Даниэла Стил - Как две капли воды

Тяжелые парчовые шторы на окнах заглушали доносившиеся снаружи звуки, и даже птичий щебет почти не проникал в окна роскошно обставленных комнат Хендерсон-Мэнор. Нетерпеливо откинув за спину длинный темный локон, Оливия Хендерсон вновь углубилась в составление описи отцовского фарфора. На дворе стояла теплая летняя погода, и ее сестра, как обычно, спозаранку исчезла куда-то. Эдвард Хендерсон, отец Оливии, сегодня ожидал адвокатов, довольно часто наезжавших в маленький городок Кротон, находившийся всего в трех часах езды от Нью-Йорка. Эдвард почти не покидал поместья, предпочитая давать указания поверенным и осуществлять общее руководство сталелитейными заводами, которыми давно уже не управлял сам. Он полностью удалился от дел два года назад, в тысяча девятьсот одиннадцатом, сохранив при этом все свои владения, но целиком полагаясь на адвокатов и директоров заводов. Жена так и не родила ему сыновей, и со временем его интерес к бизнесу значительно охладел, так что Эдвард мирно жил отшельником в своем уютном гнездышке.

Здесь его дочери могли вести спокойную, ничем не омраченную жизнь, и хотя подобное существование не назовешь волнующим, скука и тоска никогда не посещали Хендерсонов. Кроме того, у них было немало друзей среди многих выдающихся семейств, обитавших вверх и вниз по течению Гудзона, из которых самыми близкими соседями были Ван Кортлендты и Шепарды. Джей Гулд, отец Хелен Шепард, умерший почти двадцать лет назад, оставил всю недвижимость и огромное состояние дочери. Хелен вместе с мужем, Финли Шепардом, приумножили деньги отца и к тому же нередко давали балы и приемы для соседей. Рокфеллеры, недавно достроившие поместье Кайкьюит, в Тарритауне, с великолепными садами, изумительно распланированными газонами и домом, не уступавшим особняку Эдварда Хендерсона, соперничали в гостеприимстве с Шепардами.

Хендерсон-Мэнор считался одним из красивейших поместий в округе, и люди приходили за много миль, чтобы полюбоваться им и чудесными окрестностями. Сквозь решетку ограды с трудом можно было разглядеть дом, окруженный высокими деревьями, и дорожку, ведущую к главной подъездной аллее. Сам особняк располагался на высоком холме, выходившем на реку Гудзон. Эдвард часами просиживал в кабинете, наблюдая, как течет жизнь в большом мире, вспоминая прошлые времена, старых друзей и дни, когда земля вращалась куда быстрее… семидесятые годы, когда он принял руководство отцовскими заводами… стал свидетелем многих великих изобретений на рубеже столетий…

Тогда он был занят с утра до вечера и будущее казалось совершенно безоблачным. Но все пошло не так, как думалось. Женился Эдвард совсем молодым, но дифтерия унесла жену и маленького сына. После трагедии он много лет жил один, пока не появилась Элизабет – воплощение всего, о чем может мечтать мужчина: ослепительный солнечный луч, комета в летнем небе, такая эфемерная, яркая и прекрасная, так быстро исчезнувшая. Они поженились через несколько месяцев после знакомства. Ей было девятнадцать, ему – за сорок. Но, не дожив до двадцати одного года, Элизабет умерла в родах. После ее кончины Эдвард с головой погрузился в работу, доводя себя до изнеможения.

Сначала он поручил дочерей заботам нянь и экономки, но наконец, осознав свои обязанности перед ними, приступил к строительству Хендерсон-Мэнор. Он хотел, чтобы девочки вели привольную жизнь вдали от нездоровых соблазнов большого города. В тысяча девятьсот третьем году Нью-Йорк был неподходящим местом для детей. Им было десять, когда семейство Хендерсонов переехало в новый дом. Сейчас девушкам исполнилось двадцать. Отец оставил за собой особняк в Нью-Йорке и жил там, но навещал дочерей при каждой возможности, сначала по уик-эндам, потом все чаще. И когда возвращался в Нью-Йорк, Питсбург или Евpony, сердце оставалось в этом маленьком городке, там, где обитали девочки.

Эдвард наблюдал, как дети росли, расцветали, и мало-помалу его жизнь сосредоточилась в них и словно замедлила течение. Он уделял им каждую свободную минуту, а вскоре окончательно поселился в Кротоне. Последние два года он никуда не выезжал, тем более что здоровье его сильно ухудшилось. Сердце давало знать о себе, когда Эдвард чересчур много работал, расстраивался или волновался, что теперь случалось крайне редко. Он был счастлив здесь, с дочерьми.

Прошло двадцать лет со дня смерти жены, того теплого весеннего дня, когда Господь окончательно отвернулся от него. Эдвард, преисполненный гордости и счастья, ожидал за порогом спальни, когда раздастся крик новорожденного. Он и подумать не мог, что трагедия повторится. Его первая жена вместе с малышом стали жертвами эпидемии дифтерии, и на этот раз, потеряв Элизабет, он едва не умер. Первое время Эдвард не хотел жить и постоянно чувствовал присутствие Элизабет в их нью-йоркском доме. Позже он возненавидел пустоту огромных комнат и старался как можно больше путешествовать, но потом осознал, что забросил малышек-близнецов, последний дар Элизабет. И хотя не мог заставить себя продать особняк, выстроенный отцом, в "котором родился и вырос, все же закрыл его и перебрался поближе к детям. С тех пор он никогда не скучал ни по дому, ни по Нью-Йорку, ни по светскому обществу.

Не обращая внимания на окружающее, Оливия продолжала заполнять длинные бумажные полосы своим мелким аккуратным почерком, отмечая, что нужно заменить и какие вещи заказать заново. Иногда она посылала слуг в городской дом привезти необходимое оттуда, но по большей части обращалась в магазины, зная, что отец не любил нью-йоркское поместье. Она, как и Эдвард, была счастлива спокойствием здешней жизни и очень редко ездила в Нью-Йорк, если не считать своего дебюта, когда отец представлял дочерей своим друзьям и всему высшему обществу. Оливия находила светскую жизнь довольно интересной и забавной, но крайне утомительной. Ее изматывали каждодневные выезды в театры, на балы, в гости, необходимость соблюдать строжайшие правила этикета. Она чувствовала себя так, словно постоянно находится на сцене, разыгрывая несвойственную ей роль, так что под конец возненавидела и себя, и окружающих – в отличие от Виктории, которая буквально расцветала в лучах всеобщего внимания. Оливия же облегченно вздохнула, вернувшись к своим книгам, лошадям, цветам и каждодневным прогулкам по холмам к близлежащим фермам.

Она обожала скакать верхом, прислушиваться к весенним звукам, наблюдать, как медленно, неохотно уходит зима, любоваться многоцветьем осенних красок. И едва ли не с малолетства вела отцовский дом с помощью Алберты Пибоди, женщины, вырастившей сестер и заменившей им мать. Хотя зрение у Берти было неважным, ум по-прежнему оставался острым, и она с закрытыми глазами могла отличить Оливию от Виктории.

Вот и теперь Берти пришла справиться, как подвигается работа. У нее уже не хватало ни терпения, ни сил, чтобы сделать все самой, и она была благодарна Оливии за помощь. Оливия тщательно проверяла состояние гобеленов, хрусталя, постельного белья; ничто в доме не ускользало от ее внимания. Виктория же терпеть не могла кропотливые и бесконечные домашние хлопоты. Странно, какими разными могут быть близнецы!

– Ну что? Все тарелки перебиты или дотянем до рождественского ужина? – осведомилась Берти, ставя на стол стакан ледяного лимонада и тарелку свежеиспеченного имбирного печенья. После двадцати лет беспорочной службы Алберта привыкла считать девочек своими дочерьми. С того дня как она взяла в руки два кричащих свертка, они не расставались ни на день.

Эта маленькая пухленькая женщина с белоснежными, собранными в пучок волосами и пышной грудью утешала девочек, выслушивала их детские секреты, помогала в невзгодах и подставляла плечо, когда им хотелось поплакать. Словом, заменяла обоих родителей именно в том возрасте, когда так трудно без матери. Отец редко бывал с ними и, целиком поглощенный скорбью о жене, держался отчужденно. Правда, за последние годы, растеряв бодрость духа и здоровье, он смягчился и искренне привязался к детям. Сердечная болезнь, причиной которой он считал потрясения и скорби по так рано ушедшим женам, не позволяла вести активный образ жизни. Теперь же, получив возможность передать управление заводами в руки доверенных лиц, он стал куда счастливее и спокойнее.

– Нам нужны суповые тарелки, Берти, – торжественно объявила Оливия, продолжая сражаться с непокорными волосами и совершенно не представляя, как ошеломляюще красива в эту минуту. Белоснежная кожа резко контрастировала со смоляными прядями, а огромные темно-синие глаза сверкали двумя сапфирами.

– Да и рыбные тоже. На следующей неделе закажу у Тиффани. Кстати, следует предупредить судомоек, чтобы поосторожнее обращались с посудой.

Берти с улыбкой кивнула. Оливия к этому времени должна бы иметь собственный дом, вместо того чтобы переписывать отцовский фарфор и разыгрывать роль хозяйки. Но у нее не было ни малейшего желания покидать этот дом. Девушка была безмерно счастлива здесь, в Хендерсон-Мэнор. Совсем не то что Виктория, без умолку тараторившая о каких-то невиданных городах и странах. У нее портилось настроение каждый раз при мысли о пустующем в Нью-Йорке доме и веселых вечеринках, которые они могли бы там устраивать.

Оливия одобрительно оглядела светло-голубое шелковое платье Берти, в котором та напоминала кусочек летнего неба. Оливия сама скопировала фасон в журнале и отослала местной модистке. Именно Оливия всегда выбирала платья всем троим. Виктории было не до того. Она лишь снисходительно предоставляла сестре заботиться о ней.

– Печенье удалось как никогда. Отцу понравится, – заметила Оливия, которая велела испечь его специально для Эдварда и главного поверенного, Джона Уотсона. – Пожалуй, надо попросить повара отослать в кабинет поднос с завтраком. Или ты уже все сделала?

Женщины обменялись понимающими улыбками людей, привыкших много лет делить нелегкие обязанности. Берти, на глазах которой Оливия росла, превращаясь из девочки в молодую женщину и хозяйку дома, прекрасно знала, как скрупулезно исполняет свой долг воспитанница. Знала и уважала Оливию и считалась с ее мнением, хотя, не задумываясь, журила, если та выбегала под дождь, или легко одевалась, или совершала нечто столь же легкомысленное. Но с годами Берти все реже корила девушку. Оливия и без того слишком серьезна, не мешает иногда и отвлечься.

– Я все приготовила, но сказала повару, что ты сама пошлешь за подносом, когда время придет, – сообщила Берти.

– Спасибо, дорогая.

Оливия грациозно спустилась со стремянки и, поцеловав старушку в щеку, па мгновение по-детски уткнулась головой в ее плечо. Еще один поцелуй и девушка упорхнула на кухню. Одобрительно кивнув при виде посуды и салфеток, расставленных Берти на серебряном подносе, она приказала подать кувшин с лимонадом, большую тарелку печенья, и крошечные сандвичи с кресс-салатом, огурцами и тонко нарезанными ломтиками помидора с их собственного огорода. В кабинете должен быть графин с хересом и напитками покрепче, если понадобится. Оливия, росшая среди друзей отца, была не из тех девушек, кто презрительно морщит носик при виде мужчин, пьющих виски и курящих сигары. По правде говоря, она даже любила запах табачного дыма, впрочем, как и ее сестра.

Удостоверившись, что все в порядке, она отправилась к отцу в библиотеку.

– Как ты себя чувствуешь сегодня? Ужасно жарко, верно?

– Не жалуюсь, – покачал головой Эдвард, с гордостью оглядывая дочь.

Какая она молодец! Он часто говаривал, что, не будь Оливии, в доме царил бы вечный беспорядок. Недаром он шутил, что опасается, как бы один из Рокфеллеров не женился на Оливии, с тем чтобы было кому управлять Кайкьюитом. Он не раз бывал в великолепном доме, построенном Джоном Д. Рокфеллером и снабженном всеми возможными современными удобствами, включая телефоны, центральное отопление и генератор в гараже, и не уставал повторять, что по сравнению с этим дворцом его особняк выглядит настоящей сельской лачугой. Это, конечно, было не совсем так, но жилище Рокфеллеров явно выделялось среди всех поместий небывалой роскошью.