Для того чтобы понять это, возможно, стоит вспомнить то, что Библия уподобляет взаимоотношения еврейского народа с Богом взаимоотношениям между супругами. С этой точки зрения вся история об изнасилованной жене коэна предстает в ином свете: даже если еврейский народ и в самом деле был изнасилован в духовном смысле этого слова, даже если злодеи сделали все для того, чтобы он оставил Тору и ее заповеди, Всевышний, подобно коэну из рассказа, не желает об этом слышать. И, «закрывая уши», заявляя, что Он «не верит» в это изнасилование, Бог утверждает, что брачный союз межу Ним и избранным Им народом остается в силе.

Если мы примем эту версию, то становится понятно, почему рассказ называется «Рош римон» – «головка граната». Именно так – «рош римон» – называют обычно круглые серебряные или деревянные набалдашники, надеваемые в качестве украшения на свиток Торы – материальное доказательство союза между Богом и потомками Авраама, Исаака и Иакова.

Именно так, если обратил внимание читатель, называется улица, на которой якобы живет тот самый коэн, чья жена была изнасилована.

Таким образом, вся эта история с изнасилованием вырастает в рассказе до символа подлинной любви Бога к Своему народу и, соответственно, самозабвенной, несмотря на самые трагические перипетии истории, любви и верности этого народа Своему Богу.


Пульса де-нура

О существовании каббалистического обряда-проклятия, носящего название «Пульса де-нура» широкой израильской, а затем и мировой общественности стало известно в 1995 году. Летом того года выходец из России Авигдор Эскин провел этот обряд в отношении тогдашнего премьер-министра Израиля Ицхака Рабина, о чем немедленно сообщил израильским СМИ.

Сам Эскин не скрывал, что совершил обряд «пульса де-нура» в отношении Рабина потому, что считает заключенные им соглашения с палестинцами противоречащими заповедям Бога и гибельными для Израиля. Спустя несколько месяцев после этого премьер-министр Ицхак Рабин был убит.

В 2005 году «пульса де-нура» по тем же причинам был проведен в Цфате на кладбище каббалистов в отношении премьер-министра Израиля Ариэля Шарона. Прошло еще несколько месяцев – и Ариэль Шарон впал в кому.

И убийство Рабина, и роковую болезнь Шарона многие в Израиле связывают именно с «пульса де-нура», и, таким образом, для израильского читателя этого рассказа понятно, что его действие разворачивается в наши дни, как ясно ему и то, о чем именно идет речь и что составляет предмет очередной дискуссии в уже хорошо знакомой ему синагоге «Ноам алихот».

В переводе с арамейского «пульса де-нура» означает «удар огня». Суть этого обряда состоит в прямом обращении к Небесному Суду с конкретным обвинением против того или иного человека и с требованием для него самого сурового наказания. Однако тот, кто прибегает к данному обряду, должен помнить, что «пульса де-нура» представляет собой обоюдоострый огненный меч: в случае, если обвинение является безосновательным, никакая кара на голову обвиняемого не падет. Более того – наказание, которое просил для своего врага или обидчика непосредственный организатор обряда «пульса де-нура» (а чтобы он возымел силу, в нем должны участвовать десять взрослых мужчин), обрушится на него самого.

Таким образом, «пульса де-нура» – если даже допустить, что данный обряд и в самом деле обладает реальной силой, – не может нанести никакого вреда невиновному, чистому перед Богом и людьми человеку.

Данный рассказ Шехтера является великолепной иллюстрацией к трактовке иудаизмом сущности проклятия, хотя, как обычно, одной этой темой не исчерпывается.

В сущности, весь рассказ распадается на три части.

Первая из них призвана помочь читателю на примере лжемессии Шабтая Цви и одного из величайших раввинов ХХ века Хафец Хаима понять, чем подлинный каббалист, знающий силу слова и умеющий этой силой пользоваться, отличается от проходимца, либо прибегающего к дешевым трюкам, либо черпающего свою силу из нечистого источника (о том, что подразумевается под «нечистым источником», читатель может понять, прочитав комментарии к рассказу «Бесы в синагоге»).

Вторая часть рассказа – это история Леонарды и ее мужа, показывающая, как неосторожно, в сердцах брошенное проклятие или даже просто бранное слово может, с одной стороны, возыметь силу и обрушиться на голову того человека, которому оно адресовано, а с другой – обернуться против самого проклинающего. И хотя действие этой части рассказа разворачивается относительно недавно, у еврейского читателя он вызывает множество библейских ассоциаций. К примеру, заставляет вспомнить, что, согласно великому комментатору Торы Раши, ранняя смерть жены патриарха Иакова Рахели связана с теми словами, которые бросил Иаков своему тестю Лавану в ответ на обвинение последнего, что Иаков украл его домашних божков. «У кого найдешь богов своих – жить не будет!» – говорит Иаков Лавану, не зная, что божков взяла и спрятала любимая им Рахель. И хотя Лаван не находит идолов и за кражу вроде бы некого наказывать, проклятие Иакова обладает такой силой, что Рахель умирает. И на смертном одре Иаков, в числе прочего, просит у рожденного ему Рахелью сына Иосифа прощения и за это невольное проклятие…

И, наконец, третью, важнейшую часть рассказа составляет увлекательная история о ешиботнике Ливио и полицейском Боазе. И вновь читателю, оторванному от израильских реалий, и в самом деле не так-то просто понять, о чем именно ведет речь автор.

А речь между тем идет о событиях 1982 года, оставивших весьма болезненный след в сознании израильского общества.

Дело в том, что в рамках заключенных в 1979 году между Израилем и Египтом Кемп-Дэвидских соглашений Израиль обязался в течение трех лет вернуть Египту весь Синайский полуостров, занятый израильской армией в ходе Шестидневной войны 1967 года. Однако к тому времени на территории полуострова в непосредственной близости к границе Израиля был создан целый ряд еврейских поселений, крупные туристические комплексы и удивительно красивый, цветущий город – Ямит.

Израильское общество в те годы раскололось на два лагеря. Если одни считали, что Израиль должен в обмен на мир вернуть Египту всю захваченную у него территорию до последнего сантиметра, то другие настаивали на том, что этого нельзя делать ни в коем случае. По их мнению, во-первых, Египет должен был хоть как-то расплатиться за то, что спровоцировал Шестидневную войну, блокировав израильские корабли в Красном море.

Во-вторых, речь шла о той, очень небольшой части Синайского полуострова, которая, по мнению ряда раввинистических авторитетов, является частью Эрец-Исраэль – Земли Израиля, обетованной евреям Б-гом, не подлежащую передаче неевреям ни на каких условиях. Именно в этой части Синайского полуострова и находился Ямит.

В-третьих, тотальное отступление из Синая создавало чрезвычайно опасный для Израиля политический прецедент, по которому от него могли потребовать полного возвращения в границы 1967 года, что в итоге и произошло. А между тем возвращение в эти границы считалось неприемлемым для еврейского государства ни с исторической точки зрения, ни с точки зрения защиты своего суверенитета от внешних врагов.

Так как доводы противников отступления носили не только военно-политический и исторический, но и религиозный характер, то среди тех, кто решил оказать решительное сопротивление сносу Ямита, оказалось немало религиозных евреев. Засев на крышах и забаррикадировавшись в домах города, они заявили, что скорее погибнут под их обломками или покончат жизнь самоубийством, чем дадут выселить себя из своих жилищ.

В ответ правительство Менахема Бегина дало указание применить силу. Сотни вооруженных дубинками полицейских были брошены против непокорных жителей Синая. Стаскивание с крыш тех, кто превратил их в баррикады, происходило именно так, как описывает Яков Шехтер: передвижной подъемный кран поднимал огромную клетку-корзину с полутора десятками полицейских; они «высаживались» на крышу и с помощью дубинок загоняли в эту клетку тех, кто на ней сидел.

События 1982 года являются одним из самых драматических эпизодов в истории современного Израиля, так как, по сути дела, положили начало той гражданской войне внутри еврейского народа, которая в различных формах идет и по сей день. На фоне этих событий и происходит первая встреча Ливио и Боаза.

Больше всего Ливио поражает и возмущает в Боазе его равнодушие. Командуя своими полицейскими, Боаз не испытывает никаких мук совести по поводу того, что ему приходится применять силу против своих братьев-евреев. Он не задумывается над тем, насколько справедлив отданный ему приказ и, похоже, даже получает удовольствие от порученной ему страшной «работы» карателя. И даже угроза Ливио проклясть его не пугает Боаза – в тот момент он слишком далек от своих еврейских корней, слишком рационалистичен, чтобы принимать всерьез подобную угрозу.

И вот тут в соответствии с законами жанра Ливио оставляет за собой право реализовать свою угрозу и проклясть бездушного полицейского тогда, когда он сочтет это нужным.

Рассказывающий эту историю реб Вульф не случайно знакомится с Ливио именно в ешиве, причем тот держится обособленно от остальных и изучает Каббалу – тайную, мистическую часть Торы. Ливио явно готовится привести свою угрозу в исполнение. Он становится мастером изготовления каббалистических камей – талисманов, способных принести человеку счастье, здоровье, богатство или, наоборот, страшные несчастья. Он явно сумел «объездить» того ангела, которого, по словам самого Ливио, «приручить труднее, чем покорить мустанга».

И вот Ливио приносят весть о том, что у Боаза родился сын, вот-вот церемония его обрезания, и читатель понимает, что лучшего момента для исполнения давней угрозы подобрать и в самом деле трудно. Шехтер мастерски доводит в этом месте рассказ до крайней степени напряжения, так что читателю остается только гадать, в чем будет заключаться месть Ливио, какое именно проклятие он выберет, какое несчастье обрушит на голову своего давнего недруга.

Но весь ход дальнейших событий показывает, что, постигая Каббалу, Ливио не только научился искусству проклятия, но и обрел подлинную человечность и мудрость. Потому-то вместо проклятия он приносит Боазу камею с благословением, очевидно, будучи каким-то образом посвященным в то, что должно произойти с ребенком после обрезания (а может и являясь непосредственным виновником этого).

Нет, подаренная им камея не в силах отвести грозящую беду, ибо та уже предрешена Свыше. Но он дарует шанс на спасение в том случае, если Боаз прибегнет к помощи камеи.

Весь вопрос заключается в том, воспользуется ли Боаз этим шансом, поверит ли он в то, что «если Всевышний посылает испытание, Он дает и средства его преодолеть». И с подсказки вышедшей из операционной медсестры Малаховой Боаз наконец понимает, что именно он должен делать в то время, когда врачи борются за жизнь его сына…

Дальше все происходящее получает вроде бы естественное объяснение: гемофилии, как поначалу предполагали врачи, у младенца не оказалось, кровотечение удалось остановить. Но вот незадача: никакая медсестра по фамилии Малахова в этой больнице, оказывается, никогда не работала…

Чтобы понять, кто же такая эта самая медсестра Малахова, нужно вспомнить, что слово «малах» на иврите означает «ангел». Так что, очевидно, медсестра Малахова и есть тот самый ангел, которого сумел «приручить» Ливио. Вот только направил он этого «ручного» ангела не для мести, а во спасение…

И, осознав весь смысл происшедшего, Боаз с женой начинают свой путь возвращения к Богу, к еврейской морали и духовности, что, с точки зрения автора, и является одной из главных целей жизни каждого оторвавшегося от своих национальных и религиозных корней еврея. Таким образом, отказавшись от идеи мести, от плана проклясть Боаза (или, прокляв его, тут же вручив противоядие против проклятия), Ливио совершает куда более значительное деяние, чем наказание грешника: он добивается его исправления, духовного возрождения. И… возвращает еврейскому народу утерянного было им сына, а вместе с ним – и его семью, и многие поколения его потомков.

Но и самому Боазу тоже принадлежит немалая заслуга в том, что произошло: ведь останься он при своем примитивном атеизме, не поверь в силу камеи, как некогда не поверил в силу проклятия, и он потерял бы сына!

Любопытно, что рассказ «Пульса де-нура» заканчивается комической сценой, в которой реб Вульф гоняется за забравшимся в синагогу котом. У тех, кто хорошо знаком с еврейской литературой, при этом в памяти немедленно должна всплыть сцена из бабелевского «Заката», в которой в синагогу забирается крыса и кантор в субботу (что категорически запрещено) стреляет в нее из пистолета. А когда на него начинают сыпаться со всех сторон упреки и оскорбления, кантор отвечает: «Я договаривался молиться в синагоге, а не в кладовке с крысами!»

Сцена эта, безусловно, имеет для Бабеля знаковое значение; в сущности, она – ключ к пониманию всей пьесы, рассказывающей о закате еврейского мира, духовном и моральном падении современного писателю еврейства. И слова кантора о крысах, вне сомнения, сказаны отнюдь не про этих несимпатичных грызунов, а про прихожан синагоги.