под аккомпанемент металлических струн; припев все стали подпевать.

Йенни Винге повернулась к Хельге и спросила его со своей милой улыбкой:

– Ну, кандидат Грам, как вам нравится все это? Не правда ли, вино здесь во всяком случае очень хорошее?

– Да, великолепное. Да и помещение здесь необыкновенно колоритное.

Однако, как он ни бодрился, на него нашло уныние. Фрекен Винге и Хегген старались занимать его и заговаривали с ним, но он отвечал отрывисто и не был в состоянии поддерживать разговор. Тогда Йенни и Хегген начали говорить друг с другом о картинах. Шведский скульптор молчал и смотрел на фрекен Ярманн. Песня о любви с игривой и завлекательной мелодией как бы проносилась мимо ушей Хельге, неся радость и надежды другим. Обстановка, которая его окружала, была типично итальянская: пол был из красного кирпича, сводчатый потолок как бы опирался о толстую каменную колонну посреди комнаты, стены были выкрашены известью. Столы были, как это и подобает, некрашеные, сиденья на стульях соломенные, воздух был спертый и кисловатый – это пахли винные бочки, находившиеся за мраморным прилавком.

Вот оно – быть художником в Риме. Все было точь-в-точь, словно он видел перед собой картину или читал описание в книге. Только сам он был тут совершенно лишний, безнадежно лишний. И ему вдруг стало ясно, что он никогда не станет своим в этом кружке.

К черту все это, так и лучше! Вообще он не годится ни для какой компании, а в особенности для компании художников. Посмотреть только, как беззаботно берет Йенни Винге толстый, грязный стакан с темным вином!

Да, до сих пор он не знал настоящей жизни, он только мечтал и читал. А когда он встречал живых людей, то старался приноровить их к мертвым, выдуманным фигурам.

Хельге почувствовал, что голова у него кружится от выпитого вина. Он был рад, когда они вышли на улицу.

– Если вы теперь пойдете домой и ляжете, то завтра проснетесь с головной болью, – сказала фрекен Винге. Она шла рядом с ним, остальные ушли вперед.

– Послушайте, фрекен Винге, не находите ли вы, что я навожу только тоску на общество? Признавайтесь честно и откровенно.

– Нет, голубчик… вся беда только в том, что вы не знаете нас, а мы вас.

– Я трудно схожусь с людьми. Да, в сущности, я, кажется, и не способен как следует сойтись с кем-нибудь. Право, было бы лучше, если бы я не воспользовался вашим любезным приглашением и не пошел бы с вами. Знаете, чтобы уметь веселиться, надо упражнять себя в этом направлении, – и он сделал попытку улыбнуться.

– Совершенно верно. – Хельге услыхал по ее голосу, что она улыбается. – Я начала тренировать себя с двадцати пяти лет. И должна признаться, что вначале дело шло очень плохо.

– Вы? Я думал, что художники всегда… Кстати, мне никогда не пришло бы в голову, что вам уже двадцать пять лет. Я думал, что вы гораздо моложе.

– Слава Богу, я уже гораздо старше.

– Отчего слава Богу? Я мужчина, а я с сожалением оглядываюсь назад на каждый прожитый год… быть может, впрочем, потому, что каждый год проходит для меня бесследно… я никому не нужен… – Хельге вдруг замолчал на полуслове. К своему ужасу, он почувствовал, что его голос дрожит. Он постарался объяснить это тем, что на него подействовало вино. И зачем он откровенничает с этой девушкой, которой он совсем не знает? Однако, вопреки самому себе, он продолжал: – Право, мне кажется, что это совсем безнадежно. Отец часто рассказывал мне про свою молодость, и у меня создалось впечатление, будто в его время молодежь была полна всяких иллюзий. А вот у меня никогда не было ни одной иллюзии… А годы так и бегут… проходят зря… и их ничем уже не вернуть.

– В этом отношении вы не правы, кандидат Грам. Никогда нельзя сказать, что год потерян… разве только тогда, когда жизнь складывается так, что единственным выходом является самоубийство. Мы начинали жизнь без всяких иллюзий, участвовали в борьбе за существование, и к тому же в самом нежном возрасте. И привыкали ожидать всего самого худшего. В один прекрасный день мы сделали открытие, что мы сами можем добиться чего-нибудь хорошего. Бывали и такие моменты, когда мы думали: если ты перенесешь это, то тебе уже нечего больше бояться в жизни. С обстоятельствами надо бороться… и по большей части всегда можно найти выход.

– Вы большая оптимистка, фрекен Винге.

– Да, я стала мало-помалу оптимисткой. Когда постоянно видишь, как много может вынести человек, не теряя мужества к дальнейшей борьбе и не падая, то…

Она не докончила, так как в эту минуту они поравнялись с небольшим кабачком.

– Мы зайдем сюда, – сказала она, входя в дверь.

Они очутились в маленьком помещении; вдоль стен шли бархатные скамьи, а перед ними стояли маленькие столики, на прилавке горела большая никелевая горелка.

Остальные пришли раньше них и сидели уже за столиком. Хельге очень хотелось поболтать с фрекен Ярманн. Она была оживлена, и ее сонливость совсем прошла, но она была всецело занята Хеггеном и Алином. Фрекен Винге потребовала себе яиц и ела их с хлебом.

– Какая здесь странная публика, – обратился к ней Хельге. – Мне кажется, сплошь преступные типы.

– О, да, публика здесь очень смешанная. Но не забывайте, что Рим современный город. Здесь много людей, занятых ночной работой. А этот кабачок один из немногих, которые открыты всю ночь. Вы не голодны? Я буду пить черный кофе.

– Вы всегда так долго сидите по ночам? – С этими словами Хельге посмотрел на свои часы, было уже без малого четыре часа.

– Ах, нет, – со смехом ответила Йенни. – Мы только изредка позволяем себе такие кутежи. Иногда мы дожидаемся восхода солнца и потом завтракаем. А вот как раз сегодня фрекен Ярманн не желает идти домой.

Хельге сам не отдавал себе отчета, почему он сидит и не уходит. Они пили какой-то зеленоватый ликер, и у него отяжелела голова, но остальные развеселились, болтали и смеялись.

Они вышли из кабачка уже под утро. Хельге шел рядом с Йенни Винге по темным безлюдным улицам. Вдруг шедшие впереди них остановились. На каменном крыльце, выдававшемся на улицу, сидели два мальчика-подростка. Франциска и Йенни заговорили с ними и дали деньги.

– Нищие? – спросил Хельге.

– Право, не знаю, – ответила Йенни, – старший говорит, что он газетчик. Но здесь очень мало нищих, и некоторые из них очень богаты. Один доктор рассказывал мне, что тут есть нищий – калека, так у него вилла на Фьезоле.

– У нас в Норвегии калек учат работать, – заметил Хельге. – Таким образом, они могут честно зарабатывать свой хлеб.

– Да, но на эти деньги они не могут выстроить себе виллу, – возразила Йенни со смехом.

– А все-таки в этом есть что-то аморальное, когда человек выставляет свои убожества…

– Ну, человека деморализует уже одно только сознание, что он калека. Ведь он все равно сознает, что вызывает в людях сострадание, и ему приходится волей-неволей принимать помощь от людей или от Бога.

В это время они подошли к двери, которая была завешена грязной занавеской. Йенни подняла занавеску и очутилась в маленькой часовне.

В алтаре горели свечи. Спиной к ним стоял священник и молча читал молитвенник. Двое маленьких служек тихо скользили по часовне взад и вперед. Они крестились и склонялись перед изображениями святых и вообще делали множество всяких движений, которые казались Хельге бессмысленными.

Часовня тонула во мраке, только кое-где тускло мерцали лампады. Йенни Винге опустилась на колени перед небольшим аналоем, сложила руки и закинула голову назад. Ее тонкий профиль красиво вырисовывался в полумраке, и золотистые волосы, выбивавшиеся из-под шапочки, окружали ее голову ореолом.

Хегген и Алин взяли по соломенному стулу из угла и сели.

В полутемной часовне было что-то мистическое в этот предрассветный час. Грам внимательно следил за движениями священника у алтаря. Служки все время кадили, и в церкви распространился приторный запах ладана. Но Грам тщетно дожидался пения или звуков органа.

Хегген сидел неподвижно и смотрел на алтарь, одной рукой он обнимал за плечи Франциску Ярманн, которая спала, склонив голову к нему на плечо. Алин сидел за колонной и, должно быть, тоже спал.

Странно было Хельге сидеть в этой обстановке с совершенно чужими для него людьми. В него снова закралось чувство одиночества, но теперь он не страдал от этого. К нему вернулось его радостное настроение, которое овладело им с вечера. Он смотрел на девушек, о которых он знал только, что одну зовут Йенни, а другую Франциска. И они также ничего не знали о нем, не знали, что он испытывает, сидя здесь, не знали, что оставил позади себя, уехав из дома, где он перенес столько душевной борьбы, пока не вырвался оттуда. Вот эти девушки идут себе своим путем, должно быть, и не знают, что значит душевная борьба, хотя, конечно, и им приходится убирать со своего пути камешки. Бедняжки, может быть, и для них судьба готовит испытание…

Он вскочил, так как Хегген дотронулся до его плеча. Оказалось, что и он успел задремать.

– А вы таки заснули, – сказал Хегген.

Они снова вышли на улицу; уже брезжил серый свет. С боковой улицы доносились звонки трамвая, и по мосту проехал экипаж; на тротуарах кое-где двигались ежившиеся от холода сонные фигуры. Откуда-то издали доносился колокольный звон.

Фрекен Ярманн подошла к подруге, прильнула к ней и сказала:

– Вот и солнце уже встает.

Хельге закинул голову и посмотрел в небесную синеву. Первые лучи солнца уже позолотили верхние струйки высокого фонтана, бившего тут же на площади невдалеке от них.

– О, Господи, до чего я хочу спать! – воскликнула Франциска, широко зевая. – И как холодно! Я пойду домой и сейчас же лягу.

– Нет, сперва мы должны немного согреться горячим молоком в молочной. Согласны? – спросил Хегген, тоже зевая.

Все направились вслед за ним, ничего не говоря. Через некоторое время Йенни заявила, что пойдет сейчас же работать в свою студию.

– Неужели ты говоришь это серьезно? – спросил Хегген.

– Совершенно серьезно.

– Нет, Йенни, пойдем домой, – попросила Франциска.

– Почему мне не работать, раз я не чувствую ни усталости, ни сонливости? Кандидат Грам, теперь мы вас посадим на извозчика и отправим домой.

– Хорошо… Но, скажите, почта уже открыта? Я знаю, что почтовая контора должна быть где-то тут поблизости.

– Мне придется идти мимо почты, – сказала Йенни, – так пойдемте вместе.

Они распрощались с остальными, и те направились по домам. Франциска Ярманн висела на руке Алина и едва плелась по улице с полузакрытыми глазами.

– А, вы получили-таки письмо, – сказала Йенни Винге. Она стояла в сенях почтовой конторы и ждала Хельге. – А теперь я покажу, в какой трамвай вам садиться.

– Благодарю вас. Как это любезно с вашей стороны.

Площадь была вся залита ярким солнцем. Воздух был холодный, но чистый. На улицах уже царила суета. Люди и экипажи сновали взад и вперед.

– Знаете, фрекен Винге, кажется, я не пойду домой. Я совсем не хочу спать. Я предпочел бы пройтись немного. Вы не сочтете меня навязчивым, если я предложу проводить вас?