Евгения Перова - К другому берегу

– Девки! – закричал издалека Сергей. – Ну что вы там? Автобус упустим.

– Идите, идите! – махнула Татьяна рукой. – Мы сейчас догоним. Марин, ты только поаккуратней! Лёшка-то – он только с виду медведь-медведем, а сам…

– Фиалка нежная, что ли?

– И фиалка.

– Я не понимаю, Тань, ты за кого переживаешь – за меня или за него?

– За обоих.

– Ты не знаешь ничего. И не лезь.

– Ладно, прости…

– Тань, я не знаю: люблю – не люблю! Боюсь я этого слова. Когда Лёшка вытащил меня, я поняла: моя жизнь принадлежит ему. Вот он сейчас подойдет и за руку меня возьмет. И пойду с ним, куда поведет! Ну, что?

– Идет… Господи…

– Вот видишь. – И шепотом ей на ухо: – А целуется он та-ак…

– Ой, дурища!

Леший подошел, взял решительно Марину за руку и увел:

– Хватит!

Татьяна смотрела им вслед и думала: «А может, и правда что получится? Вон, Маринку – как подменили…» «Господи, да она ж совсем седая стала!» – вдруг поняла Татьяна. То лишь просвечивала седина, а сейчас вся голова белая! Но ей к лицу – и не подумаешь, что волосы седые – лунные, серебряные…

– Тань! Ты идешь или что! – крикнул Сергей.

Она подхватилась и побежала к нему.

– Ну, Та-ань! Ну что вы как не знаю кто! Нашли время…

Татьяна не дала ему договорить – привстала на цыпочки и поцеловала так, что он аж покраснел и уже другим тоном забубнил:

– Ну, ты чего это… Люди ж кругом…

В Мантурове они с трудом достали три билета на проходящий поезд, так что мужикам пришлось ехать «зайцами». Уложив мальчишек валетом на нижней полке, Марина с Танькой долго еще шептались, обсуждая Лёшку и неожиданное Маринино решение, и Марина все-таки не удержалась и спросила у Татьяны о том, что мучило ее с того памятного вечера у березы:

– Тань, а что случилось? Почему Лёшка развелся?

– Он не рассказывал тебе?

– Я и спрашивать боюсь…

– Господи, мне даже вспоминать страшно! Ночью вдруг звонок в дверь – уже второй час был. Сергей пошел – кто? Приходит: «Там Леший ночевать просится!» Выхожу: боже мой! Черный весь, страшный, руки трясутся. Засели с Серёжкой на кухне, пили, такой мат-перемат стоял. Думаю: «Да что ж такое-то?!» Потом Сергей ко мне вышел: «Пойдем, говорит! Не знаю, что с ним делать!» Ну и что оказалось: Леший поехал в командировку куда-то… не помню… в Германию, что ли, по работе. И не улетел – напутали что-то с визами и билетами. Им пришлось билеты менять, поездка на день отложилась. Короче, вернулся домой. А там – картина маслом: Стелька с мужиком. И мужик-то знакомый, тоже с работы. Ну, мужик слинял, а у них разборка началась. И когда он сказал, что разведется и ребенка заберет, тут она ему и выдала: «А ты кто вообще такой, чтобы ребенка отбирать? Ты не отец!» Ну, все ему и выложила – как обвела его вокруг пальца, дурака. Настоящий отец куда-то съехал – не то в Израиль, не то в Штаты. А тут Лёшка подвернулся: правильный такой, честный, наивный. А потом… что-то такое между ними произошло… страшное.

– Что?

– Не знаю, не сказал! Спрашиваю – не говорит! Глаза красные, кулаки сжал… рычит только. А я, дура, начала было его утешать! Ну, там – баба с возу и все такое! Что ты, говорю, так убиваешься, ты ж ее, суку, и не любил никогда! А он… Марин, он заплакал! Слезами!

– Из-за девочки.

– Мы просто не знали, что с ним делать! Серёге на работу завтра, какое – завтра! Уже сегодня! Чуть не до утра просидели. Кое-как уложили его, я дома осталась, сторожить. Проспал целый день, ночью в аэропорт уехал, а вернулся из командировки, представляешь, уволился.

– Зачем?

– Ну, они же работали все вместе. Мы с Серёжкой потом ездили к Стельке вещи его забирать. Ушел к матери, все этой… шалаве… оставил – квартиру, все! Машину забрал, еще отцовская была. Развелись. И понеслось – полгода не просыхал. Мать с ним не справлялась. А потом – раз и завязал! Представляешь, приходит трезвый. Потом долго не виделись. Как ты, что ты, куда пропал – в деревню ездил. И прижился там, и нас заманил…

– А как он вообще на ней женился, на этой… Стелле? Одно имя чего стоит!

– Да она поймала его!

– Как – поймала?

– Элементарно. Мне Серёга пересказал: она с Лёшкой вместе работала в музее, и все ему глазки строила – ну, за ним девки только так и бегали! И поехали однажды большой компанией к ней на дачу – предки свалили куда-то. Ну, погуляли, напились, а утром Леший проснулся – в одной постели с ней. Серёжке говорил: не помню вообще ничего! Было – не было?

– Так она что – подстроила это все? Да ну…

– Я тебе говорю! Она в слезы: отец узнает – убьет! У нее отец был страшный человек, кагэбист. Всё, женись. Лёшка заметался. Она ему даже и не нравилась особенно. Сначала еще как-то пытался извернуться, но потом, когда выяснилось, что беременна – всё. Не отвертишься. Как мы его уговаривали! Лёша, не надо! Ну, признаешь ребенка, будешь алименты платить. А он: «Чтобы мой ребенок без отца рос? Никогда!» Я еще тогда подумала: «А твой ли?»

– И что?

– И ничего. Поженились. Серёжка ярился! Не хотел вообще на свадьбу идти. А Лёшка так поменялся после женитьбы – жесткий стал, злой. А ведь раньше… Господи, какой был – человек-праздник!

– А как он… с девочкой? Виделся потом, не знаешь?

– Нет, не виделся. Говорит: «Все, отрубил, как отрезал. Пусть лучше забудет меня, чем душу травить и себе, и ребенку».

– Горе…

Марина долго думала над Танькиным рассказом, потом не выдержала и пошла навестить Лешего, который ехал в соседнем вагоне.

– Залезай, – сказал, улыбаясь, Лёшка и приглашающе похлопал ладонью по верхней полке, где лежал прямо так: «зайцу» постель была не положена.

– Да ну, ты что! Ты там и один-то еле помещаешься.

– Марин, а вот скажи, если бы я… не пришел к катеру? Что тогда?

– Я бы осталась.

И Лёшка расплылся в счастливой улыбке:

– Правда?!

– Правда. – Марина привстала на цыпочки, подтянулась и поцеловала его прямо в улыбку. – Пока. Спокойной ночи.

Какая тут спокойная ночь – почти до утра не спала, все думала, вспоминала, бормотала стихи, а вагон качало на стыках, плясали на потолке тени, и дребезжала забытая в стакане чайная ложечка.

После ухода Марины Леший тоже долго не мог заснуть. Колеса стучали по рельсам, выговаривая: «И назад до-ро-ги нет. И назад дороги нет». Посчитал по пальцам: выходило, сегодня всего третий день после того, как Марина… Как он ее вытащил. Не может быть! Еще посчитал: ну да, в первый день напились после бани, во второй – собирались, а третий – вот он, к концу подходит! А казалось – целая жизнь прошла. Так, может, и правда прошла? Одна жизнь кончилась, другая – началась. Одна-другая…

И назад дороги нет.

Нам-со-мнень-е-не-зна-ко-мо…

Нам сомненье не знакомо!

Мы-из-тех-кто-не-бо-ит-ся…

Мы из тех, кто не боится!

Перестук колес вдруг стал складываться в строчки: «Мы из тех, кто не боится, жить по собственным законам, нам сомненье не знакомо, и назад дороги нет!» И дальше – само пришло: «А вообще, мы очень редко появляемся на свет, потому что слишком больно карп становится драконом!»[4] Что еще за карп?! Потом заснул. Снилось ему, что идет по лугу ночью: луна светит, оставляя дорожку по земле, как по воде, а он и во сне удивляется – да не бывает так! Идет по лунной дорожке, несет большое цинковое ведро, в котором в светлой воде бултыхается здоровенный карп, и надо донести его до реки – чтобы выпустить! Идет, спотыкаясь, все ноги водой облил. На луну смотрит, а она на него. Глаза русалочьи – речные, серебряные…

Засмотрелся и упал, ведро опрокинул, вода вылилась, карп выпрыгнул, забился по траве. Бьется и меняется: губищи вперед тянутся, плавники в пальцы с когтями вытягиваются и землю скребут! Изнутри тела шипы прорастают, на бледной чешуе розовые капельки крови оставляя, хвост змеится, шип обозначился кривой на конце, острый, страшный! Корячится, а сам выпученным рыбьим глазом на Лешего таращится. И уже не карп это, а дракон.

Надо так написать, думает Леший во сне, обязательно написать!

А карп все меняется и меняется – гребень отрастил на голове, крылья прорезались, развернулись, пасть огнем дышит. Смигнул – и глаз открылся зеленый, с черным вертикальным зрачком, покатилась из глаза жемчужная слеза…

Поднял морду к луне – и завыл, как волк: «Боууу-боооольнооооо-ууу!»

И взлетел, заслонив крыльями луну.

– Лёшка, вставай.

– Леший, приехали!

Он подскочил и с размаху саданулся головой о потолок – а, черт!

Приехали.

Москва встретила пасмурно, пугала дождем. Кондратьевы и Злотниковы долго прощались, целовались – все никак не могли расстаться. Лёшка хмыкнул про себя, осознав, что уже думает про Марину – Злотникова! Наконец разошлись в метро в разные стороны. Народ, толкотня, духота. Свет резкий, обморочный. И что-то вдруг стало Лешему муторно на душе, полезли в голову жалкие мысли: а правильно ли они придумали, а надо ли все это затевать? Словно неведомый художник протер опять грязно-желтым лаком картинку мира, сровняв все полутона, притушив все чувства, кроме усталости и неуверенности.

– Марин, знаешь, что… может, я сначала к матери заеду?

– Зачем?

– Ну…

Марина посмотрела на него внимательно:

– Забоялся?

– Забоялся…

Вздохнула. Глаза стали несчастные – он сморщился от жалости.

– Лёш, пожалуйста, я прошу тебя, поедем! Мне страшно! Мне всегда тяжело возвращаться, когда долго дома не была. А сейчас и мамы нет. Никого…

– Да я понимаю, понимаю.

– Ты только войдешь со мной, и все. Не захочешь – не останешься.

– Ну, ладно-ладно, только не плачь.

И притянул ее к себе, утешая. А она – хулиганка такая! – прямо в ухо ему прошептала:

– Не бойся, я тебя не съем! – И прихватила слегка зубами мочку уха.

Войдя в квартиру, оба почувствовали себя страшно неловко: топтались в коридоре, путаясь в сумках и рюкзаках. Марина заметалась в поисках тапок, а едва прошли в квартиру, сбежала в магазин за продуктами:

– Я быстро, а то еды никакой нет! Ты тут осмотрись пока, ладно? Чаю попей. Вот ванная, если вдруг захочешь, полотенца я дам.

– А что бы мне надеть потом? А то все такое…

– Надеть?.. нечего, пожалуй. Будешь жить в простыне, пока не постираю. Как патриций в тоге! – И покраснела.

Леший осмотрелся: две комнаты, пустые какие-то, большая кухня, коридор весь в книжных полках. Старый дом – потолки высокие, окна с широкими подоконниками, сидеть можно. Поглядел, какие у нее книжки – стало смешно: почти одинаковые, только у него по искусству больше, а у нее все какая-то заумная филология. С наслаждением вымылся, опять побродил, завернувшись в простыню. Марина все не возвращалась. Он представил, как она сидит на лавочке у подъезда и боится идти домой. Повздыхал. Прилег на диван и нечаянно заснул.

Вернувшись, Марина долго смотрела, как он спит, даже присела рядом на корточки, чтобы разглядеть поближе и осторожно дотронулась пальцем до загорелого крепкого плеча – неужели это правда? У нее закружилась голова от волнения и страха: что же она придумала, зачем?! Вот он здесь – живой, реальный, настоящий, совершенно незнакомый ей человек, а вдруг ничего у них не получится, а вдруг она все выдумала, а вдруг она вовсе и не о нем мечтала, и Лёшка – совсем не такой, как ей представлялось?

Леший проснулся от запаха жареного мяса, и сразу чудовищно захотел есть. Посмотрел на часы: почти час проспал, ничего себе. В ногах увидел махровый полосатый халат – вот почему ее так долго не было, халат покупала! Вышел на кухню – Марина суетилась по хозяйству. Взглянула, бегло улыбнулась:

– Смотри-ка – впору! Ты в нем на кота Матроскина похож. Есть хочешь? У меня почти готово.

Леший так набросился на котлеты и посыпанную укропом вареную картошку, что даже не сразу заметил, как Марина нервничает. Он вообще старался не слишком на нее пялиться, но взгляд так и притягивался к вырезу – Лешему все больше казалось, что на ней ничего больше и не надето, кроме легкого халатика в цветочек. Он, конечно, и сам волновался, совершенно не представляя, что будет делать, когда кончится картошка. Ну, чаю попить. А потом? Марина же была просто в панике: она все время что-то роняла и совсем не ела, только ковыряла котлету вилкой. Когда она наконец-таки разбила чашку и встала посреди кухни, закрыв лицо руками, Леший встал и обнял ее:

– Подумаешь, чашка. Да я тебе двадцать семь таких чашек куплю.

Она растерянно спросила:

– Почему… двадцать семь?

– Хочешь – тридцать четыре? – Леший улыбался, и Марина вдруг тоже нерешительно улыбнулась. – Ну, что ты? Все будет хорошо. Посмотри-ка на меня.

Марина посмотрела.

– Что с тобой?

– Да я сама не знаю…

– Струсила? Как-то ты смешно говоришь – побоялась?

– Забоялась…

– А кто меня за ухо кусал, а? Прямо в метро? Всего-то пару часов назад.