– Я? – удивилась Марина. – Чем я могу помочь? Я ничего не понимаю в живописи.

– И не надо особенно понимать в живописи. Нужно понимать художника. Это очень сложный процесс – рождение картины. Мастеру нужно время, особое состояние души, настрой, вдохновение, в конце концов. Это не считая таланта, а Алексей, несомненно, талантлив. Вы как раз и должны вдохновлять, и мне кажется – уже вдохновляете.

– Да? – Марина задумалась.

Ей как-то до сих пор не приходило в голову, что от нее что-то зависит, да и Лёшкино занятие живописью она не воспринимала всерьез. Вдохновлять? Ну да, как он тогда загорелся ее писать, в первый день! А потом сник. Нет, эскизов он понаделал множество, но без особого энтузиазма, а до холста дело так и не дошло, да ему и некогда – какой-то шкаф реставрирует…

Валерия с легкой улыбкой смотрела на задумавшуюся Марину:

– Как тебе пирожные? Да ты не попробовала! Ничего, что я на «ты»? Возьми, они совсем некалорийные, с зеленым чаем.

– С зеленым чаем?

– Крем из зеленого чая. Не знаю, как уж они это делают. Впрочем, тебе не надо задумываться о калориях.

На прощанье Валерия сказала им с Лёшкой очень серьезно:

– Берегите друг друга.

Марина с Лёшкой шли пешком по Никитскому бульвару, а Валерия долго смотрела им вслед – сначала из окна, а потом следила внутренним взором: «Ну что ж, вот я и нашла. Наконец нашла. Это именно то, что надо. Идеальный случай. Такая пара подобралась! И художник обещающий, и девочка сильная. Что-то в ней есть особенное. Пожалуй, даже у меня этого нет. Но ничего пока не умеет. Ну что ж, немножко поработать, и все получится. Надо их пригласить на выходные, присмотреться получше…»

– Как тебе Валерия? – спросил Лёшка у Марины. – Правда, необычная?

– Просто потрясающая! А сколько ей может быть лет?

– Ты сама сколько дашь?

– Не знаю… За сорок?

– Как же! Это ее мужу сорок, а Валерии уже за пятьдесят.

– Не может быть! Надо же! Послушай, а тебе не показалось, что она?..

– Что?

– Да нет, это я так. Ничего.

– Мне показалось, что ты ей очень понравилась. Меня она ни разу чаем не поила.

– А тебе завидно, что ли?

– Да прям. Больно надо. Пошли лучше денежки потратим! Хочешь, в ресторан сходим? А то я за тобой и не ухаживал, как положено.

– А как положено? В рестораны водить? Да ну, пойдем лучше пирожных купим или тортик, а? И дома чаю попьем? А то у твоей Валерии пирожные какие-то были… несущественные! Растаяли – и как не ела!

– Да никакая она не моя! Ладно, пошли за тортиком.

Марина не рискнула говорить с Лешим о том, что ей примерещилось у Валерии – она даже себе самой боялась признаваться, что способна на такие странные вещи, как… чтение мыслей, например! Когда с ней случалось что-нибудь подобное, она страшно пугалась, а в последнее время случалось все чаще и чаще. Она подозревала, что и Леший замечает: иногда он так странно на нее смотрел, особенно, когда Марина отвечала ему что-нибудь, не глядя. Порой, задремывая в метро, она вздрагивала от лавины разнообразных голосов, перебивающих друг друга, а в другой раз, рассеянно уставившись на кого-нибудь, вдруг ясно слышала, о чем он думает.

А бьющаяся то и дело посуда? Та чашка, разбившаяся в самый первый день – она раскололась прямо у нее в руках, еще до того, как упала на пол! И на работе: однажды ни с того, ни с сего грохнулся металлический стакан с карандашами, стоявший довольно далеко от края! Карандаши раскатились, и Жужелица с приятельницей, которые уже битый час трындели у Марины над ухом и довели ее до белого каления, отвлеклись на собирание карандашей, а потом и вовсе ушли. Жужелица – Лидия Петровна Жужелкина – была особа на редкость неприятная: мало того, что она заговаривала всех до умопомрачения, она еще распускала злобные сплетни и злорадствовала по каждому поводу. После смерти Веры Анатольевны Марине пришлось сидеть с ней в одной комнате – еще счастье, что Жужелица не засиживалась на рабочем месте, курсируя по издательству в поисках новостей.

А царапины? Царапины у Лёшки на плече, которые она по-кошачьи зализала в самую первую ночь? Наутро от них не было и следа!

Иногда Марине казалось, она сходит с ума.

И вот теперь – Валерия! Марина чувствовала – она такая же…

После общения с Валерией Марина стала лучше справляться с новыми способностями, словно та что-то настроила у нее внутри, переключила какие-то кнопочки – и машинка заработала. Марина чувствовала себя как человек, который прожил всю жизнь, не слыша звуков, и вдруг внезапно обрел слух. Однажды в детстве ей заложило уши, и мама повела к врачу – тот через большую жестяную воронку лил в ухо теплую воду, чтобы вымыть серную пробку. После этого три дня она слышала так, как будто только родилась: звуки царапали по мембране, и она зажимала уши ладошками. Так и сейчас – на нее просто обрушился шквал чужих эмоций, чувств, образов – «звук» нарастал постепенно, как при повороте ручки регулятора громкости на радиоприемнике. Потом она научилась не слушать, но все равно что-то прорывалось, самое «громкое» – и чаще всего это были всплески злобы, гнева, раздражения, зависти и ревности.

«Сколько же ненависти в людях! – думала она, – Раньше я этого не замечала. А может, светлые чувства просто не такие заметные? Не такие «громкие»? Нежность – она же не кричит о себе!» И тем дороже были редкие мгновения, когда Марина видела среди серой мглы солнечный проблеск любви. Иногда она походя, даже не всегда осознанно, творила маленькие чудеса: у одного пассажира метро вдруг прекращалась трехдневная головная боль, другой вспоминал безнадежно забытое имя, третий чувствовал прилив сил и удивлялся, почему это жизнь с утра казалась ему такой мрачной?

Марина никак не могла научиться отличать реальную речь от той образной информации, которую получала при помощи своего нового «ви́дения», и то и дело попадала впросак. Однажды в метро она обрушилась на сидевшего рядом безобидного с виду толстяка: «Как вам не стыдно! У вас жена беременная, а вы себе такое позволяете!» Пассажир залился краской и вытаращился на нее в полном изумлении, а ей пришлось выскочить на первой же станции… В общем, от этих сверхъестественных способностей пока что было больше проблем, чем хоть какой-то пользы, и Марина недоумевала: почему они проявились именно у нее? Она всегда была необщительной, мало интересовалась другими людьми, ее порой и обычная-то речь раздражала, а тут еще чужие мысли, эмоции! Зачем это ей? Для чего?

Незаметно они с Лешим прожили вместе целый месяц, каждый день которого можно было считать за год, настолько круто замешано было их совместное житье-бытье. И не признаваясь в этом самим себе, они оба устали. Марина совершенно не привыкла к такому постоянному и тесному общению, у нее не оставалось и минуты для себя: просто посидеть в тишине, полениться, почитать книгу. Какая книга! Они все время, свободное от Марининой работы, проводили вместе, а если Леший бывал чем-нибудь занят, Марина тут же засыпала, наверстывая ночи, наполненные любовью.

Марина тяжело переносила вдруг проснувшуюся в ней несколько истерическую чувственность: в первый рабочий день она еле дожила до дома и просто потрясла Лешего своим пылом, даже не заметив, что они занимаются любовью на новом месте! Пока ее не было, Лёшка успел купить кровать и кое-что переставить в квартире, так что, очнувшись, Марина долго не могла понять, где находится.

А Леший устал сдерживаться. Дома он давно бы уже от души поругался с матерью, выпустил пар, а с Мариной это было никак не возможно: она пугалась, когда он просто повышал голос, хотя старалась этого не показывать. Лёшка устал от переживаний из-за Марины, его угнетало, что он никак не найдет постоянную работу и не может сдвинуться с места в собственном творчестве: по-старому он писать уже не мог, а по-другому не получалось.

Тревога и тоска постоянно висели над ним синей грозовой тучей, и он уже пару раз ловил себя на мучительном желании напиться. Оба скрывали друг от друга свое взаимное недовольство, и накапливающееся раздражение грозило неизбежным взрывом, так что тот «критический день», которого с опаской ждала Марина, стал поворотным днем их общей истории. Они поругались прямо с утра. Не то чтобы на самом деле поругались… Алексей не разбудил Марину, как обычно, и она проспала. И завтрака не было – так как Марина работала, то хозяйством обычно занимался Леший, но в этот день на него наконец-то напало желание писать, и он, забыв обо всем, работал в мастерской. Марина заглянула к нему, а он рявкнул, чтобы не лезла под руку – у него по-прежнему получалось плохо. Марина обиделась и ушла, не выпив даже кофе. На улице проезжавшая машина обдала Марину водой из лужи, в метро ей отдавили ногу; на работе горел план, а Марина не успевала вычитать текст; Жужелица была несносней обычного, телефон звонил не вовремя, и все вокруг раздражало так, что стакан с карандашами то и дело летел на пол, а Жужелица уже всерьез рассказывала всем желающим, что у них в комнате завелся полтергейст!

К вечеру Марина достигла той стадии раздражения, когда окружающим действительно впору надевать бронежилеты. В таком состоянии она приехала домой, где Леший все так же безуспешно пытался работать. Ужина не было, как и завтрака, Марина похватала что-то из холодильника, к Лёшке не стала и соваться, а уселась на кухне, достав принесенные с работы рукописи, одну их которых надеялась за выходные вычитать, но сама взялась за вторую – и постепенно увлеклась, забыв обо всем.

Случай был тяжелый, но очень интересный, доставшийся ей в наследство от покойной Веры Анатольевны – самого лучшего редактора всех времен и народов, как любил называть ее главный, когда ему что-то было нужно. Вера Анатольевна – невысокая, полная, внешне чем-то напоминала Ахматову, поэзию которой обожала. Она даже была с ней знакома – бывала в доме у Ардовых, где жила Ахматова, и очень гордилась, что хоть чем-то приблизилась к идеалу – не стихами, так внешностью: вот, к старости лет сподобилась! Именно Вера Анатольевна и дала Марине посмотреть рукопись странного автора со смешной фамилией Засыпочкин – юродивого, как его прозвали в редакции. Когда он приходил, Вера Анатольевна про себя выпевала грассирующим баском реплику из пьесы Островского:

– Ба-арыня, опять урродливый пришел! – И, обреченно вздыхая, выходила разбираться. Она жалела этого Засыпочкина – может, потому, что сама уже была смертельно больна. Рукопись Марину поразила:

– Что это? Это же бред какой-то! И от руки всё – читать невозможно…

– Да, бред. Не проза, а бульканье текста. Но бульканье – гениальное! Эх, с ним бы поработать! Но нет, уже не смогу… Сил нет.

А Марина не находила ничего гениального в мешанине рубленых фраз, густо пересыпанных восклицательными знаками, тире и многоточиями. Окрошка, а не текст. Один раз увидела их в курилке – Вера Анатольевна, несмотря на мучительный кашель, курила до последнего. Засыпочкин оказался маленьким субтильным мужичком, небритым, с круглой лысой головой и носом-уточкой. Но взгляд у него был тяжелый, жесткий: он так и зыркнул прищуренными злыми глазами, когда Марина прошла мимо, прислушиваясь, что там Вера Анатольевна вещает своим прокуренным голосом:

– Голубчик, надо еще поработать. Ваш текст так и просит, чтобы его развернули и дали подышать, понимаете? И зачем это у вас каждое предложение с новой строки, а? Вы же не поэму пишете! Читать тяжело: стартуешь, а бежать-то некуда – точка, финиш. И, дорогой мой, ну нельзя столько восклицательных знаков.

Роман Засыпочкина не стоял ни в каком плане, но Марине было интересно. Теперь и она видела проблески гениальности среди всякого словесного мусора и терпеливо очищала текст от скомканных бумажек, веревочек и дохлых мышей, приближая его к идеалу. Вот и сейчас она так увлеклась «ловлей блох», что не слышала, как тихо подошел Леший, который целый день чувствовал себя виноватым, и обнял ее – Марина подскочила, листы разлетелись по комнате, перепутавшись, и она разозлилась:

– Ты меня напугал! Посмотри, что ты наделал! Я работала, а ты!

– Да ладно, что там у тебя, ерунда какая-то. – Он был в игривом настроении, схватил ее в охапку и потащил на кровать.

Но Марина вскипела от ярости:

– Пусти! Пусти меня сейчас же! – И довольно ощутимо ударила его кулачком в грудь.

– Ты что? Вот кошка бешеная.

– Конечно! Я кошка. А ты кто? Когда он работает, то и подойти нельзя, а меня отвлекать можно! Как я теперь разберусь, у него листы не нумерованные.

Честно говоря, Марина так злилась еще и потому, что на самом деле занималась никому не нужной ерундой вместо того, чтобы срочно вычитывать плановую рукопись.

– Да соберу я тебе все, перестань скандалить.

– Мне кажется, я для тебя – игрушка!

– Игрушка?

– Захотел – поиграл, не захотел – отстань! Тебе не приходит в голову, что мне иногда просто нужно побыть одной? Ты не понимаешь, что я не привыкла к такой жизни? Ты же… ты же радио все время включаешь!