Яков Шехтер - Каббала и бесы

– Что перепутал? – переспросил реб Буним.

– Перепутал, кого Ребе имел в виду. Это я ре– шил – сам.

Толстяк сгорбился, лицо пошло красными пятнами, лоснившийся нос заблестел еще больше. Вдруг загрохотали разом отодвигаемые скамейки, ночь подходила к концу, и хасиды заторопились в микву.

– Так в чем же чудо, – пытаясь перекрыть шум, высоким голосом прокричал реб Буним, – где чудо Ребе?

– Чудо, – толстяк вдруг сменил тон и заговорил с какой-то ухарской веселостью. – Чудо состоит в том, что я остался его хасидом.

Резко поднявшись, он с легкостью, необычной для такого грузного тела, выбрался из-за стола и, взбежав по ступенькам, прильнул к занавеске, скрывающей шкаф со свитками Торы. Реб Буним тоже поднялся, тяжело ступая, подошел к окну и широко распахнул обе створки.

– Яма-ямама-я-я-а, – запел толстяк, – Г-сподь Милосердный, простит зло и не погубит, как не раз отвращал гнев Свой…

Он раскачивался, окруженный желтым электрическим сиянием. Его дыхание, рассекаемое на доли словами молитвы, исчезало в тяжелых складках вишневого бархата. За окнами холодно и голо начинался новый день. Рассвет подступил к синагоге, опустившись внезапно, как удар. Голос, произносящий молитву, выливался из ее освещенных окон, и, поднимаясь вверх, таял в глубине розовеющего неба.

«Я сама хотела об этом написать, – призналась моя гостья, – но, во-первых, я не писательница, а во-вторых, даже если я была бы писательницей, у меня все равно бы ничего не вышло просто потому, что я все время ставлю кляксы».

Мы познакомились в больнице – в том злосчастном корпусе, где содержат «растения» – людей с отключившимся мозгом. Живет только тело: ест, пьет, выделяет отходы, растут волосы, ногти, но разум – то, что, собственно, делает человека человеком, – отсутствует. В таком состоянии больной может прожить многие годы – всё зависит от ухода: внимательности медсестер и умения врачей. А в этой больнице умели ухаживать…

Я пришел навестить своего друга – писателя Фредди. Год назад с ним случился инфаркт. Фредди давно разошелся с женой и жил с сыном, семнадцатилетним оболтусом. Когда отец закатил глаза и повалился на диван, он, вместо того чтобы сразу вызвать «неотложку», сначала брызгал на него водой, а потом бросился звонить к знакомым. Первый телефон оказался занят, второй не отвечал, и только по третьему велели немедленно вызывать «скорую». Так парень и поступил, но упущенные минуты оказались роковыми: когда врач вбежал в комнату, Фредди уже умер – сердце остановилось.

Сердце всего лишь мышца, мощный разряд электрического тока заставил ее снова сокращаться, но мозг, несколько минут остававшийся без кислорода, к нормальной работе уже не вернулся.

Наши общие с Фредди друзья приводили к нему экстрасенсов, и те, совершая пассы вокруг его неподвижной головы, обещали скорое выздоровление. Приходили и каббалисты, из тех, кого можно нанять за разумные деньги. Тряся полами своих белых одеяний, они долго раскачивались возле постели, бормоча молитвы и благословения.

Но все напрасно. Фредди продолжал безмолвно лежать, безучастный к попыткам оживления.

Его палата оказалась пустой. Медсестра, бухарская еврейка в кокетливо сдвинутой набок белой шапочке, указала рукой вглубь коридора.

– Ваш друг на балконе, дышит воздухом.

Во время прошлого визита я сунул ей в ладонь двадцать шекелей и попросил получше присматривать за Фредди. Она сжала мои пальцы, словно в порыве благодарности, и произнесла несколько по-восточному цветистых обещаний. Ее жар не соответствовал размеру подношения, а моя ладонь ощутила возбуждение совсем иного рода.

В мои планы не входило заводить роман с медсестрой, я осторожно высвободил пальцы и вежливо, но прохладно распрощался. Она еще раз повторила обещания, разочарованно надув сердечком накрашенные губы, и я понял, что мои шекели пропали даром.

«Наверное, медсестра решила, что ее прелести не пришлись мне по вкусу, – подумал я, спускаясь в лифте на первый этаж больницы. – Не стану же я рассказывать ей о девушке, которую люблю уже пять лет, но для которой теория музыки милее меня. Запутавшись в нотной линейке, она все эти годы строчит в Лос-Анджелесе никому не нужную диссертацию. Впрочем, мы оба запутались, попали в капкан – и она, и я».

Фредди я нашел на балконе – под огромным тентом на колоннах, увитых плющом. За деревянной решеткой ограждения открывался чудесный вид на холмы Рамат-Гана, покрытые черепичными крышами старых домов. Слева возвышались небоскребы Тель-Авива, между ними сквозь голубую дымку проглядывали иерусалимские горы. Здание больницы граничило с центральным парком, кроны старых деревьев вымахали почти до балкона, расположенного на шестом этаже. Листья вздрагивали и шелестели под порывами ветерка, их несмолкаемый шум располагал к дремотному созерцанию.

Но наслаждаться всем этим великолепием было некому. В креслах-каталках, выстроенных ровными рядами на затененной части балкона, неподвижно лежали «растения». Их глаза были прикрыты, руки не шевелились, лица, словно застывшие маски, сохраняли неизменное уже до самой смерти выражение. Только веки иногда подрагивали.

Я присел возле каталки Фредди и поговорил с ним несколько минут. Просто так, понимая, что говорю с пустотой. Моего друга больше не существовало. Распростертая в кресле бренная оболочка походила на него, как фотография на живого человека. Мое внимание привлекла молодая женщина, обходившая кресла. Возле некоторых она задерживалась – где больше, где меньше – и, склонившись над «растением», что-то такое делала. Что именно, я не мог понять, но мне показалось, будто она водит руками над лицами спящих.

«Очередной шарлатан-экстрасенс», – подумал я с привычным раздражением. После истории с Фредди я стал скептически относиться к экстрасенсам и каббалистам.

Женщина выглядела довольно миловидной, даже красивой, одевалась так, как одеваются ультраортодоксы. На вид ей было лет около тридцати, но голову она не покрывала, и волосы не походили на парик. Судя по всему, она была не замужем, что для такого возраста в ультраортодоксальной среде удивительно. Когда женщина приблизилась и я смог рассмотреть, чем она занята, любопытство заговорило во мне с силой страсти.

Из лежащих в креслах она выбирала женщин и, закручивая вокруг подбородка или верхней губы обыкновенную суровую нитку, выдергивала волоски.

– Ловко у вас получается, – сказал я, когда женщина обработала соседку Фредди.

Она благодарно улыбнулась.

– Вы здесь работаете? – продолжил я попытку завязать разговор.

– Нет, прихожу помогать. Привести их, – она обвела рукой ряды кресел, – в порядок перед визитами родственников.

– Что значит в порядок?

– Им лекарства дают – успокоительные, иначе они, хоть и «растения», но все равно нервничают, пускают слюну, дрожат, чаще мочатся. А лекарства гормональные, у женщин от них усы растут и борода. Родственники приходят один раз в неделю, перед субботой, вот я и появляюсь в четверг и навожу косметику.

– А почему ниткой? Есть же пинцеты и прочие современные средства.

– Даже не знаю. Нас так в детстве мама научила. Она из Ирана, там так принято. Пинцетом поранить можно или поцарапать. Они ведь не скажут, если больно. А ниткой – быстро и безопасно.

Она указала подбородком на Фредди и спросила:

– Это ваш друг или родственник?

Обрадованный завязавшимся разговором, я рассказал ей грустную историю Фредди.

– Писатель, – произнесла женщина, – как интересно. Никогда не разговаривала с живым писателем.

– Неправда, – возразил я.

– Почему неправда? – удивилась она.

– Потому, что вы сейчас с ним разговариваете.

Она улыбнулась:

– Забавно. Я иногда думаю, что если записать то, что случилось со мной, мог бы получиться роман.

– А что с вами случилось?

– Это длинный разговор. Так сразу и не расскажешь.

– Давайте зайдем ко мне, попьем кофе или чай, вы и расскажете.

– Нет, что вы! Я не хожу в гости к незнакомым мужчинам.

– Тогда можно спуститься в фойе больницы, посидеть в кафе.

– Хорошо.

Мы уселись за самый дальний столик, возле окна, поставили стулья спиной к залу. Я заказал «капуччино», а моя гостья – бутылочку минеральной воды.

– Я сама хотела об этом написать, – призналась она, – но, во-первых, я не писательница, а во-вторых, даже если я была бы писательницей, у меня все равно бы ничего не вышло просто потому, что я все время ставлю кляксы.

Я выросла в большой семье, и нашей мамой, по существу, была старшая сестра. Мать часто болела, постоянно плохо себя чувствовала, и Нава отводила нас в садик, купала, вставала к нам по ночам. После нее родились пять братьев, а уже затем я, младший ребенок в семье. Наве тогда только-только исполнилось двенадцать. Она была очень красивая, веселая и добрая. После школы пошла на учительский семинар, закончила его и начала преподавать. У нее было много предложений от разных женихов, но выйти замуж не получалось, как-то не складывалось, по разным причинам.

Один раз парень ей понравился по-настоящему. Цви учился в ешиве с нашим двоюродным братом, и в один из дней праздника они вместе пришли к нам в сукку. Нава видела Цви краем глаза, да и он тоже не успел ее как следует рассмотреть, но оба загорелись. А дальше получилась ерунда, кто-то показал ее фотографию родителям Цви. Она снялась на свадьбе у подруги, под деревом в зале, рядом с невестой. Тень от листьев попала ей на щеку, и родителям Цви показалось, будто это большое родимое пятно. И они отказались.

Вот так, из-за всяких дурацких мелочей, то с одним не получалось, то с другим. В основном по вине Навы – уж очень она придирчиво к женихам относилась. Как сейчас я понимаю, Цви никак не могла забыть.

Прошло два года, родители уже стали беспокоиться, но тут позвонила наша тетя из Нью-Йорка.

– Бери субботний халат, – сказала она Наве, – и лети ко мне. Билет я уже выслала.

Наша тетя замужем за очень богатым человеком. У него в Бруклине сеть магазинов детской одежды. Нава собрала чемоданчик и полетела.

И что же выяснилось? Оказывается, брат этого Цви тоже живет в Нью-Йорке, и он вместе с ним оказался в гостях у нашей тети. Увидел там фотографию Навы, стал расспрашивать. Тетя сразу смекнула, что к чему, позвонила родителям Цви в Реховот и обо всем договорилась. Те даже не поняли, что речь о Наве идет.

У нас говорят: если жених возвращается – значит, это настоящая пара. Нава долго не думала – как увидала своего Цви, сразу согласилась.

Сыграли свадьбу, тетя купила им квартиру в Реховоте, и зажили они, точно два голубка. Нава в Цви души не чаяла, еще бы: с ним она свободным человеком стала, ведь у нас в доме все хозяйство лежало на ней, а тут лишь она да муж. Ну, и вообще, он действительно хорошим парнем оказался: добрый, умный, покладистый. Пожили они несколько лет, и чем дальше, тем больше она в него влюблялась. Когда приезжали к нам, от нее только и слышишь: Цви сказал, Цви думает, Цви хочет. Один Цви у нее на уме был. Наверное, еще и потому, что Б-г им детей не давал – жили вдвоем, друг для друга.

В одну из зим Цви простудился. Кашлять начал, температура поднялась. Ничего особенного, обыкновенный грипп. Температуру сбили, а кашель остался. Цви около месяца не обращал на него внимания, а потом все-таки пошел на проверку к врачу. Тот поначалу тоже ничего не заподозрил, прописал антибиотики, и пить побольше. А кашель не проходит. Начали глубже проверять. И нашли. Ту самую болезнь, не про нас будет сказано.

Нава, когда об этом узнала, чуть с ума не сошла. К каким только профессорам Цви не возила, куда не обращалась. Сделали ему операцию, вроде удачную, а через полгода болезнь вернулась. Метастазы пошли.

Положили его в иерусалимскую «Адассу» – и она за ним: спала в кресле возле кровати, следила за процедурами, простыни сама меняла – в общем, превратилась в сиделку. А Цви все хуже и хуже, уже с постели с трудом поднимается.

Однажды утром увидел ее во время обхода заведующий отделением, завел к себе в кабинет и говорит:

– Вы женщина молодая, сильная, и я должен вам сказать начистоту: шансов у вашего мужа – никаких. Жить ему осталось несколько недель. Вы соберитесь с мыслями и постарайтесь принять это мужественно.

Нава вышла из кабинета, и в голове у нее словно помутилось. Так она потом рассказывала. Смотрит в окно, а июльский день черным кажется. И в груди давит – такая боль, что не вздохнуть.

Вышла она из больницы, сама себя не помнит, села на автобус и поехала в город. Сошла на остановке возле моста, взялась за перила, сказала «Шма Исраэль», да и прыгнула вниз.

Только насмерть не разбилась, женщины ведь живучие, но парализовало ее, лишь левая рука чуть двигается, всего-то и может, что нос почесать. Зато разум не повредился. Подлечили ее и привезли в эту больницу. Так она и лежит, в собственном теле, точно в ловушке томится. Мы ее по очереди навещаем, я и братья.