– И на это можно жить?

– Да не особенно, конечно. Еще бывает халтура – реставрирую мебель. Только особенно негде. У матери тесно, да и столярка бывает нужна, приходится к ребятам обращаться, у кого есть.

– Да ты просто мастер на все руки!

– Ой, есть захочешь – всему научишься! Фреску писал одному придурку.

– Почему – придурку?

– А! Эротическую фреску потому что! По его задумке. Ой, мама! Но – хозяин – барин.

– Что ж там было-то, на фреске?

– Ага, так я тебе и рассказал. Здесь-то много денег не надо, на подножном корму. Я картошку стал сажать. Морковку всякую. Растет, правда, плохо – север все-таки. У тети Маши куры есть, молоко опять же. В магазин кое-что привозят… да ничего, нормально. Летом грибы-ягоды, рыба – щука, налим. Бобра даже ел!

– Бобра?! И как?

– Да ничего: на ночь в печь поставил, он затомился. Вкусно, слегка рыбой отдает. Бобра, знаешь, и монахи в пост едят, за рыбу сходит. И черепаху едят, потому что в скорлупе, вроде как орех.

– Ой, врешь ты все!

– Да вот те крест!

А сам смотрел и радовался – почти прежняя, живая! Только бы опять не ушла в туман этот, удержалась. Может… может – поцеловать?

– Марин… а ты помнишь… как мы… в Суханове?..

Дернулась, словно ударил.

Черт! Зачем вылез! Рано! Но не мог больше терпеть, что она с ним как с чужим!

– А-а! Вот вы где! – Серёга вломился. – А меня Танька послала разыскивать. Что такое, говорит. Где Маринка? Ушла за водой и пропала. А они вон что!

– А мы чай пьем.

– Чай? Ну-ну!

– Я сейчас приду! – подхватилась Марина.

– Да ладно, я воды принес. Леший, обедать приходи – я с утра рыбы наловил, уха будет!

– Хорошо.

– Ну, пейте-пейте!

Серега пошел было, но вернулся:

– А, забыл! Лёш, ты, может, сходишь завтра с ребятами куда-нибудь? Чтоб не мешались! А то у нас там с Танькой… дела.

– Знаю я ваши дела! Ладно, на Мархангу сходим! Обеспечьте провиантом, и сходим. Марин, пойдешь с нами на Мархангу?

– Можно. Далеко это?

– Да километров шесть наверно. На полдня поход. Может, грибов наберем. А нет – так погуляем.

– Хорошо.

– Вот и спасибо! – Серёга подмигнул Лёшке и ушел. Сразу тихо стало. Марина тоже встала:

– Пойду я. Спасибо тебе. За чай… и вообще.

Помолчала. Потом очень тихо произнесла:

– Я все помню, Лёша.

И ушла.

Леший закрыл глаза и некоторое время так и стоял, словно окаменев: не понимал – как теперь жить? Он же должен все время знать, что с ней! Что она в порядке.

Назавтра собрались, пошли в поход на Мархангу. Вышли не рано – долго копались. Хорошо, дождя не было, солнце из облаков показывалось, припекало. Шли по дороге – ноги в пыли утопают по щиколотку, а красота какая – сто раз здесь ходил, а как впервые видел. Справа и слева – поля, то желтые, с высокой сухой травой, то зеленые, скошенные. Ромашки, васильки, мятой пахнет. Ближе к реке – серебряные поляны иван-чая. Вдоль дороги – покосившиеся столбы с черными линиями проводов, а на проводах, в каждом отрезке между столбами, как будто специально рассажены небольшие птички-ястребки: сидят, уныло нахохлились, а подходишь ближе – перелетают вперед или в кусты планируют. Зашли в Полунино. Там, в ограде, телята. Большие уже, лопоухие, чумазые. Увидели, стали подниматься, подходить, и каждый – на свой голос: «Му-у! Му-уу! Му-ууу!» На разные тона.

– Надо же, как орга́н прямо… – воскликнула Марина.

– Да, похоже, – согласился Леший.

Потом повел их дом посмотреть.

– Это что – правление какое-нибудь?

– Да, правление тут было. А так это просто дом. Крестьянин жил, Макеев, – сказал Леший.

– Ничего себе, крестьянин! Двухэтажный дом!

– А ты посмотри, какие водостоки у него – чугунные, с ажуром! Ручки тоже были чугунные – сняли.

– Что же за крестьянин такой?

– Богатый. Видишь, даже липы перед домом посадил! Тут не растут вообще-то. Откуда-то саженцы привез – хотел как барин жить.

– Смотри-ка паркет!

– Да, остатки.

– А печь какая!

– Музейная.

– Надо же… И что с ним стало?

– Да что с ними со всеми стало! Революция, коллективизация, раскулачивание. То объединяли, то разъединяли колхозы. Доигрались – вон, никакой жизни! Одна нежить. Отец рассказывал – Макеев этот даже в Париж ездил, представляешь? На Всемирную ярмарку.

– В Париж!

– Ага, а там его дочка влюбилась во француза.

– И что?

– Ну, что – Макеев воспротивился, привез ее домой. А она тут… утопилась в омуте. Там омут, недалеко от тети-Машиного дома.

– И стала русалкой! С хвостом! – Это встряли мальчишки, которые прыгали рядом.

– А вы откуда знаете? – спросила Марина.

– А нам тетя Маша рассказывала! Она ее видела! – закричали мальчишки.

– Кого?! – спросил Леший.

– Русалку!

– Да ладно вам! Видела она… – отмахнулся от мальчишек Лёшка.

– А мы тоже видели!

– Русалку? – изумилась Марина.

– Нет! Русалку не видели! – закричали мальчишки наперебой. – Таких маленьких видели! Они в лопухах живут, около дальнего сарая! Мы им молоко ставили в блюдечке и пирога клали! Они все съели!

– И спасибо сказали? – подначивал их Леший.

– Нет, спасибо не сказали… – признали мальчишки.

– Фантазеры какие! – улыбнулась Марина.

– Так это михрютки! Отец рассказывал – живут михрютки, маленькие такие, – сказал Леший.

– Вроде гномов, что ли? – не поверила Марина.

– Ну да. Такие, как домовики, только они разные бывают – полевые, луговые…

– Луговые – это опята! – засмеялась Марина.

– И михрютки тоже! А эти, вишь, сараечника видели.

– Ой, перестань… – закачала головой Марина.

– Да правда! – не сдавался Леший.

Пошли потихоньку дальше. Марина вдруг словно проснулась: солнце, дорога, травы, облака; трясогузка впереди ножками семенит; мальчишки бегут, орут, как оглашенные: «Михрютки!» И Леший. Вдруг ей представилось, что они с Лёшкой – муж и жена, мальчишки – их собственные, идут домой к себе… Потом опомнилась. Господи, век бы так шла, утопая в пыли, под нежарким северным солнцем, и чтобы птицы вспархивали, звенели в воздухе, чтобы он рядом шел. Только не приходить никуда. Идти вечно. По сторонам дороги – заросшие поля, мертвые деревни, разваливающиеся дома. Всюду трава выше пояса. Техника брошенная ржавеет, словно скелеты железных динозавров.

– А что же, тут не живет никто? – спросила Марина.

– Давно не живут. В Афанасьеве – мы, в Гальцеве – никого, в Полунине – пастух с телятами, Витя Легкие Ножки. А это Дьяково. На обратном пути зайдем, я тут прялку видел, надо забрать.

– А самые ближние люди – где?

– В Череменино. Это километров десять по реке. Колохта – это за двадцать километров будет. Понга – но это совсем далеко. Что, страшно?

– Да нет. Странно. Просто «Сто лет одиночества» Маркеса.

– Да, Маконго. Всё ушло. Избы, видела какие? Бревна могучие, половицы чуть не метровой ширины, и все это надо было срубить, привезти, обтесать, собрать. Без гвоздя же построено! А печи, а крыши из лемеха! Эх, сколько труда, сколько жизни…

– Да-а…

– Отец рассказывал, раньше все было: свое правление, школа, библиотека, медпункт. А потом, когда Хрущев колхозы укрупнил, развалилось. Правление в Череменино перевели, а туда не наездишься. Я с отцом здесь два или три раза бывал… три, да. Когда взрослым приехал – ужаснулся! Сначала еще жил какой-то народ. А сейчас… Тетя Маша одна держится. Ворчит, но держится: выживают оне нас, выжива-ают! Кто, теть Маш? Да известно, кто – «оне»! И все тут.

– Оне…

– Река судоходная была, пароходы аж до Кологрива ходили!

– А сейчас почему не ходят? – спросила Марина.

– Так плавником все забито, бревнами! Никто ж не чистит. Кенжа – река сплавная, в высокую воду лес плотами гнали, а в межень – молем.

– В межень?

– Межень – это когда вода низко стоит, летом. Бывает, совсем пересыхает, родники видно. А весной, знаешь, как поднимается. Метров на шесть!

– Да ладно!

– Что ладно! Помнишь, как лезли на гору? Сначала круто, потом плоско, потом опять – круто. Гора из трех ступеней состоит, сейчас две над водой, в межень – все три, а весной – только одна. Я когда приехал первый раз по большой воде, в мае, гулял там по узенькой такой дорожке, а когда вода спала – мама родная! Над какой глубиной ходил – ужас.

– А что такое – молем? Лес – молем?

– А, это молевый сплав, когда не плотами, а прямо бревнами – они тонут, реку захламляют. Тут этого леса – на миллионы!

Вышли на косогор к Кенже.

– Глядите, какая вода прозрачная – видно, как рыба ходит в реке! – сказал Леший.

– Где? Где рыба?! – закричали мальчишки.

– Вон, смотри! – сказала Марина.

– Папку бы вашего сюда – сейчас бы всех переловил! А вон – ворон летает! – добавил Леший.

– Огромный какой, важный! – с почтением в голосе произнесла Марина.

Дошли наконец до Марханги: река мелкая, не широкая, вода чистая, струится по песку и камешкам, крошечные рыбешки плещутся. Ребята сразу кинулись рыбешек ловить.

– Ноги только не промочите! – крикнул им Лёшка.

Оглянулся, а Марина на него смотрит – и отвернулась тут же.

– Устала?

– Нет, ничего…

– Сейчас перекусим!

Устроили привал на косогоре, где Марханга в Кенжу впадает. Уселись на бревно, достали припасы – пироги Татьянины, чай в термосах. Костерчик разожгли.

– Отдыхайте! А я искупаюсь схожу. Марин, присмотришь?

– Конечно.

– И мы! И мы купаться!

– Еще чего! Вода холодная. Только взрослым можно.

– А-а! – запротестовали мальчишки.

– Цыть мне, – строго сказал Леший.

Вода и правда была холодная. Он вздохнул свободно – не ожидал, что так тяжело будет рядом с ней идти и разговоры разговаривать – как по минному полю. Над каждым словом думал. Устал.

Поплавал, пошел обратно, без рубашки – хорошо, солнце! Поднялся к ним на гору – Пушкин костром занимается, мелкий Сергеич уморился, пристроился к Марине, спит. А она глаза на него подняла, потом медленно веки опустила, а по лицу – как судорога. У Лешего мороз по коже пошел. И как будто не было всех этих лет – опять июнь, опять пруд Сухановский, опять… Эх, если б не ребятишки!


Еще неделя прошла афанасьевского житья. Работал Леший в лесу, на поляне. Не очень получалось – холодно. Всего-то вторая половина августа, а так захолодало, как глубокой осенью, утром даже иней был. И сейчас, несмотря на то и дело выглядывающее из-за туч яркое солнце, было зябко – ледяной ветер гнал по небу стайки белых и сизых облаков, и свет все время менялся, да не в свете дело. Ребята пошли за грибами, а он не захотел: давно не писал. Да и просто боялся лишний раз с Мариной оставаться – ведь уедут скоро! Уедут – и что? Что делать? До этого жил – притерпелся, думал: пройдет. Не прошло, оказывается. А теперь он точно без нее не сможет. Сердце изноет от беспокойства.

Как лучше?

Кто знает, надо ли им вместе быть?

Или не надо?

А зачем тогда привело их сюда обоих?

Зачем?!

А может, он ее спасает: порой казалось, она совсем как прежняя, потом – опять камень. Волнами идет. Как на качелях: вверх – жизнь, вниз – смерть. И каждый раз, каждый раз надо было заново все начинать – заговаривать, отвлекать, пробиваться к ней сквозь камень этот, будь он неладен. Ну что такого-то: он – один, она – одна, почему бы не быть вместе? Но – никак. Не срасталось. То она сама к нему тянется – садится рядом, подходит, улыбается даже, а то – как будто впервые видит.

Пару раз на этюды с ним ходила. Ребята с собой звали, в лес, нет – я с Лёшей. С Лёшей! С Лёшей, да не с Лёшей. И ведь было же, было между ними… сияние, как от того гриба в чаще. Сидели раз у березы вечером, он приобнял ее слегка – ничего, молчит. Подумал: взять сейчас на руки, отнести к себе и не отпускать. А дальше что? Ни дома, ни работы – как жить, где жить, на что? Нищий неудачник, вот ты кто. Что ты ей можешь предложить? Матрац соломенный? И такая в нем просыпалась ярость на Дымарика: даже после смерти ее держит, не отпускает, жить не дает! Убил бы!

Убил…

А может, ей без него, без Лешего… лучше будет? Безопасней.

Вот именно. Надо привыкать, наверное, без нее.

И не работалось.

Сидел, смотрел на меняющееся беспрестанно небо, на траву, на деревья.

Представлял: вот уедут они…

Так пусто сразу делалось на душе, безнадежно.

И вдруг показалось – смотрит кто-то из кустов! Вскочил, присмотрелся – нет никого. А ветка качается! Может, от ветра? Ладно, хватит! Надо домой идти, все равно ничего путного не сделаю.

Стал собираться. И снова – словно прошел кто-то слева, большой, лохматый. Медведь?! Вгляделся – мерещится что ли? Собрался, пошел, а сам все косился по сторонам: если прямо смотреть – нет никого, а боковым зрением – вроде видишь что-то. Постепенно разглядел за кустами фигуру: и правда, лохматое что-то, серо-зеленоватое, как будто мохом обросшее, не похожее ни на кого – ни на медведя, ни на человека. Снежный человек, что ли? Потом смешно стало: не иначе – леший! Натуральный леший! Соскучился небось: людей нету, пугать некого! Привет, тезка!