Ульяна винила себя, хотя прекрасно понимала, что ничего бы изменить и сделать по-другому у нее бы не получилось, будь ей предоставлен второй шанс.

Ваня был все время рядом. Он словно пытался впитать весь негатив и всю Ульянину боль в себя. И частично у него это получалось. Ульяне становилось легче, постепенно, но легче.

Когда же прошло почти два года после смерти Марии Сергеевны, Ульяниной матери, и их с Ваней сыну – Леше – шел четырнадцатый год, случилось следующее.Было лето и томная, душная жара надежно, без признаков и намеков на свой скорый уход, нависла над миром. Иван поехал к Ульяне в родительский дом – в Ливнево. Там он сошел с автобуса, задумчиво осмотрел жаркий горизонт и в, казалось, липких от жары облаках небо.И,сделав несколько шагов в сторону остановки, упалзамертво.

Как выяснилосьпотом, у Ивана был порок сердца, о котором никто ничего не знал.

Ульяна тогда перестала понимать, что твориться вокруг. И какое-то время она просто жила по инерции. Когда же приходило четкое осознание произошедшего и, ей открывалась полная картина настоящего, у нее случались истерики, а Леше приходилось вместе с дедом как-то жить дальше. Григорий Иванович, чтобы как-то поддерживать внука и дочь, да и самому чтобы как-то погасить свое одиночество, вскоре после всех событий, перебрался жить к дочери.

Но на Ульяну, кажется, уже никто и ничто не могло подействовать.А под влиянием очередной истерики Ульяна в крайней спешке продала родительский дом.

Сначала мать, потом Иван – во всем, по мнению Ульяны был виноват дом, если бы… И она его продала. Уговорила деда, то есть своего отца – Григория и они продали дом. Так, с каким напором и искренней верой в правильность своего решения, как она уговаривала, сил, а самое главное смысла ее переубеждать не было.

В это же время у Леши закончилось детство и началась не то чтобы взрослая жизнь, а жизнь полная постоянно выраставших из неоткуда проблем и все новых разочарований.

После спешной продажи дома, Ульяна стала несколько спокойнее и у нее больше не случалось истерик. Даже какое-то время Григорий и Леша подумывали, что все наладилось и их дочери и матери стало лучше.

Но, как всем известно, перед бурей всегда бывает затишье. В данном же случае затишье приобрело форму тихо затаившейся депрессии. Ульяна стала замыкаться в себе. И когда к Григорию и Леше пришло сие осознание, то им сделалось панически страшно за Ульяну. Она молчала, а тем временем, что у нее происходило в голове и до какой крайности все могло дойти никому было неизвестно. И неизвестно в первую очередь самой Ульяне, так как любая, зародившаяся в ее голове мысль, могла быть воспринята ее, как супер идея, как давно искомая панацея от всего несчастья, что случилось с ее семьей. Самое страшное, что под воздействием оказанного на психику стресса, ее мозг потерял грань между жизнеутверждающей реальностью и реальностью, что могла с легкостью подкинуть любую безумную идею.

Для Ульяны все стало видеться в другом свете, под другим углом. И этот угол зрения стал для нее единственно правильным и единственно возможным.

Несчастный случай на работе, к коему она была косвенно, но причастна, вывел ее из состояния зыбкого, но все же равновесия.

И тут же, совсем неожиданно, всплыли накопившиеся долги за неуплату коммунальных услуг, света и так далее. Ульяну вдруг резко посетило понимание, что она должна еще и многим коллегам по работе и соседям. На что и когда она брала деньги, Ульяна не помнила. И ничего умнее не смогла придумать, как продать трехкомнатную квартиру мужа, в которой она жила с отцом и сыном и переехать жить в купленную на отставшие деньги от продажи, комнату в общежитие.

Но на этот раз она поступила хитрее. Она не стала ничего говорить о своих планах родным и лишь только, когда все было сделано и пути назад не было, поставила их перед фактом.

Григорий Иванович, правда, подозревал, что что-то нехорошее может вдруг случиться. Но подозрениями мало помог себе. И когда страшная тайна открылась, слег с сердечным приступом и совсем ослаб здоровьем.

Леша же метался из стороны в сторону. Он хотел помочь деду, хотел, чтобы все было просто хорошо и не хотел видеть вокруг себя, когда приходил домой, полную моральную разруху. От того он порою и не выдерживал и оставался ночевать у своего друга – Сашки. В такие дни ему было сначала хорошо. Он словно вырывался на свободу и большой ложкой пробовал другую жизнь. Но потом ему становилось совестно, он начинал мучиться, перед его глазами все время стоял больной дед и, делалось просто ужасно внутри, даже как-то противно от самого себя что ли.

Леша старался делать вид, что переезд в общежитие на него ровным счетом никак не сказался и ему все равно. Но Ульяна, что так и продолжала работать в больнице, все видела. Она восприняла протест сына, который заключался в безэмоциональном его отношении ко всему вокруг происходящему, очень остро и поспешила все записать на свой счет.

Ульяна с укором в голосе и безграничной жалостью к себе говорила сыну:

– Что молчишь? Думаешь, мне легко! Ты думаешь, на одну мою зарплату можно было и квартиру содержать и тебя учить, и кормить! Будто я не вижу, что ты считаешь меня виноватой! Смотришь, как на дуру! Как на никчемного человека! Считаешь, что я виновата, что ты в институт не поступил! Конечно, так проще всего! Вини мать во всем и никаких проблем!

Сначала Леша пытался возражать матери, пытался что-то ей объяснить. Но потом понял, что все это бесполезно и молчание есть лучший ответ. А еще в эти минуты ему хотелось прокрутить время вперед, когда уже наступит тишина и еще один бесполезный и отнимающий так много сил разговор уйдет в небытие.

Несчастный случай в больнице забылся. Но сделалось еще только хуже. Ульяна возненавидела свою жизнь, общежитие, в котором ей приходилось ютиться с соседями, возненавидела людей, что жили в своих квартирах и, в особенности тех, кто имел дачи или ездил на выходной за город к родителям или родственникам.

Как-то поздно вечером, когда почему-то совсем не спалось, Ульяна зашла на кухню. Там, за столом сидел сосед, который тихонечко, в одиночестве, баловался водкой. Мужчине был пятьдесят один год, но выглядел он значительно старше своих лет. Отросшая седая щетина на его морщинистых щеках и всклокоченные редкие волосы на голове делали его внешний вид еще более неопрятным, гармонируя, но в довольно неприятном сочетании с вытянувшейся, дырявой и видно, что давно не стиранной футболкой и в таком же затертом, сто раз стиранном, но сейчас грязном трико.

Какое-то время на кухне продолжала быть тишина. Ульяна, сама не зная зачем, но очень хотела заговорить с мужчиной. Она стояла возле окна со стаканом воды, к которой даже не притронулась и не знала, что ей сейчас делать.

Толя, так звали соседа, без особого интереса, со все возрастающим внутри раздражением, наблюдал за Ульяной. Он специально выбрал время, когда его жена уже уснула и вообще все в общежитии уснули, и он спокойно мог посидеть сам с собой. Он любил выпить крепкие напитки, но при этом предпочитал компании одиночество.

– Не спится? – его голос не прозвучал громко, но Ульяна все же вздрогнула.

– Да… Вообщем-то да… – нехотя призналась она и все раздражение, с коем она пришла на кухню, будто рукой сняло. Но чувство разбитости и усталости стали еще сильнее, будто раздражение отдало им свои силы.

– А Вы почему не спите? – спросила Ульяна.

Толя старалсяскрыть свое недовольство, которое норовило перерасти в негодование и злость.Но его напряженное лицо выдавала мгновенно нарастающее раздражение и нетерпение – ему хотелось, чтобы его наконец-то оставили в покое, в одиночестве.Но Ульяна настолько была зациклина на своем ворохе мыслей и проблем, что не заметила ничего этого. Она наоборот вдруг обрадовалась, что с ней завели разговор. Будто бы даже настроение ее улучшилось и даже захотелось улыбнуться.

Толя ничего не ответил, и лишь хаотично помахал у себя перед лицом руками. Такой красноречивый жест, когда не хочется или нельзя ругаться, но как-то отреагировать, что-то сделать нужно.

Ульяна осторожно присела на табурет, что стоял у кухонного гарнитура.

– Да, сегодня никак не получается уснуть, – для чего-то сказала она.

Вдруг она резко всталаи подскочила к раковине. Табурет отлетел назад и стукнулся о чуть приоткрытый старый шкаф гарнитура. Выплеснув воду из стакана, она подлетела к столу, ни слова не произнеся схватила бутылку и щедро плеснула себе водки. Не задумываясь и доли секунды тут же выпила, вся изморщилась и закашлялась, и еле выдавив из себя «Спокойной ночи!», прикрывая рукой рот, отправилась к себе в комнату.Столько странности и сумасбродности, отчаянной глупости и сиюминутного безумства было в ее диком поступке!..

Ульяна ушла, и Толя вдруг очнулся. Он вовсе не понял того, что только что-то произошло перед ним. И опустив, застывшую в воздухе руку на стол, удивленно хмыкнул. Совершенно неясен был для него поступок соседки. Но,недолго раздумывая, он взял бутылку в руки, повертел ее немного, поразглядывал и, налив себе в рюмку, тут же оставил все удивления и непонимания позади.

После сего случая Ульяна периодически вспоминала о существовании спиртных напитков. И это ее новое пристрастие болезненно воспринималась и Лешей, и Григорием Ивановичем.


Леша никак не мог насмотреться на мать. Он изо всех сил старался понять, что с ней случилось, и что вообще происходит вокруг него. Ему враз показалось, что он умудрился безнадежно отрешиться, отстать от жизни, которая безостановочно продолжала крутиться всевозможными завихрениями вокруг него.

Он смотрел на свою маму и все никак не мог уяснить для себя, что же такого в ней изменилось, что она сейчас предстала перед ним совершенно новым, другим человеком. И всё ее перевоплощение лишь небольшой своей частью отразилась на ее внешнем виде. У нее вдруг оказались коротко, практически ежиком, подстрижены волосы. И Леша никак не мог себя заставить не смотреть так пристально матери на голову. У нее это как-то непроизвольно, само собою получалось. Слишком необычной и диковатой казалась ему новая мамина прическа и вплоть до такой степени, что он даже не мог сказать, если бы его спросили, идет ей она или нет. Он был катастрофически растерян и силился как можно скорее начать более или менее четко соображать. Кроме же прически, Ульяна, последние годы выглядевшая уставшей и несколько болезненной, с никак ни шедшей к ее телосложению худобой, пополнела и приобрела здоровый, придававший ей женственности и немного застенчивости, румянец на щеках. Одета была в просторную, но не смотревшуюся бесформенным балахоном вязаную сиреневую кофту и по изменившейся фигуре джинсы. Ресницы были подкрашены и вызывали, каким-то непонятным образом, смущение у Леши и путали, что должны быть сказаны еще только в ближайшей перспективе слова. Это была внешность, но самое-то главное ускользало и уходило от Алексея. Никак не давалось ему для осмысления. Он сидел с явно читаемой заторможенностью в мыслях, которая вопросительно-растерянной маской наивного и будто бы даже обманутого ребенка, повисла у него на лице. Ему только оставалось немного приоткрыть рот и получилось бы совсем комично и глупо.

Увидь такого Лешу соседка Надя, то тут же бы изошлась рассуждениями вроде таких: как она могла минутой ранее в Алексее видеть умного человека. А потом с видом человека, знавшего о жизни и о людях всё еще и подвела бы итог – хотя можно было и сразу догадаться, какой умный человек в его-то возрасте так наивнейше будет смотреть на мать, будто в ожидании чуда. Да уж и что тут говорить и работа у него была не та и жил совсем не так. Вот и всё!

А если бы Рита сейчас взглянула на Лешу, то с усилием принялась бы его жалеть и сострадать ему. А еще непременно нашла бы место между состраданием и жалостью и повосхищалась бы Лешиным добрым и неимоверно терпеливым характером. Вот он какой замечательный и даже нисколечко не сердиться на мать, что оставила его с больным дедом, хоронить которого Леше пришлось без ее участия.

– Мам… – начал Леша и затих. В его голове засуетилось бесчисленное количество вопросом и он никак не знал, с чего ему лучше всего стоит начать, – мама, объясни! – наконец, требовательно, но по-детски наивно выкрикнул он и слегка отпрянул назад.

Ульяна же, как сидела с невозмутимым, спокойным видом, так и продолжала сидеть. На нее будто бы совсем никак не действовало возбужденное, растерянное состояние сына. А вот Леша наоборот неосознанно, но все больше заводился от не наигранного Ульяниного спокойствия.

Его настолько захватил неожиданный и с трудом осмысляемый приход матери, что он напрочь позабыл про все остальное на свете. Он даже потерял из мыслей Нину. А ведь всю дорогу домой только она и была в его мыслях и только совсем чуть-чуть, назойливым, но совершенно не страшным и безобидным насекомым, была еще и работа, на которую он должен вскоре отправиться.