– Какое еще радио? Радио-то тут при чем?

– И телевизор! Включишь – и уйдешь из комнаты, а я хожу и выключаю. Зачем ты включаешь, если уходишь? Зачем?

«Боже мой, что я несу!» – в ужасе думала Марина, не в силах остановиться и выплескивая на Лешего все свое раздражение. Он молчал, не поднимая головы. Наконец Марина просто зажала себе рот руками и в панике уставилась на Лёшку. Тот вздохнул, и все так же, не глядя на нее, очень спокойно и даже ласково произнес:

– Да, может быть, ты и права. Наверно, мы поторопились. Если я так тебя раздражаю.

Марина даже не смогла ничего сказать, у нее напрочь пропал голос.

– Если тебе так будет лучше, я могу… Я перееду обратно к матери. И мы будем… просто встречаться. Если захочешь.

Он встал и ушел, очень аккуратно прикрыв за собой дверь. На Марину Леший так и не посмотрел, а она пыталась его позвать, но не смогла – горло так сдавило, что она еле дышала, и вместо звуков изо рта вырывался только слабый сип. Он же сейчас уйдет! Совсем! А она ничего не знает: ни телефона, ни адреса!

И Марина так страшно закричала – беззвучно, внутри себя закричала, что Лешего словно в спину толкнуло и он прибежал обратно. Увидев ее безумные глаза, он проклял все на свете – этот приступ был сильнее всех предыдущих, сильнее даже того, первого, что случился сразу после омута, когда ему пришлось ударить Марину, чтобы прекратить истерику. Сейчас у него не поднималась рука, хотя это, может быть, и помогло бы. Она вцепилась в него так сильно, что потом на руках у Лешего остались четкие отпечатки ее пальцев в виде синяков. Марина дрожала и все пыталась что-то сказать, но не получалось ничего – она задыхалась. Леший обнял ее и стал успокаивать, целуя:

– Ну, маленький, не надо. Я здесь, я с тобой, у нас все хорошо. Бедняжка моя! Я люблю тебя, никуда я не уйду, если ты не хочешь. Я здесь…

На душе у него было тяжело. Наконец Марина немножко успокоилась, и он смог отцепить ее от себя:

– Взгляни на меня! Ну? Ты видишь – я здесь.

Марина напряженно смотрела ему в лицо.

– Ты слышишь, что я говорю? Ты меня понимаешь? Я тебя люблю! Я с тобой, все хорошо…

Она сморщилась и заплакала – горько и безнадежно, тоненько подвывая. Леший еще долго бормотал утешительные слова – пока она не затихла. Вся ледяная, бледная, мокрая от пота, она смотрела на него запавшими глазами:

– Прости меня…

– Перестань! Хочешь, я тебе ванну сделаю? Согреешься?

– Сил нет…

– Я помогу.

Он отнес ее в ванную, посадил на стиральную машину – сидишь? Держись! Налил воды, добавил какой-то пены из пластиковой бутылочки, раздел Марину и помог ей влезть в воду – она сразу же затряслась еще сильнее, и Алексею пришлось придерживать ее за плечи. Постепенно она расслабилась. Не открывая глаз, она прошептала:

– Меня мама так же отмачивала один раз в ванне, когда мне очень плохо было. Потом волосы сушила и расчесывала. Ей было жалко меня. Она редко жалела.

Леший хотел было спросить, почему ей было плохо, но передумал – и так не сильно все хорошо, чтобы еще углубляться в прошлые беды. Марина порозовела и перестала трястись, но глаза все еще были несчастные, и Лёшка боялся, что она опять заведет свое жалкое: «Прости меня!» Но она слабо улыбнулась и сказала:

– Все-таки забыла я табличку прицепить.

– Какую еще табличку? – Леший испугался, что она заговаривается.

– Помнишь, мы с тобой обсуждали мои… мои критические дни? Осторожно, окрашено.

– Ах, вот оно что! – У Лёшки отлегло от сердца. – Так вот почему все эти капризы!

Отлегло-то отлегло, но мысль о том, что теперь так оно и будет каждый месяц, его ужаснула.

– Ну да. Завтра – наверняка начнется. Ты… ты потерпишь несколько дней?

– Марин! Ну, ты что в самом-то деле! Я кто, маньяк сексуальный, по-твоему?

– А то нет! – прошептала Марина, но он услышал.

– Так, все! Давай-ка вылезай! Смотрю, ты уже оклемалась.

Оклемалась, но тело еще не слушалось. Лёшка завернул ее в свой полосатый халат и донес до кровати на руках, а когда накрывал одеялом, Марина тихо сказала:

– Но сегодня еще можно! Это я на всякий случай.

– Нет, и кто из нас сексуальный маньяк, а? Не надо меня задабривать таким образом. Ты на себя-то посмотри…

И увидев, как она мгновенно расстроилась, закричал:

– Да я не в этом смысле! Ты еле жива, а туда же. Ах ты, господи. Перестань, не начинай все сначала. Да, ты сейчас похожа на мокрую курицу. Но я тебя все равно люблю! Всякую! Я тебе сто раз говорил. Я тебя какую угодно люблю: ты хоть налысо подстригись – я все равно…

– Значит, волосы можно не отращивать?

– Как это – не отращивать? А мечта моряка?

– Да мне теперь и не отрастить такую косу! У тебя вон волосы длинней моих.

– Ну, тогда я отращу.

– Слушай, а правда! Тебе пойдет!

И добавила мечтательно:

– Мне всегда нравились мужчины с длинными волосами. Будешь хвост завязывать…

– Какие это еще мужчины тебе нравились? Нет, ты подумай! Давай-ка поспи лучше.

– Мне чаю хочется…

– Чаю? Сейчас согрею. С лимоном?

– Ага. И тортика!

– Тортика нету.

– Ууу…

Он не выдержал – поцеловал в губы:

– Тортик! Сама ты тортик! Хочешь, схожу куплю?

– Это долго…

– Ну, чаю сладкого?

– Давай.

– Ты проживешь без меня пять минут?

– Проживу.

– Точно? Ты поняла – я пошел на кухню! За чаем.

– Лёш, я не сумасшедшая, – сказала Марина ему в спину, а он в эту самую секунду с тоской думал, что, если так и дальше пойдет, надо будет все-таки показать ее врачу. В чай он на свой страх и риск плеснул коньяку. Удержать чашку Марина не могла – дрожали руки, и Лёшка поил ее, как ребенка.

– Поспишь, может?

– Полежи со мной! Пожалуйста!

Леший забрался к ней под одеяло, обнял.

– Ну, как ты, маленький?

– Получше…

– Вот и хорошо.

– Совсем я тебя замучила.

– Да ладно! Ничего не замучила, – ответил Леший совершенно искренне, как будто не он пару минут назад трагически размышлял, насколько его хватит при такой жизни. – Меня так просто не возьмешь. Если б ты знала, какие скандалы мне Стелка закатывала! Да ты ей в подметки не годишься.

– Стелка?!

– Ну да. Стелла, бывшая моя. Я женат был, ты забыла?

– Забыла!

– Марин, ты прости меня за это дурацкое радио, но мне – ей-богу! – и в голову не приходило, что оно может так тебя раздражать. Я машинально включаю, не думая.

– Ужасно почему-то бесит. Главное, когда сама включаю, как будто так и надо, а когда ты… Но все равно не понимаю: ладно, ты бы его слушал! Но ты же не слушаешь! Ты включаешь – и уходишь!

– Марин, я не знаю, почему я так делаю, правда. И я не уверен, что не стану опять…

– А я тогда буду на тебя ворчать, вот.

– И пилить?

– Ага. Ворчать и пилить.

– И не страшно. Марин, я не знаю, как сделать, чтобы ты не пугалась всякой ерунды. Мы живые люди! Ну, поссоримся – помиримся. Мне ведь тоже… не просто. Я все понимаю, ты не привыкла жить одним домом с мужчиной, но я-то тоже не привык… жить с любимой женщиной, понимаешь? Я тоже боюсь! Тоже не знаю, как с тобой правильно обращаться. Вдруг что не так сделаю, скажу не то. Как слон в посудной лавке, честное слово! Ты бы мне просто сразу говорила – я пойму. Я вообще-то вменяемый! Почему ты мне про это радио сразу не сказала?

– Я боялась, ты огорчишься…

– Ага, а сейчас я прямо обрадовался, да?!

– А я? Я ведь тоже тебя раздражаю чем-то, нет?

– Ты? Так я и сказал!

– Ну, ничего себе! Я должна ему все высказывать, а он…

– Да я-то переживу! А ты опять пугаться начнешь и суетиться вокруг меня, да прощенья просить неизвестно за что. Вот это – бесит! Марин, я могу рассердиться, обидеться, наорать, но я люблю тебя! И не оставлю, понимаешь? Это… это физически невозможно! Ты так… проросла внутрь меня. Как я могу тебя бросить, если ты – внутри?

– Проросла?

– Да.

Марина задумалась. Проросла! А почему она так не чувствовала про Лёшку? Почему ей и в голову не приходило, что ему тоже трудно и страшно? Он так хорошо ее понимал, а она… А ведь он не умел читать ее мысли, а она – умела! Сколько раз она отвечала на его незаданные вопросы! Вот только что она позвала его – без слов! – а он услышал и пришел… И вдруг Марина впервые за все это время осознала, что Леший тоже был в том черном омуте! И тоже мог остаться там навсегда! А он вытащил ее из воды, спас ей жизнь и все это время продолжает тащить и спасать.

«А вообще-то я о нем думала? – спросила она саму себя. Или только пережевывала собственные страдания? Только принимала его любовь и заботу? Вон и Валерия сказала, что я должна о нем заботиться. Вдохновлять. А как? Как понять, что ему нужно? Как? Неужели я такая эгоистка? Или у меня просто нет привычки? С мамой жили отдельно друг от друга, с Дымариком тоже. Сама отгораживалась от всех всю жизнь. Пряталась от людей. От жизни. Поэтому мне так трудно. Но если я хочу быть вместе с Лешим, придется меняться. Но как?!»

Оба затихли, думая каждый о своем – и об одном и том же: как?

Как научиться понимать друг друга?

Марина потесней прижалась к Лёшке: ей так мучительно хотелось стать как можно ближе к нему, влезть к нему в голову, в душу и увидеть, понять, что это значит – проросла? Это желание было настолько страстным и сильным, что она словно наэлектризовалась: все волоски стали дыбом, и задремавший было Лёшка вздрогнул, как от слабого удара током. Марина почувствовала, что у нее внутри вдруг что-то лопнуло – так лопается созревший нарыв, горячая волна прошла по телу, загорелись щеки, в горле пересохло, и реальность поплыла, расслаиваясь, но было совсем не страшно, как обычно, а интересно! Марина четко осознавала, что лежит рядом с Лешим, чувствует его тепло, стук сердца, дыхание, его руку у себя на спине, а губами – чуть влажную кожу у него на боку, куда она уткнулась. В то же самое время она видела все это со стороны, сверху: лежащего с закрытыми глазами Лёшку и себя – седые волосы, измученное лицо. Она еще успела ужаснуться тому, как плохо выглядит, но тут же упала сверху вниз и оказалась…

Сначала она не поняла, что это!

А светлый пульсирующий поток, в котором она барахталась, захлебываясь, был потоком Лёшкиного сознания: она чувствовала изнутри, как свои собственные, все его мысли, чувства, эмоции и ощущения. Она понимала, как нравится Лёшкиной руке трогать ее гладкую спину и как хочется спуститься пониже, но он сдерживается; как ему приятно прикосновение Марининой груди к его телу и как щекотно от ее горячего дыхания, но он терпит… Любовь, сострадание, нежность, жалость, затаенное желание, тревога, тоска, усталость, недовольство собой – все это обрушилось на Марину лавиной. Ей стало трудно дышать, и она хватала воздух ртом, стараясь не пыхтеть слишком сильно, чтобы Лёшка не заметил. Там, в этой стремнине, было еще много всего: Марина увидела мельком болезненный багровый всплеск, как-то связанный с творчеством, и мрачную черную тень из прошлого, но не стала вглядываться – она вообще страшно боялась, что он каким-то образом заметит ее присутствие. Ее тоже переполняли самые разнообразные чувства: потрясение, восторг, благодарность, радость, облегчение, и… стыд, потому что все это время она не испытывала к Лёшке и десятой доли того, что так мощно клубилось в его душе!

– Эй, – вдруг сказал Леший, и Марина вздрогнула. – Ты что так подозрительно затихла? Замышляешь недоброе, а? Или ты спишь?

– Нет, не сплю!

Каждая из Лёшкиных эмоций или чувств имела свой цвет, и сейчас все окрасилось в бледно-зеленый цвет нежности. Марина увидела себя его глазами: маленькое, хрупкое, беззащитное существо, прелестное и трогательное, которое он призван – и готов! – оберегать и защищать, даже жертвуя собой. У нее подступили слезы к глазам, и не в силах справиться с благодарностью, которая, как казалось Марине, была больше ее самой, она взяла и поцеловала Лешему руку – он дернулся, как от ожога:

– Ну что ты, зачем! Не надо! Это я тебе должен ручки целовать!

Леший прикоснулся губами к ее пальцам. Это было уже совсем невыносимо, и Марина повернулась к нему, подвинулась, чтобы достать, и, совершенно не подумав, чем это может грозить, поцеловала его в губы. Сила двойного желания оказалась такова, что она ненадолго потеряла сознание. Марина очнулась еще внутри поцелуя, а когда Лёшка оторвался от нее, тихо пробормотала сама себе: «Зашкалило, надо же!»

– Нет, что ты делаешь, а? – спросил, задыхаясь, Леший.

– Я-то? Целую тебя, а что?

И Марина опять потянулась к нему: все закончилось во время обморока, дверь в Лёшкину душу закрылась, но она все равно чувствовала его гораздо лучше, чем раньше, словно осталась какая-то пуповина, связывавшая их накрепко.

– Марин, может, не надо?

– Все будет хорошо, правда-правда, не бойся! Не бойся! Ну же…

Марина опять поцеловала его. Все изменилось. Не было больше надрыва, жадности, звериного желания, ослепления – когда рассудок на грани: чуть-чуть и безумие! Одна нежность – глубина, в которую сколько ни погружайся, все мало. Марина даже не закрыла глаза, она смотрела, как меняется Лёшкино лицо, и жалела, что раньше не видела этого. Они шли навстречу друг другу по длинному коридору, все ближе, ближе, вот, наконец! И нельзя еще ближе… не бывает… Можно! Можно… А потом словно взлетели – оба даже чувствовали взмахи крыльев за спиной. Летели, как одна птица о четырех крылах.