Следующим решился муж эффектной длинноногой блондинки, которая давно уже пыталась строить Лёшке глазки:

– Ну, папочка! – ныла девица. – Ну, пожалуйста!

А «папочка» пытался сообразить, что выйдет дешевле: один двойной портрет или два отдельных – Марина видела, что блондинка ему уже поднадоела.

– Вы знаете, я бы рекомендовала вам заказать парные портреты, – неожиданно для себя самой произнесла Марина. – Это будет чуть подороже, но зато очень стильно. Раньше только так и писали, два парных портрета: герцог и герцогиня, барон и баронесса.

Лёшка хмыкнул, а Валерия ей улыбнулась: молодец, продолжай в том же духе! «Папочке» понравилось, что его сравнили с бароном, и вопрос был решен. Правда, на Валерию, которая взялась обговаривать условия договора, он покосился довольно зло: Марина поняла, что «папочка» предпочел бы иметь дело напрямую с художником, который явно запросит меньше – у Лёшки на лице было так и написано изумление от названной Валерией цены, и Марине даже пришлось наступить ему на ногу.

Когда ехали обратно, Леший то и дело качал головой и хмыкал: ну и ну! Два заказа, один аванс в кармане, и третий заказ на горизонте – к концу обеда созрела еще одна дама, которая явно рассчитывала, так же, как и блондинка, что Алексей будет писать у них дома, но Валерия быстро расставила все по своим местам, заявив, что художник работает только в мастерской. Мастерская была вообще-то при галерее Валерии, но у всех создалось впечатление, что это его собственная.

– Да, она мастер конечно… как это называется? Когда продвигают что-нибудь? Как она ловко меня им запродала, а?! И такие деньги!

– А что, это много?

– Для меня – да. Ощущение странное, знаешь, как тогда, в театральном: с первого тура сразу на третий.

Прощаясь, Виктор вручил им два небольших пакета: это от Валерии Павловны! Леший опять было насупился, но в его пакете оказался набор роскошных импортных кистей, и он размяк. А Марине достался длинный шарф из тонкого серебристо-голубого шелка.

– Это же ручная роспись, ты посмотри! – воскликнула Марина.

Леший чесал затылок: нет, все-таки очень странно…

Заказам он радовался недолго – уже на следующий день стал сокрушаться:

– Как я буду писать, если у меня ничего не выходит!

– А чего ты мне никогда не покажешь?

– Тебе интересно?

– Конечно! Я давно хотела напроситься, да ты так рявкаешь, что не знаю, как и подъехать.

Чуть не полдня Марина рассматривала Лёшкины эскизы и зарисовки, а он, пользуясь моментом, делал с нее быстрые наброски: нахмурилась, улыбнулась, повернулась… Потом она так долго молчала, задумавшись и внимательно разглядывая Лешего, что он взволновался:

– Ну что ты молчишь? Хоть что-нибудь скажи. Смотрела-смотрела, и молчит.

– Подожди. Сейчас!

Марина подошла, присела к нему на колено, положила прохладную руку на его разгоряченный лоб, потом погладила по голове и поцеловала:

– Рычит, ворчит, ты подумай! Прямо медведь. Ты знаешь, я, кажется, поняла, в чем дело. Ты слишком стараешься. Вот с этим драконом – чего ты в него уперся? Он пока не хочет получаться. Ты бы попробовал птицу!

– Птицу? Какую птицу? Ты что? Ты тоже их видишь?!

– Сейчас увидела. Ты отложи на время, пусть оно подрастет, а потом само получится. А ты пытаешься напролом, оно и сопротивляется.

– Ты знаешь, я так не привык.

– Ну да, тебе обязательно надо сразу добить.

– Как это – бросить на полдороге? Меня отец учил все доводить до конца, а иначе – какой ты мастер. А вдруг я отложу – и забуду?

– Не бойся, я тебе напомню. Посмотрю – и напомню. Я все видела: птица, дракон, потом деревенские – жутковатые такие. И еще что-то со мной связанное, такое крылатое и светящееся. Так что ты не бойся! А насчет того, что на полдороге… Лёш, но это же творчество. Это как… не знаю… Ну, ты же не можешь заставить помидор раньше времени созреть! Он пока сам не созреет, не покраснеет.

– Помидор? Помидор! Ах ты, зверушка! Ничего в живописи не понимает, а туда же! – Но задумался.

– Ты знаешь, я вижу, что у тебя такой… ступор, что ли.

– Кризис жанра!

– Вот-вот! Ты себя старого перерос, а нового – боишься. Нужно чуть отвлечься, и оно само придет. Ты опять смеяться будешь, но скажу: я так вязать училась. Вязать-то умела, даже перчатки вывязывала, а это, знаешь, как сложно! А петли набирать – не получалось. Мама даже сердилась, что я такая глупая. А я – ну никак! И движение совсем простое, а не дается. А потом пришла из школы, смотрю – лежит клубочек со спицами: розовые нитки пушистые и спицы новые, блестят. Так мне вязать захотелось! Я схватила, села и вяжу. Потом опомнилась – а я петли-то сама набрала и даже не осознала! И все, с тех пор пошло.

– Правда, – задумчиво произнес Леший. – Это ты верно говоришь. Я так на велосипеде учился: все падал да падал, а потом – раз! – и поехал…

– Ну вот! Ты вспомни свое состояние, когда поехал. И все получится.

– Ты думаешь?

Лёшка рассеянно глядел на Марину, наморщив лоб. Потом встал, посадил ее на стол, отошел и посмотрел, прищурясь:

– Значит, говоришь, помидор? Синьор помидор. Посиди-ка так. Я сейчас. Не двигайся!

Марина только вздохнула. Он рисовал ее до полуночи – сразу на холсте. Набросал углем и пошел писать маслом, рассеянно напевая:

– Помидор-помидор… улыбнитесь… Ведь улыбка это флаг… корабля… – а когда Марина, не выдержав, засмеялась, строго сказал: – Ну-ка не смейся! Сбиваешь.

Потом прогнал спать, а сам все что-то доделывал. Утром, пока Лёшка спал, Марина побежала посмотреть и ахнула: получилось! Получилось. Это был первый ее портрет – первый из десятков, созданных потом Алексеем.

«Карпа-Дракона» Леший отложил и действительно написал «Птицу» – необыкновенную, ни на что не похожую: она летела, развернув золотые и багряные, как осенний лес, крылья, высоко в небе, а глубоко внизу, в темной воде медленной реки плыло ее маленькое отражение. И двое детей на косогоре: девочка наклонилась вниз, к воде, а мальчик лежал навзничь, запрокинув голову, и в его глазах тоже можно было увидеть, приглядевшись, крошечных птиц. А золотая птица – огромная, важная – смотрела прямо на зрителя и, казалось, видела насквозь. Марина ахнула:

– Какое чудо! Сказка! Давай себе оставим, а?

– Посмотрим! – ответил довольный Лёшка. – Я могу повторить.

Так что шкаф, который он успел сделать дома, оказался первой и последней мебельной реставрацией – теперь все время он отдавал живописи. Он осознал, что присутствие Марины вовсе не мешает работать, а наоборот – помогает. При ней он как-то собирался, в голове прояснялось, и появлялись сюжеты, каких раньше и не возникало, – странные, но прекрасные. Дальше он писал все сам, но на первых шагах Марина давала какой-то толчок его воображению, хотя могла и не говорить ни слова, а просто сидела рядом.

Потом Алексей написал и Дракона, и еще одну Птицу, и деревню – Маконго, сто лет одиночества: деревца, проросшие сквозь половицы; ржавые скелеты комбайнов в сухой траве, пустые глазницы заброшенных изб, грустный домовой на покосившемся крылечке, увитом повиликой…

Он пытался изобразить и крылатое видение, возникшее в момент их с Мариной близости, но в одной картине не получилось – вышла серия из девяти графических листов, названная им «Метаморфоза», на которой пара влюбленных постепенно превращалась в единое четырехкрылое существо и растворялась в слепящем свете, взлетая ввысь.

Но тот образ, что явился ему однажды, в самом начале их совместной жизни, никак не желал воплощаться на холсте! Тогда Леший подсмотрел, как Марина по дороге в ванную недоверчиво разглядывает себя в большом зеркале, и вдруг упавший сбоку из кухни луч солнца преобразил всю картину удивительным образом, заставив Лешего схватиться за карандаш. Он сидел голый на полу и рисовал как одержимый, только листы отлетали.

– Лёшка. Я замерзла, – пищала Марина, но он не слышал.

– Сейчас…

– Лёшка, я тебя побью!

– Ну ладно, ладно, ладно. Прости, увлекся. – И бросился обнимать, согревать, целовать…

Но картина не получилась. Леший знал, что это должен быть Ангел, но выразить свое видение никак не мог – он то доставал, то убирал холст, не понимая: что же не так? Чего не хватает? Он всерьез размышлял, каким образом растут у ангелов крылья, и даже сделал жуткую серию рисунков – «Анатомия ангелов», хотя Марина потешалась:

– Лёш, ну какая может быть у ангелов анатомия? Ты сам-то подумай. Они существа бестелесные.

– Нет, ну как же. Крылья к чему-то крепятся.

– Вот, послушай, стихи нашла про ангелов – прямо для тебя:

Ангелы не имеют плоти, но имеют крылья и перья.

Крылья различаются по длине и числу, перья – по цвету.

Не сбейся в счете, приятель. Веру от суеверья

не отличишь зимой. Разберемся поближе к лету.

Зелень будет свежа, а вечера – прохладны.

Тогда, на закате, присмотримся внимательнее к паренью

бесплотных существ, будь они неладны!

кружащих в сумерках над цветущей сиренью.

– Здорово! Это чьи?

– Борис Херсонский написал.

– Надо же, как подошло…

Потом, изучив все досконально, Лёшка вдруг заявил:

– Да они вообще не способны в воздухе держаться! У них и тела для полетов не приспособлены – очень крупные, и перья только на крыльях, и мышцы слабо развиты. Они и крыльями-то махать толком не сумели бы! Не-ет, они никак не могли летать.

– Лёш, ты так говоришь, как будто живьем ангелов видел!

– На картинах видел. Я же специально альбомы рассматривал. Вон, у Джотто есть ангел вообще с одним крылом: он что, планировал, что ли? А херувимы и прочие купидоны – те уж точно летать не могли. Еще шестикрылые, правда, есть – но тоже вряд ли. Тут два-то крыла не знаешь, как к телу пристроить, а уж целых шесть!

– А ты не думаешь, что они просто левитировали? Силой духа летали!

– А крылья тогда зачем? Для маневрирования?

– Да просто для красоты! А то как бы мы их от простых смертных отличали?

На Рождество Валерия пригласила их снова, в новый московский дом, небольшой двухэтажный особняк в Брюсовом переулке. Марина, положив телефонную трубку, осторожно покосилась на Лёшку, предчувствуя его реакцию, и точно: когда им доставили две большие подарочные коробки, Леший так и взвился:

– Это что за подачка?!

– Лёшечка, это подарок.

– Мы не можем это принять.

– Лёш, это подарок на Рождество, просто Валерия дарит заранее, чтобы мы могли прийти на прием, там все будут так одеты, мы же должны соответствовать. Уже времени нет – самим все доставать. В чем ты пойдешь, в джинсах?

– Ну и вообще не пойдем, очень надо.

– Послушай, это же не просто прием: Валерия тебя продвигает, там будут потенциальные заказчики. Лёшечка!

– А, черт!

– Ну, пожалуйста. Для меня.

– Вечно ты из меня веревки вьешь. Придется ведь отдаривать. А что мы можем?

– Как что? Картину!

– Картину… Картину написать надо. Как у тебя все просто!

– А ты из старого.

– А то она не поймет!

– Лёш, а ты посмотри на старую картину новым взглядом – может как-то… не знаю… поправишь?

– Поправишь! – Лёшка хмыкнул, но Марина видела, что он сдается.

Уговаривая Лешего, Марина потихоньку распаковывала коробки: в одной был полный набор мужской одежды от смокинга до галстука-бабочки, в другой – маленькое черное платье, туфли-лодочки и сумочка. Над платьем Марина завизжала, и подошедший Лёшка удивился:

– Какое-то скромненькое…

– Скромненькое! Ты что! Это же Шанель!

– Шанель номер пять?

– Номер пять – это духи, а это платье! С ума сойти, настоящая Шанель!

Тут Леший увидел смокинг и бабочку:

– И ты хочешь, чтобы я это надел? Да я же буду шутом гороховым! Ни за что.

– И вовсе нет. Ты будешь как… как Джеймс Бонд! Джон О'Коннери, помнишь? Ну, пожалуйста, примерь!

– Придумает тоже, Джеймс Бонд. Марин, это же все бешеных денег стоит. Ну ладно, пусть для нее мелочь, но все равно. С чего это вдруг Валерия нас так полюбила? То она меня в упор не видела как художника, а тут вдруг так старается? Это все из-за тебя. Чем-то ты ее зацепила.

– И зря ты считаешь, что Валерия не ценила! Она мне еще при первой встрече очень тебя хвалила – многообещающий, талантливый. Как она сказала? Художник от Бога, вот!

– Правда?! Надо же…

– Лёш, ты знаешь, что я думаю? Почему Валерия ко мне так прониклась? Не хотела тебе рассказывать, ну да ладно. Мне кажется, она меня воспринимает как дочь. Она в юности ребенка потеряла, понимаешь? И сейчас девочке было бы столько, сколько мне. Да еще и способности у меня такие же. У близняшек, как я поняла, нет ничего. Валерия в них как-то разочаровалась. А тут вдруг я!

– Да, это может быть. А что случилось с ее ребенком?

– Аборт сделала на позднем сроке.

– Валерия сама тебе рассказала это?

– Да. И мне кажется… она до сих пор страдает… от чувства вины. И еще. Знаешь, почему она все время браслеты носит? У нее шрамы на руках. На запястьях. Старые, но заметные. Она браслеты сняла, я увидела.