Но Виктория Викторовна заявила, что метаться не поздно и в пенсионном возрасте. Что и у пенсионера, если он не до конца впал в старческий маразм, порой захватывает дух от мысли: а не перевернуть ли свою жизнь, не броситься ли очертя голову против течения?! И привела в пример американских пенсионеров, которые не стесняются учиться катанию на роликах или игре на фортепиано, даже если им стукнуло восемьдесят. На вопрос «Понимаете ли вы, сколько вам будет лет, когда вы научитесь играть хотя бы «Собачий вальс?» доблестные американские старички и старушки отвечают: «Ровно столько же, сколько мне будет, если я этому НЕ научусь!»

– Безумие – это прекрасно! – подытожила Виктория Викторовна. – Тем, кто на него отваживается, нужно ставить памятники!

Алена точно знала, что вместо памятника ей поставят неутешительный диагноз. По крайней мере, мама. Которая вовсе не сочтет ее безумие прекрасным и объявит Алену обыкновенной сумасшедшей. И даже папа не сумеет ее переубедить… Предположим, она махнет рукой на мамин диагноз. Запишется на будущий год в подготовительный класс школы, куда не поступила четыре года назад. Накупит «причиндалов», дороговизной которых ее запугивала мама. И все ради чего? Чтобы на экзаменах ей дали от ворот поворот? Хотя Виктория Викторовна заверила Алену, что похлопочет за нее, ведь в этой школе преподает ее знакомый профессор, Алена не сомневалась, что безнадежно отстала от тех, кто учился там с младых ногтей.

Мамины слова «не судьба» до сих пор звучали у нее в ушах. В тот нерадостный день, когда она возвращалась домой с рисунками в папке, которую так и не пришлось открыть, в душе что-то оборвалось. Алена отказалась от мысли стать художником. Отказалась раз и навсегда. Наотрез. Стопроцентно. Теперь она считала рисование не более чем своим хобби. А хобби – штука легкомысленная. И в профессию его не перекроишь…


Весна подошла к концу, а вместе с ней четвертая четверть и занятия в студии. Одноклассники и знакомые разъехались кто за границу, кто к морю, кто куда. Алену с Егором мама каждое лето отсылала к своей тетушке в Ивановскую область – на дачу. Правда, именовать домишко в поселке городского типа дачей мог лишь человек с богатым воображением. Рядом не было ни леса, ни речки. Домишко стоял у проселочной дороги, по которой проносились автомобили. В сухую погоду в окна летела пыль, похожая на вулканический пепел, а в дождливую – брызги грязи из-под колес. В самом доме было две комнатушки и терраса, служившая кухней и пристанищем для больших зеленых мух, которые по-хозяйски ползали, летали и жужжали здесь с утра до ночи. И точно так же с утра до ночи на террасе стоял чад, потому что любимым занятием тетушки было готовить еду в большом количестве, которое отнюдь не переходило в качество. С каждый годом тетушкина еда казалась Алене все более невкусной, особенно потому, что тетушка заставляла есть по пять раз в сутки.

В этот раз Алена уперлась и ни в какую не соглашалась ехать в Ивановскую область. Сколько ни возмущалась мама, что Алена проведет лето «без дачи», пришлось ей отослать туда одного Егора.

На последнем перед каникулами занятии Алена спросила у Виктории Викторовны, нельзя ли одолжить на лето один из складных мольбертов, и та сказала: «Забирай насовсем». А заодно одарила Алену целым штабелем конопляных холстов на подрамниках и бутылкой растворителя для масляных красок.

Лето выдалось сухое и не слишком жаркое. Почти каждый день Алена ездила то на родные Воробьевы горы, то в Лосиный остров, то на набережные Яузы и Москвы-реки. Словом, выбирала места, где туристы, высыпав из экскурсионного автобуса, восхищенно цокают языками и щелкают фотоаппаратами и даже прохожие-москвичи замедляют шаг, засмотревшись на панораму города.

За три месяца Алена, как ей самой казалось, нарисовала столько же, сколько за все время с того момента, когда впервые обмакнула кисточку в краску. Собственные работы стали нравиться ей больше, то ли под влиянием разговора с Викторией Викторовной, то ли потому, что в них действительно проступило мастерство. Даже изредка думалось: до сверстников из художественной школы ей, возможно, не так уж и далеко… Но эта мысль, вспыхнув в голове, тут же угасала и улетучивалась, как дымок от спички.

* * *

Первое сентября выпало на вторник. Город запестрел афишами «Поздравляем с Днем знаний», машины встали в безнадежных пробках. В тот же вторник начинались и занятия в художественной студии, поэтому Алена шла в школу с объемной, метр на метр, папкой, которую носила на ремне через плечо. В папку были уложены акварельные и гуашевые рисунки и несколько больших работ маслом, написанных за лето. Расписание с сентября изменилось, о чем Виктория Викторовна известила Алену по телефону. Теперь между окончанием уроков и занятиями в студии был двухчасовой перерыв. Но тратить время на дорогу домой только ради того, чтобы взять папку, и лишние деньги на проезд в метро, который в очередной раз подорожал (наверное, в честь Дня знаний), Алене не хотелось. Она решила переждать в городе: прогуляться и, может быть, где-то перекусить.

Минут сорок пять тянулась торжественная линейка на школьном дворе; россыпь первоклашек сияла бантами, новыми ранцами и цветами, директор, завучи и учителя говорили в микрофон приветствия и напутствия. Потом старшеклассники отсидели на собрании в зале, где им поведали об успехах выпускников, и разошлись по классам.

Первым уроком у девятиклассников была алгебра.

– А у нас новый препод, – сказала Алене Лиля. – Заменяет Елку. Ее в больницу положили.

Елка, которую на самом деле звали Еленой Константиновной, преподавала математику с пятого класса.

– Он из математической школы, – продолжала Лиля. – Из самой крутой, прикинь. Из нее в МГУ автоматом поступают.

Сама Лиля не отличала синус от косинуса и имела весьма туманное представление о том, как перемножать дроби. Сочинения по литературе вызывали у нее нервную дрожь, зато ее устная речь, в отличие от письменной, была на высоте. Если бы она писала так же бойко, как болтала, в мире появился бы рекордно плодовитый сценарист мыльных опер. Она была буквально начинена сюжетами для сериалов: кто в кого влюбился да кто с кем расстался. А уж для новостных агентств стала бы бесценной находкой: ее фантастической осведомленности позавидовали бы акулы желтой прессы. Ей были известны подробности частной жизни учителей, завучей, директора и даже преподавателей Дома культуры, где одноклассницы занимались бальными танцами и художественной гимнастикой. На уроках она скучала, а на переменах вдохновенно делилась своими непонятно откуда почерпнутыми сведениями.

Сейчас Лиля торопливо пересказывала Алене, что у Елки нашли какую-то опухоль и проверяют, не злокачественная ли она. Что новый препод согласился заменить Елку, потому что сам учился здесь в младших классах, а потом поступил в крутую математическую школу, где теперь преподает, и окончил ее с золотой медалью. Что родители у него тоже математики и что он не женат. Она не успела пересказать всего, что знала, до звонка, и перешла на шепот, потому что новый математик уже вошел в класс.

На первый взгляд Алене показалось, что он совсем молодой, как студент. Приглядевшись, она поняла, что ему, наверное, лет под тридцать. Он был подвижным, ладным и стройным, с безупречной стрижкой, какая бывает у красавчиков, что рекламируют бальзамы после бритья и дорогие машины.

– Давайте знакомиться, – сказал он. – Константин Евгеньевич. Я буду называть фамилию и имя в журнале, а вы представляйтесь.

Пожалуй, его можно было назвать харизматичным. Обычные слова в его устах приобретали некую значительность; он начинал говорить – его внимательно слушали. Держался очень прямо и вместе с тем непринужденно, с каким-то естественным достоинством. Он явно не боялся новых учеников, в отличие от других учителей, которые впервые входили в незнакомый класс, особенно старший. Он носил очки в тончайшей оправе и этим единственным отличался от красавчиков из рекламных роликов. Впрочем, очки придавали ему стильности.

Алена так на него загляделась, что не услышала, как он назвал ее фамилию. Лиля подтолкнула ее локтем.

– Ой, да, это я Соловьева… – Алена резко вскочила со стула, тот грохнулся на пол, и все дружно заржали. Математик тоже мимолетно улыбнулся – ей, Алене. И продолжал читать фамилии по журналу.


…Алена не торопясь шла к метро и раздумывала, как растянуть время: пройти пешком пару остановок или купить банку колы и шоколадный батончик и пересидеть на скамейке в скверике.

Ее нагнал Саня. Как всегда, с гитарой за спиной.

– Куда топаешь?

– В художку.

– Что-то не торопишься.

– У меня окно. Занятия только через два часа.

– И у меня окно, – Саня, понятно, направлялся в свой рок-клуб. – Зайдем в блинную? Жрать охота.

Блинная притулилась между аптекой и оптикой и носила сказочное название «Чудо-меленка». Над входом были прилажены вертящиеся мельничные крылья, а сбоку на них взирал красный петушок. Наверное, он был родом из сказки, в которой хотел смолоть горошину, но половинка застряла между жерновами, и петушок потребовал от мельника, чтобы тот сломал мельницу и достал его горошину. Время от времени мельничные крылья, за которыми наблюдал петушок, начинали вертеться медленней или вовсе останавливались, будто внутри «чудо-меленки» и впрямь застряло полгорошины. Тогда являлся пожилой усатый монтер, ставил стремянку прямо перед входом, поднимался по ступенькам и, разложив на верхней свои инструменты, чинил крылья, дабы заставить их вертеться с прежней скоростью. И посетители блинной бочком протискивались внутрь, чтобы не задеть стремянку и не свалить монтера вместе с инструментами.

Помещение было светлым и просторным, а цены, что называется, смешными. Кроме блинов, в «Чудо-меленке» можно было взять вполне съедобные пельмени, пирожки или сборную мясную солянку.

Саня и Алена, не сговариваясь, взяли пельмени. От них валил такой чудовищный пар, будто в «Чудо-меленке» изобрели чудо-технологию, как довести воду, в которой они варятся, минимум до ста пятидесяти, а то и до двухсот градусов.

– Что это у тебя за штука? – Саня показал на папку. – Мольберт?

– Нет, просто папка с работами.

– А что ты рисуешь там, в своей художке? – небрежно поинтересовался Саня.

– Что зададут, то и рисую. Или что сама захочу.

– Покажешь?

Алена заколебалась. Саня ведь над всем насмехается. Все же она вытащила из папки лучшую, на ее взгляд, работу из тех, что нарисовала летом и теперь несла на суд Виктории Викторовны. Это был небольшой натюрморт, написанный гуашью: букет дымчато-синих с серебристым отливом цветов в литровой банке с водой.

– Это что?

– Гиацинты. Мои любимые цветы.

– А-а, – равнодушно протянул Саня. – Какие-то они у тебя нечеткие. Не дорисовала, что ли?

– Это стиль, вроде импрессионистского. Мы всякие стили проходим.

– Ну, если стиль, тогда ладно, – иронично сказал Саня. Очевидно, подразумевая, что любую мазню можно оправдать, если именовать ее стилем.

Алена невозмутимо вложила работу обратно в папку. Ничего другого от Сани она и не ожидала.

Пельмени немного остыли, и оба взялись за вилки.

– Я вообще почти не ем, – сказала Алена. – Только завтракаю. А днем перекусываю чем-нибудь маленьким, булочкой, там, или пончиком…

– Пельменями тоже не брезгуешь, – ехидно заметил Саня.

– Но до тебя мне далеко, – Алена пыталась ехидничать в ответ и кивнула на его тарелку: Саня взял двойную порцию.

– Ничего, – пробубнил Саня с набитым ртом. – Догонишь и перегонишь.

– Куда мне тебя догнать, – Алена глазами смерила его рост.

– Будем соревноваться, кто первый установит рекорд: я вверх, ты вширь!

Саня, конечно, не в счет, но Алене все равно досадно было слышать его подколы. Не больно-то приятно, когда этот вредный тип оттачивает на тебе свое остроумие.

– По-твоему, я такая толстая?

– Не-а, совсем не толстая, – сказал Саня с глумливой гримасой. – Не более метра в диаметре. Слышала песню братьев Крестовских? – и Саня сипло напел: – «Срочно требуется муза, примерно таких параметров: не более двух метров роста, не более метра в диаметре».

– Вокал у тебя так себе, – процедила Алена сквозь зубы. – На певца не тянешь.

– А ты – на модель, – откликнулся Саня.

– Надо же, а я как раз собралась податься в модели, – сказала Алена, с виду шутя, но на самом деле сильно задетая. – Так что в один прекрасный день ты меня не узнаешь.

– Ты мне с детства глаза намозолила. Чтоб я тебя не узнал? Этого так же не дождешься, как конца света. Сколько раз его обещали, и все никак.

– А уж как ты мне глаза намозолил, – буркнула Алена и сердито отодвинула тарелку с недоеденными пельменями. – Все, мне пора.

– Обиделась, что ли?

– Просто не хочу опоздать.

Бережно придерживая папку, чтобы не зацепить ею стремянку с монтером, Алена вышла из блинной и направилась к метро.